Небезынтересно, что "чудеса" чертогов Клеопатры:
Полны чудес ее чертоги
Там блещут мраморные боги
В златых кадилах вечно там
Сирийский дышит фимиам, -
тождественны чудесам дворца "Черномора", где Людмила, проснувшись "под гордой сенью балдахина" (!), вдыхала тот же "фимиам":
Повсюду ткани парчевые
Кругом курильницы златые
Подъемлют ароматный пар…
("Руслан и Людмила")
Картины неги во дворце Клеопатры: "Фонтаны бьют, горят лампады И сладострастные прохлады Земным готовятся богам".
Описание фонтанов "Александрии" в отрывке "Мы проводили вечера на даче" – "порфирные львы с орлиными головами изливают водометы из клювов позолоченных", как и перечисленное выше – туалеты и убранство покоев "земных богов" – напоминает величественный стиль "ампир" эпохи наполеоновских войн, проникнувший во дворцы Петербурга, Царского Села и Петергофа в конце ХVIII века. Более того, завершающие стихи поэмы о Клеопатре:
Под сенью пурпурных завес
Блистает ложе золотое… -
прямо отсылают к описанию спальни покинутой супруги Александра I – Елизаветы Алексеевны: "…Спальня имела что-то величественное: стены, обитые пурпурным бархатом и золотой парчой, разделяли ее надвое золотой гирляндой. Над кроватью был точно такой занавес (то есть пурпур с золотом. – К. В.), местами стояли мраморные и золотые статуи. В середине ванны был устроен фонтан. Над ванной висел балдахин, из которого капали духи", – вспоминает П. М. Дараган.
И кто еще, о боги, мог
Переступить ее чертог
Войти в волшебные палаты
И таинства ее ночей
(др. вариант: печаль ее ночей)
Уразуметь в душе своей…
Думается, что никто, кроме Пушкина.
Остановимся и на золотой чаше Пушкинской Клеопатры.
Напеня кубок золотой…
И кубок приподняв… -
то есть взглянув на свой золотой кубок, царица задумалась и "долу поникла дивной головой", – таков контекст черновика и беловика.
Думается, здесь Пушкин вспоминает известную золоченную хрустальную кружку Елизаветы Алексеевны, заказанную ею в 1812 г., в год нашествия Наполеона в Россию. "Я руская и с рускими погибну", – гласила надпись в медальоне.
Как уже отмечалось в литературе, время пира Клеопатры определяется 31–30 гг. до н. э., совпадающими с осадой Александрии и последующими трагическими смертями Антония и Клеопатры. То есть "пир" Клеопатры происходит перед самоубийством царицы. Таким образом, вероятная модель завершения сюжета, оставшаяся за пределами рукописей поэмы, заключена в картине "золотого ложа кумира", где "принявшие вызов" – "под сенью пурпурных завес" – видят мертвую царицу. Таков логический вывод из всех вышеприведенных сближений незаконченной поэмы Пушкина, 37-й оды Горация и "Антония и Клеопатры" Шекспира. Ср. сон Вадима:
И что ж он видит?
Под покровом девица мертвая лежит.
Итак, циклизация перечисленных сюжетов заставляет воспринимать как варианты единого повествования, модели одного характера, осуществленного в едином амбивалентном образе – Музы Пушкина. Чтобы проверить нашу догадку, обратимся к известной "Филлиде" в романе "Евгений Онегин".
Глава VI
Акафист
Иль святую богородицу
Вместе славить с Афродитою…
Не бывал я греховодником…
"Бова". 1814 г.
… Ты мать Амура,
Ты богородица моя.
1826 г.
…Не досталась никому,
Только гробу одному…
1833 г.
В том же памятном 1827 г. вышла в свет третья глава "Онегина", во II строфе которой Пушкин устами Онегина определяет "Филлидой" (!) – Музу юного Ленского.
"Ах, слушай Ленский, да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту
Предмет и мыслей и пера
И слез и рифм еt cetera?
