Не сказать, что проблема (не козы, но нехватки мест) является исключительной школьной. Она есть и в высшей школе, но там хорошо известны варианты решения: единый госэкзамен, вступительные экзамены, собеседование. Есть и французский путь, когда принимают в университет абсолютно всех, то есть заведомо с избытком, благо, что высшее образование во Франции почти бесплатно, а затем начинается естественный отбор.
Но высшее образование – штука добровольная, в то время как школа для всех обязательна. Кроме того, знания 17-летних можно оценивать, а шестилеток – как? Четверть века назад, когда в первый класс шел мой пасынок, в его гимназии ввели вступительное собеседование, и Митя его не прошел: на вопрос о любимом композиторе ответил, что это "дядя Юра Ханин", о существовании которого собеседователь понятия не имел, и жена в поисках кривой козы бегала по знакомым в районо и, в итоге, нашла.
И вот эта русская (не)задача – распределения пряников по справедливости в условиях дефицита – выглядит неразрешимой, потому что пряники хоть можно разломить, а школьные места никак.
А пишу "русская", потому что у нас, не видя решения задачи, полагают, что вообще нигде в мире решения нет.
Между тем в американском городе Чикаго действует сеть публичных школ (400 тысяч учеников!), которая давным-давно решение в подобной ситуации нашла. Есть публичные школы и в других городах США, но чикагские известны благодаря американскому экономисту Стивену Левитту, сумевшему математически вычислить махинации с местным вариантом ЕГЭ, тестом ITBS – а также благодаря журналисту Стивену Дабнеру, написавшему совместно с Левиттом книгу "Фрикономика", давшую старт целому направлению "экономика в стиле фанк".
Так вот: как вы думаете, как справляются в Чикаго с проблемой избытка претендентов при дефиците мест?
Напряжемся и ответим: раз, два, три?!
Правильно: там вносят в списки всех, а потом бросают жребий.
Потому что когда задача справедливости неразрешима для человека, остается доверить ее решение тому, к кому претензий в предвзятости не предъявить.
Кстати, в истории России, а точнее, русского православия, проблема выбора достойнейшего среди равных посредством жребия решалась трижды. Три патриарха – Иосиф, Никон и Тихон, последний в 1917 году – выбирались именно таким способом (я понимаю, что школа и церковь в своей идее противоположны, пусть русская церковь и пытается сегодня в школу прийти).
В общем, моя идея проста. В условиях, когда никто никому не верит, когда никто не хочет равенства и все надеются на исключение, на силу блата, власти и денег, – такая довольно древняя штука, как жребий, остается единственным средством.
Впрочем, в петербургских органах образования со мной могут и не согласиться.
Но для квалифицированного ответа им следует прежде хотя бы прочитать "Фрикономику".
2013
50. Это невыносимо светлое прошлое//
О представлениях поколения, не знавшего СССР, о жизни в СССР
(Опубликовано в "Огоньке" под заголовком "Пересвеченное прошлое" http://kommersant.ru/doc/2203802)
Студенты Международного университета Москвы попробовали честно написать о том, что в СССР им, не жившим в СССР, кажется прекрасным. Неужели вы таких вещей не знаете?!
На журфаке МУМа я веду нечто среднее между спецсеминаром и творческой мастерской. Моя должность у американцев называлась бы visiting professor (а у французов, не исключаю, professor de kislih schei).
Старший школьный и студенческий возраста трогательны тем, что девочки и мальчики нередко стараются выглядеть умудреннее, опытнее, чем они есть. Если бы сегодня было принято писать стихи, они наверняка бы писали о многажды любившем, но разбитом и никому не верящем сердце – несмотря на то, что их даже вторые любви являются первыми.
Моя задача – научить не только профессии, но и совмещению профессии с честностью восприятия. То есть писать то, что ты действительно думаешь и чувствуешь, а не то, что, как тебе кажется, ты думать и чувствовать обязан. У них ведь есть опыт, который мне неведом. Как написал в твиттере мой студент Айк, отличие сегодняшних поколений в том, что в СССР не фоткали себя в зеркале.
