Итак, графический ряд рукописей Пушкина – неотъемлемый компонент, равновеликая часть творения, без которой полнота смыслового содержания не может быть постигнута.
Глава III
"Сон Татьяны"
Истина выше царей.
Пушкин
Пятая глава "Онегина" заключала в себе сон Татьяны, значение которого для судеб героев романа не выявлено до сего времени.
О тщетности постижения образов сна с помощью Сонника "главы халдейских мудрецов" предупреждал Пушкин:
[…] ее сомнений
Мартын Задека не решит,
Но сон зловещий ей сулит
печальных много приключений… -
а также рецензент пятой главы, приятель Пушкина, Борис Федоров, писавший в С.-Петербургском "Зрителе": "…Автор называет его гадателем и толкователем снов. А Мартын Задека был швейцарский старик, который, умирая, оставил векам известное политическое пророчество и никогда не сочинял Сонника".
"Гадательные книги издаются у нас под фирмою Мартына Задека, почтенного человека, не писавшего никогда гадательных книг", – как замечает Б.М. Федоров", – подтверждает Пушкин комментарий рецензента в примечаниях к V главе.
Итак, Пушкин использовал имя Мартына Задека двояко: как "издателя" Российского Сонника и как автора политических пророчеств 1770 г. ("Конца света" в 1969 г., "будущего величия Скандинавии и России" и т. п.), в числе которых было и "Завоевание Италии Францией" – то есть явления фигуры Наполеона.
Формула известного стихотворения "Зачем ты послан был": "Вещали мудрецы, тревожились цари…" – в сопоставлении с "глава халдейских мудрецов" – позволяет предположить, что Пушкин взял одно, сбывшееся, пророчество – явление "мужа судеб".
Для нашей темы важно и то обстоятельство, что стихи 1824 г. о Наполеоне и "Письмо Татьяны к Онегину" расположены на одном листе рукописи – то есть мысли о Наполеоне, его роли в истории, французской революции, "Евгении" и "Татьяне" развивались одновременно.
Не означает ли приведенный комментарий, что современникам предлагалось читать в образах сна Татьяны политическое пророчество Пушкина?
Вспомним идентичное звучание "Андрея Шенье" (1825 г.): "Я пророк! Ей-Богу, пророк! Я велю А. Ш. церковными буквами напечатать", – утверждал Пушкин в письме к Плетневу после декабрьских событий.
Как известно, элегия носила автобиографический характер и ходила в списках под заголовком: "на 14 декабря". То обстоятельство, что поэт Андрэ Шенье (1762–1794) находился в контрреволюционной оппозиции, придавало стихотворению Пушкина более объемный смысл, чем тот сложившийся стереотип суждений, отмечавший в элегии одно "пророчество" – предречение "падения" Александра I.
Таким образом, представляя Пушкина как безусловного апологета декабризма, советские исследователи закрывали главнейшую тему, а именно – контрреволюционные мысли Пушкина, обращенные непосредственно к "якобинцам" России – Пестелю, Рылееву, Муравьеву, Бестужеву, Каховскому:
[…] Куда, куда завлек меня враждебный гений?..
Зачем от жизни сей, спокойной и простой
Я кинулся туда, где ненависть, разбой,
Где страсти дикие, где буйные невежды
И злоба и корысть…
Мне, верному любви, стихам и тишине.
На низком поприще с презренными бойцами
Мне ль было управлять мятежными конями…
"Но ты, богиня чистая! Нет, не виновна ты!" -
отделяет поэт священную сущность Свободы от корыстолюбивых бойцов:
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа
Сокрылась ты от нас,
Целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой…
(2, 2, с. 947–954)
Следует остановиться и на графическом ряде рукописей как авторском комментарии текстов.
Работая над пятой главой романа, Пушкин неоднократно возвращался к мыслям о связи революций России и Франции. Свидетельство тому – ряд рисунков поэта на полях V главы. На одном из них, расположенном слева у стихов:
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям… -
мы видим профиль Александра I (см. портрет кисти Бромлея, 1825 г.), автопортрет Пушкина в облике "Андрея Шенье", ниже – профили Робеспьера, Рылеева, Дантона, Людовика XVI, Лафатера и деятеля швейцарской революции республиканца Фредерика-Сезара Лагарпа, наставника юного Александра, выдворенного Екатериной II из России в 1794 г. в связи с симпатиями его к цесаревичу Павлу Петровичу. Справа – профиль автора "Свода законов" – Монтескье.