Представь меня". – Ты шутишь – "Нету"
– Я рад, – "Когда же?" Хоть сейчас
Они с охотой примут нас.
Поскакали други…
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор.
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор.
"Скажи, которая Татьяна?"
Да та, которая грустна
И молчалива как Светлана
Вошла и села у окна.
"Ужели, ты влюблен в меньшую?" -
(удивлен Онегин)
А что? – "Я выбрал бы другую
Когда б я был, как ты поэт
В чертах у Ольги жизни пет
Точь-в-точь в Вандиковой мадонне
Кругла, красна лицом она
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне".
В 1826 г. на обороте пятой главы Пушкин записывает поправку сравнения. Вместо "Вандиковой мадонне" – "Перуджиновой мадонне", отсылая к моделям художника Перуджино, лица которых были, действительно, безжизненны и мертвенны, приравнивая таким образом "Ольгу" к "закатной" печальной Луне – "Эльвине" 1825 г.: "Видали ль вы закат луны…"
На небесах печальная луна
Встречается с веселою зарею…
Заря горит невестой молодою
Луна пред ней как мертвая бледна…
Так встретился, Эльвина, я с тобою"’
Как известно, Пушкин дорожил сравнением Ольги с Луной. В письме к брату от 23 апреля 1825 г. он пишет: "…Ты, голубчик, не находишь толку в моей Луне – что же делать, а напечатай уж так" (13, 163). Чтобы понять, почему Пушкин видел толк в своей Луне, обратимся к II главе "Онегина", II строфе, образованной из элегий 1818 г. "Дубравы, где в тиши свободы", автобиографические строки которой: "И мысль о ней одушевила моей цевницы первый звук (и тайне сердце научила)" – вошли в биографию поэта "Ленского". Пушкинская "Она", окрещенная "Ольгой", явилась и музой первых стихов Ленского.
Вот юность! Ольга подарила
Ему Любови первый сон
И мысль о ней одушевила
Его свирели первый звон.
Далее происходят следующие любопытные совмещения: любовь Ленского к Ольге пробуждает в нем любовь к Природе и благосклонной Луне, которой Пушкин и другие "Лицейские трубадуры" (ибо поэт говорит "мы") посвящали слезы тайных мук:
Простите игры молодые
Он полюбил леса густые
Пустынной ночи тишину
И благосклонную Луну…
Луну небесную лампаду…
Заметим, что в беловике все понятия написаны с заглавных букв{!):
И Ночь, и Звезды и Луну
Отраду. Царицу, – (читаем в вариантах)
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней мглы
И слезы, тайных мук отраду.
Но нынче видим только в ней
Замену тусклых фонарей.
(6, 286)
Так как II глава вышла в свет в 1826 г., завершающие стихи обретают новый, более объемный смысл: в них читаются не только изменения строя лиры Пушкина, но и "обычая печать уныния" всех "братьев-рифмачей", посвящавших некогда "отраде" "слезы тайных мук".
Каковы же были портретные черты Музы Ленского?
Как ни странно, но облик "Ольги" уже знаком нам был ранее по описанию героини "Бахчисарайского фонтана" – Марии:
Все в ней пленяло: тихий нрав
Улыбка, очи голубые
И кудри легкие, льняные
("Бахчисарайский фонтан", 4, 388)Глаза, как небо голубые
Улыбка, локоны льняные
Движенья, голос, легкий стан…
("Онегин")
В беловике льняные локоны Ольги Пушкин заменяет на золото кудрей Татьяны:
Фадеевна рукою хилой
Ее качала колыбель
Чесала золото кудрей
(6, 566)
В вариантах Песни царицы русалок, то бишь "Филлиды", дочь Мельника виделась Пушкину также златокудрой:
Не пора ль подняться мне
Кверху, к воздуху, к Луне?