Я, разумеется, рассказываю Айку и его группе о том, почему в СССР "не фоткали в зеркале". Что фотография была непростым делом. Что пленку требовалось в специальном прорезиненном рукаве вытащить из бумаги, вставить в защелку катушки, намотать, вставить внутрь кассеты (постаравшись не оставить отпечатков), затем не ошибиться с выбором выдержки и диафрагмы (экспонометр "Ленинград-4" был дефицитом, и зеркалка "Зенит" была тоже дефицитом), – а дальше царство метол-гидрохиноновых проявителей, эндотермической реакции растворения тиосульфата натрия, красных фонарей фотопечати, м-да… Немногие выдерживали, фотографирование было непростым ремеслом. Немногие могли "фоткать себя в зеркале", но я, например, фоткал!
Поколение Айка – в числе первых, не помнящих СССР вообще. Нет даже смутных воспоминаний, как у меня – о первых годах Брежнева, когда встревоженные родители (мы жили в деревянном доме) говорили о каких-то бандах поджигателей, бросающих поджиги в незакрытые форточки. А я пускал в городском весеннем ручье кораблик с пластмассовым парусом.
Вот почему я прошу Айка и семинаристов написать в своих ЖЖ про 7 прекрасных вещей, которые существовали в СССР, и которых им не хватает сегодня. "7" – условное число, но безусловное ограничение, потому что ограничение создает смыслы. Если бы твиты не ограничивались 140 знаками, то твиттер бы никто не знал. Алмазы рождаются под давлением. А второе важное условие – они описывают свои представления о советском прекрасном, но не корректируют посредством журналисткой проверки. Потому что меня в данном случае интересует не то, умеют ли они критически относиться к полученной информации, а умеют ли донести до читателя то, что их родители, дедушки, бабушки, а также телететеньки и теледяденьки донесли до них.
В ответ получаю семь текстов. От Стеллы, Эли, Богдана, Лены, Насти, Саши, Алины. Довольно (кроме одного) ироничных: взять заголовки "Неволя, равенство, гадство" у Богдана или "Воображариум Советского Союза" у Лены. На репрезентативную выборку не тянет, но тенденцию разглядеть можно.
Итак: что в Советском Союзе поколению их родителей понравилось настолько, что хочется вернуть?
Бесплатность образования, здравоохранения, медицины – 5 упоминаний. (ну, это понятно. Они-то за свою учебу платят, даже когда платят не они).
Стабильность и уверенность в завтрашнем дне – 5.
Сплоченность, дружелюбие, доброта советских людей (выход "советской доброты" на призовое место для меня полная неожиданность! Я помню, каким хамлом были советские люди, особенно в магазинах. Куда прете!) – 4.
Безопасность жизни, отсутствие криминала – 4.
Хорошее образование, интеллектуальная жизнь – 3.
Социальная защищенность – 3.
Самореализация, развитие искусств, включая телевидение – 3.
По 2 упоминания: развитие спорта, мощная армия, качественное здравоохранение, всеобщая обеспеченность жильем.
Единожды помянуты: техническая база (включая космическую), любовь к Родине и замечательный вкус жвачки.
Действительно – воображариум.
И, разумеется, я не удерживаюсь. Рассказываю, например, что спорт в СССР был не столько массовым, сколько обязательным, но обязаловка распространялась лишь на школьников и студентов, причем школьники от "физры" косили повсеместно (как, впрочем, и сейчас). Что в школьных раздевалках не было душевых, и после физры старшие классы воняли козлы козлами. А для взрослых не было никаких фитнес-залов, вообще ничего, и абонемент в бассейн добывался по блату (редакцию ленинградского журнала "Аврора", где я работал, обабонементчивал директор Зимнего стадиона Лелюшкин. Заход в бассейн был по сеансам и предполагал "сухое" время, когда все, от карапетов до взрослых, строились в шеренгу и под "раз-два-три!" выполняли коллективную разминку. Под индивидуальные занятия инфраструктура СССР заточена не была; помню, я занимался теннисом – жуткая польская алюминиевая ракетка, достал по блату – по выходным в ПТУ).