К вопросу, почему эти портреты исторических лиц конца ХVIII в. и начала XIX в. Пушкин соотносит с биографией героини романа, мы вернемся ниже. Теперь для нашей темы важно глубокое неприятие Пушкиным политических перемен, достигаемых путем кровавых переворотов. Ср. развернутую метафору мятежного буйства Невы в "Медном всаднике":
[…] Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась…
Так злодей,
своим любуясь разрушеньем,
С свирепой шайкою своей
В село ворвавшись, ломит, режет.
Крушит и грабит…
(5, с. 143)
С известными стихами "декабристских" строф X главы "Онегина":
Потешный полк Петра-титана,
Дружина старых усачей,
Предавших некогда тирана
Свирепой шайке палачей.
Перед нами – одна и та же формула, единый образ свирепой шайки убийц(!) Небезынтересно, что "шайкой" названы и гости (Евгения в сне Татьяны):
Смутилась шайка домовых, …
Мое! Сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг.
Заслуживает внимания и сближение некоторых записей Дневника 1834 г. с поэтикой сохранившихся строф X главы романа: "Вы истинный член своей семьи, – говорит Пушкин великому князю Михаилу Павловичу, – все Романовы революционеры и уравнители".
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи… -
уравнивает Пушкин членов семьи "якобинцев" Романовых с членами семьи Северного тайного общества декабристов.
У них свои бывали сходки.
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки… -
вновь объединяет поэт сходки заговорщиков, постигавших "мятежную науку между Лафатом и Клико", подобно цареубийцам в ночь с 11-го на 12-ое марта 1801 года.
Известная характеристика Лунина:
Друг Вакха, Марса и Венеры
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры… -
напоминает черты другого "друга Вакха, Марса и Венеры" – императора Александра I:
Я всех уйму с моим народом…
Россия присмирела снова
И пуще царь пошел кутить…
Царя любовные затеи,
Казалось, демон поджигал…
Пламенные ямбы Пушкина, подобно "Ямбам" А. Шенье, накладывали "неизгладимую печать" и на Николая Тургенева, ибо Союз Благоденствия вкупе с Союзом Спасения названы Пушкиным – "толпой дворян":
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян освободителей крестьян.
Реакция Николая Тургенева на прочтение стихов была более чем раздражение: "Стихи заставили пожать плечами", – пишет он брату Александру, – "Вот появились другие судьи. Пушкин и все русские, конечно, варвары".
Суммируя сказанное, Пушкин не видел особой разности между дворцовыми переворотами Романовых, диктатурой якобинцев и цареубийственными замыслами декабристов. Именно поэтому в Дневнике 1833 года убийство Петра III Екатериной II также названо "революцией": "Наталья Кирилловна (Загряжская. – К.В.) была на галере вместе с Петром III во время революции".
Единство "якобинцев" России и Франции отражено и в известном философском уравнении поэта в "Заметках о русском дворянстве": "Петр I одновременно и Робеспьер и Наполеон – воплощение революции". (Подлинник по-французски.)
Признавая X главу "Онегина" политической сатирой и размышляя о сюжетном месте сожженных строф в структуре романа, исследователи признают проблему неразрешимой: "Если бы были найдены хоть части этой главы, то они не только содержали ответы на вопросы, возникающие при чтении дошедших строк, но задали бы новые трудные проблемы, о которых мы сейчас и не догадываемся", – заключают Ю. М. и М. Ю. Лотманы.
Но к трудным проблемам пушкинистики относятся и причины, побудившие Пушкина "сплавить" содержание VIII и IX глав в одну, последнюю песнь "Онегина", "пожертвовав" – по словам поэта – любопытной концовкой IX главы (то есть финалом "Путешествий Онегина":
Пора: покоя сердце просит,
Я девять песен написал,
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал, -
отсылающий внимательного читателя к "девятому валу" событий 1825–1826 гг., – то есть Пушкину – "Ариону", "сушившему" свою "ризу влажную" под скалою Петропавловской крепости (воздвигнутой в 1703 году на самом "малом острове" взморья "Люст-Эланд"– то есть "Радостном" острове финских рыболовов до Петра Великого).
Обойдено комментарием и известное замечание Пушкина в предисловии к изданию первой главы "Онегина" в 1825 г.: "Всякий благоразумный читатель должен судить о плане целого романа, прочитав I главу оного" (6, с. 527).
Остановимся вкратце на этом авторском утверждении.