Подышать прохладой ночи
Сладко, милые мои
Пить воздушные струи
Любо кудри золотые
В тонком воздухе купать
Любо, любо над волнами
Под Луною выплывать
И свободно подышать.
(7, 331–332)
Поэтика стихов такова, что трудно принять их за песню Русалки: в них явно звучат слова женщины, задыхающейся от какого-то недуга. (К этой любопытной детали мы вернемся в конце настоящей главы.)
Приведенная идентификация Ольги-Марии-Татьяны тем более поразительна, что в финале "Бахчисарайского фонтана" образ "Незабвенной" Девы "дерзновенно" сопряжен Пушкиным также с символом Луны:
И в память Девы незабвенной
Воздвигнул мраморный фонтан
Над ним восточная Луна
Святым крестом осенена
(Символ, конечно, дерзновенный
Незнанья жалкая вина.)
(4, 393)
В письме от 20 декабря 1823 г. П. Вяземскому, издателю поэмы, Пушкин настоятельно просит оставить "вину незнанья" Хана Гирея: "Пускай она будущим Сомезам уготовит пытку", – цитирует он "Искусство поэзии" Буало.
Попытаемся, однако, раскрыть символику памятника Марии, так как она относится к тайне стихосложения Пушкина ("и тайные стихи обдумывать люблю", – признается он в "Гондольере" 1828 г.).
Как известно" Магомет признавал Деву Марию, о чем Пушкин знал, создавая "Подражания Корану":
О жены чистые Пророка
От всех вы жен отличены…
Живите скромно – вам пристало
Небесной Девы покрывало…
(На полях приведенного текста Пушкин записывает второй стих "Клеопатры": "В боях ничем не знаменитый".) Пушкину, несомненно, были известны и другие "метаморфозы": латинская Дева Мария изображалась стоящей на полумесяце, подобно "Жене облаченной в солнце, под ногами месяц, над головой Звезда" – апокрифического толкования Богоматери, как показывает образ Царевны-Лебеди:
Днем свет божий затмевает
Ночью землю освещает
месяц под косой блестит
А во лбу звезда горит…
Что же касается арабской "восточной луны" – "позолоченного рожка" месяца – то его форма ведет свое происхождение от египетского "ковчега", или "ладьи", представляющей собой "лампаду" Исиды. В XI главе "Золотого Осла" Апулей, описывая весеннее шествие жрецов Исиды, пишет: "…первый жрец держал лампу… Это была золотая лодочка с отверстием посередине, через которое выходил язык пламени". Обратим внимание и на другой атрибут Исиды: "Четвертый нес золотой сосудик, наподобие сосца, из которого совершал окропление молоком". Символ Исиды, как богини – "Млекопитательницы" имеет прямое отношение к Музе Пушкина и потому остановимся на нем подробнее.
В главе "Исида" "Золотой ветви" Дж. Фрезера автором прослежена эволюция древнего культа Исиды до эпохи христианства. Привожу текст, относящийся к аналогии Исиды с Девой Марией. "[…] Своим поклонникам в позднейшее время она (Исида. – К. В.) рисовалась благодетельной царицей Природы, окруженной ореолом нравственной чистоты и таинственной святости. Неудивительно, что в период упадка Рима образ Исиды с ее милосердным обещанием бессмертия казался путеводной звездой в бурном море и вызывал у них религиозный экстаз, подобный тому, как в средние века вызывала у них Дева Мария. Изображение Исиды, кормящей грудью младенца Гора, столь сходно с изображением Мадонны с младенцем, что некоторые христиане молились на нее". К сказанному Фрезером следует добавить одно, существенное для нашей темы, примечание: изображение Исиды, кормящей Гора, вошло в иконографию православной иконы богоматери, именуемой "Акафистная" и "Млекопитательница" – единственной белокурой, "златовласой мадонны," России, празднуемой в один день – 12 января с "учредительницей Татианой и с нею в Риме пострадавшими" – мученицы, раны которой "‘источали млеко вместо крови", жившей при Александре Севере, убитом взбунтовавшимися преторианцами.