Но я быстро умолкаю. Вон, Стелла пишет, что во времена СССР "ключ от квартиры можно было спокойно оставить под ковриком у двери. Все так делали. И все знали, что все так делали. Но никто не боялся, что об этом все знали". И что теперь – спорить, что ли? Стелле так рассказывал кто-то из родни, а родня у нее из Армении, и, возможно, там дело так и обстояло в маленьких городах. У меня другие воспоминания. Наш дом дважды или трижды обворовывали, мать пырнули ножом из-за песцовой шапки, отца убили средь бела дня из-за американских джинсов – ну, а любого подростка (включая меня) били, если он пересекал границы своего района. И Аркадий Ваксберг в "Литературной газете" писал огромные очерки о чудовищной жестокости немотивированных преступлений.
Но, повторяю, я не ставил себе целью кого-то переубеждать.
Память обладает алхимическим свойством превращения в золото любого дерьма.
Но неожиданно я себя поймал на том – а вы не поймали? – что и у меня есть тоска по кое-чему, существовавшему в СССР, и чего больше нет, хоть тресни. Например, были скидки 50 % на билеты в купейные вагоны школьникам и студентам (сейчас – лишь в плацкартный вагон). И я мог гонять в студентах из Москвы в Ленинград и обратно за 12 рублей, плюс еще 2 рубля на белье. Или черный хлеб по 18 копеек буханка. Если попасть к привозу, он был еще горяч, и тогда горбушка, политая нерафинированным (другого не было), оставляющим в бутылке осадок пахучим подсолнечным маслом, с накинутым кругляшом колбасы – господи, что за вкуснятина была! Увы, уже через пару часов этот хлеб превращался в резину. Как весь тот хлеб, что продается в полиэтилене сегодня…
Но если по-крупному, то в моей советской жизни были две исчезнувших ныне сверхценности.
Первая – это поэзия. Мы ею жили. Презираемый Асадов, обожаемый Самойлов, самиздатовский Бродский и тамиздатский Лосев (мой шок от "Тайного советника" с его "я делаю ногою толстой па, одно вперед и два назад, как Ленин, сгибаю с хрустом та-та-та – забыл! – колени, и сдержанно хихикает толпа"). Начитавшись Самойлова, я написал ему влюбленное письмо, и, получив ответ, завалился в Пярну, однако он не прогнал, а принял в число тех, кто его окружал. "Юлия Кломпуса" я выучил наизусть. Как и пушкинский немаленький "отрывок из Фауста". "Воронежские тетради", "На ранних поездах" – доставалось на ночь, перепечатывалось. Сергей Марков с его "Мариной" и "Анной": "Когда мы Анну хоронили, тащили гроб, по броневым автомобилям блуждал озноб". Синий том Ахматовой большой серии "Библиотеки поэта", купленный за 6 долларов в "Березке" (а доллары покупались по 4 рубля, и за это грозил срок). Межиров: "Мы на "ты", на "ты", на "ты" лишь в пределах простынь белых нашей узенькой тахты". Евтушенко: "Ты спрашивала шепотом: "А что потом? А что потом?" Постель была расстелена, и ты была растеряна…" И Алла Пугачева, во что сегодня не верится, перед сном тогда читала Мандельштама, и Мандельштама пела, пусть и хихикали снобы, как она, в угоду цензуре и худсовету, подправляла слова. Но все же – "Я вернулась в свой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез".
Да, этого мне реально не хватает. Как справедливо сказал Бродский, поэзия есть идеальная форма репрезентации чувств. Чувств не стало меньше, репрезентация пошла другая. "Ты это, зайка, короч… Типа, я тебя, слышь, люблю" – гопническая формула, как подметила куда-то сгинувшая писательница Денежкина, а также режиссеры Костомаров и Расторгуев, которые из снятых ростовской гопотой на мобильник клипов смонтировали блестящий фильм "Я тебя люблю".