Комментируя содержание первой главы "Онегина", Пушкин высказывает следующие мысли в письмах (1823 г.) – к А. Тургеневу 14 июля: "Не знаю, пустят ли Онегина в царствие небесное печати", А. Бестужеву 24 июля: "Онегин мой растет, да черт его напечатает", П. Вяземскому 7 ноября: "О печати и думать нечего". Причину столь категорического мнения надо искать не в "описаниях крепостной деревни", как полагают исследователи, ибо этой теме отдана дань сполна в стихотворении "Деревня" 1819 г.
Дело, думается, в другом – глубоком, личностном отношении Пушкина к своему герою – "доброму приятелю". В письме к Н. Тургеневу (11 декабря) читаем следующее признание: "Я на досуге пишу новую поэму, где захлебываюсь желчью".
П. Плетнев, близкий друг поэта и издатель романа, указывал: "Без биографии Пушкина, как без ключа, нельзя проникнуть в таинство самой поэзии".
Итак, рождению "Онегина" способствовали некие скрытые от "непосвященных" факты биографии поэта. На это, думается, указывает и известный "Разговор книгопродавца с поэтом" (1824 г.) об утаенной "Северной любви", предпосланный Пушкиным в качестве предисловия(!) к "Евгению Онегину", а также не освещенная до сих пор запись Лицейского Дневника 1815 г.: "[…] Жители Царского Села. Но это будущее", – выделяет курсивом Пушкин даль осуществления лицейского замысла. "Промчалось много, много дней", – подчеркивает автор в финале романа несчетное количество дней, прошедших "С тех пор, как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явился впервые мне", – в противоположность точному подсчету протяженности труда над "Онегиным": 7 ле(т) 4 ме(сяца) 17 д(ней) (1823–1830 гг.)".
Обратимся за разъяснениями к так называемому "Неотправленному письму" Пушкина к Александру I от 1 сентября 1825 года.
"В 1820 году", – вспоминает Пушкин свое тяжелое психологическое состояние накануне ссылки, – "я размышлял – не следует ли мне покончить с собой или убить Ваше Величество" (подлинник по-французски. 13, с. 227).
Принято считать, что речь идет об известных слухах, по которым поэт был "отвезен в тайную канцелярию и высечен". Но Пушкин связывает слухи не только с именем клеветника – Толстого-"Американца", но и с именем Александра I, – отсюда: "или убить Ваше Величество".
Что же касается истинной причины ссылки, то она, думается, была не только в революционных стихах юного поэта ("Вольности" и др.), ибо они были написаны в 1817–1819 гг., а ссылка последовала лишь в мае 1820 года.
Эта точка зрения подтверждается известным "Воображаемым разговором с Александром I" (1824), где Пушкин, определяя оду "Вольность" детской одой ("Ах, Ваше Величество, зачем упоминать об этой детской оде?"), далее дает следующий любопытный "совет": "Лучше бы Вы прочли 3 и 6 песнь "Руслана и Людмилы", ежели не всю поэму, или I часть "Кавказского пленника", "Бахчисарайский фонтан", "Онегин печатается". Иными словами, содержание перечисленных поэм, как и первой главы "Онегина", было смелее "детской" "Вольности", и, что самое существенное, произведения были адресованы лично Александру I.
Вывод удостоверяется тем обстоятельством, что в черновике "Разговора" (после рекомендованного списка произведений) "царь" говорит поэту: "Скажите, неужто вы все не перестаете писать на меня пасквили?", объединяя, таким образом, все перечисленные поэмы, включая и "Онегина", в единый, облитый горечью, "пасквиль" на Александра I.
С данных позиций – глобального пересмотра академических воззрений на структуру "Романа в стихах" – мы начнем свои разыскания.
1. "ЛЕНОРА"
…Она Ленорой при луне
Со мной скакала на коне.
VIII гл. "Онегина"
Отрицая толкования сна Татьяны зарубежными славистами, советские академисты считают, что поэтические образы Пушкина, отличаясь емкостью, не поддаются упрощенной расшифровке и понять их можно, только учитывая место, занимаемое ими в замысле данного произведения. Но вместе с тем, признавая сон Татьяны главнейшим местом в романе, исследователи сводят его значение лишь к событию VI главы – смерти Ленского. Например: "Сон в основном оправдался в смерти Ленского, которая изменила все взаимоотношения в романе", – считает И. Эйгес (Пушкин – родоначальник русской литературы. Л., АН СССР, 1941, с. 208.). Вывод неточен и тем, что изменения во взаимоотношениях относятся к частностям фабулы, а не к общему замыслу произведения.