Итак, "почка" мифологических идей Пушкина, раскрываясь, обнажила структуру известных стихотворений: "Ты богоматерь, нет сомненья" 1826 г., "Небесную Деву", "Звезду морей", "Акафиста" 1827 г. и "святую Розу", "дивную Даму Рыцаря бедного" 1829 г.
Звезде морей, небесной Деве
святой владычице, пловец…
свой дар несет с благоговеньем…
Как известно, этот венец стихов "набожного пловца" отнесен биографами к альбомному мадригалу (!) 17-летней дочери историка – Екатерине Карамзиной, на основании записи стихотворения в ее альбоме 24 ноября, то есть спустя 4 месяца по написании. Исследователей не смутил ни глубокий религиозный отпечаток поэтики Акафиста, ни прием развернутой метафоры, в которой вдохновительница стихотворения отождествлена, личностно слита с Луной, "Звездой морей" – "небесной Девой" – синонимами Исиды, богородицы.
Не заинтересовала биографов и другая "мета" Пушкина – поэтическая формула "как бурею пловец", вписанная одновременно во II строфу VII песни "Евгения Онегина" – "Как грустно мне твое явленье, весна, весна, пора любви", повествующая об утрате "Девы" Лицея – "Вечно милой нам Жены". Устойчивое сочетание "Пловца" и "бури" с чудесным спасением Ариона подтверждает структурную связь Акафиста с трагическим финалом движения декабристов и смертью Елизаветы Алексеевны. (См. 1 гл. работы "Хранитель тайных чувств".)
Иными словами, мать божественной любви поэта, которую в 1814 г. юный лицеист "славил вместе с богородицей", пока только мысленно, "опасаясь без крыл парить".
…Иль святую богородицу
Вместе славить с Афродитою
Не бывал я греховодником!
("Бова")
К приведенным идентификациям Музы Пушкина как "Млекопитательницы" следует отнести и белокаменный (фонтан "Фатимы", что по-арабски означает "отлучающая от груди" (1835–1836 гг.): "Сей ковшик на цепи…" – начинается стих в автографе.
Сей белокаменный фонтан
Фатимой свято испещренный
(др. вариант: Стихами хитро испещренный)
С кувшином, цепью прикрепленным
Кто не был б ты: пастух, пловец
Рыбак иль странник утомленный
Или усталый мореходец
Приди и пей.
(ПД117)
В этом тексте, насыщенном многими важными для Пушкина символами, кувшин "Фатимы" имеет логическую связь с царскосельским фонтаном "Молочницы" Лафонтена – анфологической эпиграммой 1830 г. "Царскосельская статуя". Ведь по существу из разбитого кувшина царскосельской Девы льется не вода, а "млеко", олицетворяющее античную поэзию, подобно тому, как "пастух", "Пловец" и "Странник" являются синонимами поэта Пушкина.
Урну с водой уронив, об утес ее Дева разбила
Дева печальна сидит, праздный держа черепок.
Складывая черепки – "символы" разбитого кувшина царскосельский Девы в единое "надгробие" (отсюда замена кувшина – урной), друзья поэта – "посвященные" – узнавали вдохновительницу – "Млекопитательницу" неиссякаемого источника поэзии Пушкина:
Чудо! Не ссякнет вода изливаясь из урны разбитой
Дева над вечной струей, вечно печальна сидит.
И именно исходя из единого "надгробия", Пушкин опубликовал эпиграмму в последних "Северных цветах" Дельвига, как дань обоюдной памяти друга поэта-лицеиста и "Девы" Царского Села – Елизаветы Алексеевны.
Глава была написана, когда мне в руки попала почтовая карточка известного Петербургского издания "Ришар". На фотографии фонтан "Молочницы" имеет вид, не дошедший до наших дней: к утесу Перетты, рядом с разбитым кувшином, прикреплена цепь с ковшичком. (Ср.: "Сей ковшик на цепи… Приди и пей".).
У подножия "утеса" царскосельской Девы – "беломраморный" цоколь-обелиск с надписью на арабском языке, объясняющий путнику, что источник носит имя МАРИАМ.
Таким образом, ключ имени МАРИИ-ФАТИМЫ, сооруженный в конце XVIII в. Екатериной II, и статуя "Молочницы", изваянная Соколовым в 1820 г., представляли для современников Пушкина нерасторжимое единство. Отсюда структура пушкинского стиха 1830 г.: "Сооружен и изваян", то есть единство памятников двух эпох. См. поэму С. М. Джунковского "Увеселительный сад Александра", в которой описан фонтан-ключ им. Марии (СПб., 1794 г. и Харьков, 1810 г.).
К 1835 году относятся и так называемые прозаические наброски "Песенки Афродите":
О Венера бессмертная, драгоценно-престольная… -
где далее, в скобках, Пушкин заключает следующую инкорпорацию: "разно-каменно-престольная". Иными словами, бессмертие Венеры таится в единстве многоликости ее престолов, подобно единству множественности Гекаты-Коры-Прозерпины. Дальнейший текст показывает, что песнь исходит от лица Адониса: "Прошу тебя, не огорчай меня, о богиня, в душе обманом и печалью, но приди любви ради, услышь мой голос, которому ты так часто внимала. Тот мне кажется равен богам, кто сидит против тебя и слышит тебя, сладкоглаголяшую… и прочее", – заканчивает Пушкин.
В этом любопытном наброске звучат многие темы Пушкинской лирики: "Заклинанья" 1830 г., готовности отдать жизнь за одну ночь – "тот выше и богов" – 1818 г., известное авторское отступление в "Руслане и Людмиле": "Но ты любила рассказы грешные мои" 1820 г., и "сладкоглаголящая" речь "дивной той Жены", смотревшей за школой в терцинах Болдинской осени 1830 г.:
Приятным, сладким голосом бывало Читает иль беседует она…
О воодушевляющем, вечно юном начале Афродиты Пушкин знал из описания "О природе вещей" Лукреция. Эпитеты богини: "священносадовая", "прекрасноокая", "небесная", "богиня морей", "спутница в плаваньи", Киприда, прибывающая на свой священный остров – тождественны перечисленной выше поэтике стихотворений. Что же касается эпитета Афродиты, как "вершинной богини гор" – то этот "престол" Венеры отразился в записи так называемой "Грузинской песни" 1829 г.
"[…] Голос грузинских песен приятен, – пишет Пушкин в последней главе "Путешествия в Арзрум", – мне перевели одну из них слово в слово"
Она, кажется, сложена в новейшее время.
Вот вам она:
Душа, недавно рожденная в раю!
Душа, созданная для моего счастья!
От тебя, бессмертная, ожидаю жизни!
От тебя, весна цветущая, луна двухнедельная
От тебя, ангел мой Хранитель, ожидаю жизни.
Горная роза, освеженная росой!
Избранная любимица природы!
Тихое, потаенное сокровище! От тебя ожидаю жизни.
(8, 2, с. 452)
В этой своеобразной молитве, обращенной к бессмертной душе, недавно рожденной в раю – то есть недавно умершей "Горной Розы" – звучат двойники знакомых нам отождествлений. Как видим, природа символики Пушкина многообразна, почти необозрима полнота соотнесений, недоступных однозначной формулировке.
Возвращаясь к белокаменному (фонтану "Отлучающей от груди" Фатимы и соотнося с ним содержание "Грузинской песни", рефрен которой: "От тебя, бессмертная, ожидаю жизни", – являет, по существу, просьбу благословения на новую жизнь – отлучения от "сосцов" млекопитательницы, как закономерности новой фазы жизни и творчества, в которой суждено прекращение "млека" поэзии и начала "суровой прозы" Историка.
Возвратимся к героям "Петербургской повести".