Причины подобных усечений высокой поэтики Пушкина кроются как в недоверии к комментариям поэта вообще и, в частности, к подблюдным песням святочных гаданий, так и в небрежении к особенностям структуры главы в целом.
"Истолковать" сон Татьяны, на наш взгляд, значит не только раскрыть подлинное значение образов "потока", "леса", "мостка", "медведя", "кума" и т. д., следуя "в азбучном порядке" "Толковому словарю живого великорусского языка" В. И. Даля, но, сообразуя понятия образов с рисунками Пушкина и иными историческими материалами, осмысленно прочесть тексты, предшествующие сну.
Итак, рассмотрим эпиграф главы, высветляя его содержание посредством ассоциаций, углубляющих первоначальный сюжет, – то есть прочтем его методом амплификации.
Обращенный к Татьяне стих баллады: "О, не знай сих страшных снов, Ты моя Светлана!" – сближает и образы героинь, и их "страшные мечтания" – ибо, по существу, Светлана Жуковского и Пушкинская Татьяна видят одно и то же "зловещее" сновиденье, метель, глушь, лес, "пталан! убогий" и хозяина его – мертвого суженого.
[…] Снег валит клоками Дороги нет, кусты, стремнины
Возвратиться следу нет… Метелью все занесены…
Хижинка под снегом Вдруг меж дерев шалаш убогий.
Виден ей в избушке свет… И ярко светится окошко…
("Светлана") ("Онегин")
У Жуковского – мертвец:
[…] И на деву засверкал
Грозными очами…
У Пушкина:
[…] Онегин, взорами сверкая,
Гремя, из-за стола встает…
Но у Пушкина Евгений является еще и хозяином Ада:
Он там хозяин, это ясно…
И взорам адских привидений
Явилась дева… -
что еще более сближает сон Татьяны с сюжетом "славной Биргеровой Леноры", с которой, как известно, образованы баллады Жуковского "Людмила" (1808), "Светлана" (1811), а также "Ольга" Катенина (1816) – поэта, "показавшего нам "Ленору" в энергетической красоте ее первобытного создания", – по словам Пушкина в заметке о переводе Павла Катенина.
Исследователи прошли мимо и тех странных метаморфоз Пушкинской Музы, которая является поэту одновременно (!) и в образе трагически погибшей (!) "Славной Леноры":
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне… -
и героиней романа – Татьяной:
Но дунул ветер, грянул гром,
И Муза мне в саду моем
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках.
(6, с. 167, 622)
В литературе отмечалась возможная смерть героини: "Предвестие этой трагедии", – пишет С. А. Фомичев, – "ощущается и в самом письме Татьяны, и в авторских рассуждениях по поводу его".
"Предвижу мой конец недальний", – читаем в автографе письма Татьяны. О предречении гибели героини именно от героя романа свидетельствуют тексты третьей и шестой глав:
Татьяна, милая Татьяна!..
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая… (6, с. 58)
"Погибну, Таня говорит:
Но гибель от него любезна"
(6, с. 118)
Следует остановиться и на одной любопытной детали в заметке Пушкина 1833 г. Сравнивая переводы двух поэтов и отдавая предпочтение "Ольге" Катенина, Пушкин пишет: "Сия простота и даже грубость выражения, сия сволочь заменившая "воздушную цепь теней" (у Жуковского. – К. В.), сия виселица, – выделяет курсивом Пушкин, – неприятно поразили непривычных читателей". Но, как показывают стихи "Ольги", – именно виселицы и нет у Катенина, есть столп казни, который мог быть прочтен и как "помост", "плаха".
…Казни столп, за ним, за тучей
Брезжит трепетно луна.
Чьей-то сволочи летучей
Пляска вкруг его видна.
"Сия виселица" Пушкина, думается, была ориентирована на конкретные исторические реалии России и имела прямое отношение к известной серии рисунков виселиц с пятью повешенными декабристами, то есть к "сей толпе дворян" – Х сожженной главы "Евгения Онегина". Прямой иллюстрацией этому могут служить записи Пушкина на страницах романа В. Скотта "Ивангое, или Возвращение из крестовых походов", приобретенного поэтом по приезде из Михайловской ссылки в 1826 году и подаренного А. Полторацкому. По прочтении первой страницы I части романа Пушкин прямо на заглавии вписывает фрагмент так называемых "декабристских строф":
Одну Россию в мире видя…
Лелея в ней свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.