А второе, чего не хватает – это интеллектуального пиршества в кругу людей с образованием. В СССР интеллигенция означала круг, где знанием гордились, где знание добывали, и нередко с боем (я первокурсником отправился в научную библиотеку МГУ, находившуюся во дворе журфака, с намерением взять Фрейда. И мне быстренько объяснили, что до 4 курса студенты пользоваться библиотекой не имеют права, а Фрейд без письма научного руководителя мне не светит вообще никогда. Ну и что? Все равно добыл Фрейда. Мальчика, не читавшего Фрейда, однокурсники бы заклевали).
На том же Зимнем стадионе по пятницам в сауне собиралась редакция "Авроры" в расширенном составе. Историк и поэт Шарымов (переведший на русский "Бледный огонь" Набокова, проведший грандиозное исследование основания Петербурга и давший окончательный ответ на вопрос, где был Петр с 14 по 16 мая 1703 года). Литкритик Крыщук. Писатель Житинский. Восходящая телезвезда Набутов. Литературовед Самуил Лурье. Друг Бориса Спасского журналист Алексей Самойлов. О, вот были пиры! (Справедливости ради: "и вся их игра, и всех их фантастические гэги ушли в пар, потому что никто ни хрена не записывал, это вообще были проболтавшие себя поколения", – как потом жестко сказал тот же Кирилл Набутов. Я тоже не записал. Хотя было что).
Да, вот этих вещей (говорю я себе с нарастающим пафосом), их в СССР было столь изобильно, что хоть лопатой греби! Читать книги было обязанностью интеллигента! – и мне сегодня этой обязанности реально не хватает. Мы променяли чтение на шопинг.
Но я тут же щипаю себя за руку.
А что, в СССР были другие варианты?! Как заметил мой добрый знакомый, крупнейший гебраист Сема Якерсон, "это мы с тобой, пока бабушка пекла пироги, сидели на кухне и книжку читали. А американский мальчик в это время катался по ранчо на пони, которую ему подарили на день рождения".
Но дело даже не в этом. Стихи что, сегодня запрещены? Вон, в ридер можно бесплатно в три секунды залить всего Бродского и Слуцкого. Да хоть Емелина! У Гандлевского выходит трехтомник! Издательство Ивана Лимбаха только выпустило в одном томе всего (да, всего!) Лосева, это даже не знаю, с чем и сравнить. Это как холодильник открыть, а там сверху донизу трюфеля, лобстеры, икра и фуа-гра. Ешь не хочу! И если не хочешь, значит, проблемы не в холодильнике, а в тебе.
То же и с играми интеллекта. Все, что было при Брежневе за семью печатями, про что только слышали, но достать не могли, а еще чаще не слышали, от Фуко до Адорно, от Джиласа до Авторханова, – вон, навалом, свободно, только читай. От Бердяева до Берберовой. В издательстве "Астрель" в серии Philosophy издается абсолютно все – от Зиновьева до Бодрияра и Делеза. Стоит дешевле "50 оттенков серого", а серого там вообще нет. А если чего-то важного и нужного нет на русском – скажем, последовательницы Докинза Сьюзан Блэкмор с ее "Меметической машиной", – то не проблема купить на Amazon. И КГБ-ФСБ даже пальчиком не погрозит.
Все это есть, но пиршеств нет. "Свой круг" – идентифицируемый по образу жизни – по-прежнему остается своим, но там мы как-то больше говорим о бордо или о лыжах в Альпах, что тоже прекрасно, но все же другое. Интеллектуалы стали наперечет, – растут себе, как одинокие сосны на картине Шишкина "Рожь".
И этот парадокс – стихи есть, а читатели стихов растворились; интеллектуальное чтение есть, но интеллектуалов не стало – я могу объяснить одним. В Советском Союзе человека наполняла силой идентификация с какой-то большой силой. Чтобы жизнь обретала смысл, нужно было прислоняться либо к советскому, либо к антисоветскому (второе было веселей). Это блестяще описано в романе Терехова "Каменный мост", когда советский человек отождествляет себя с наконечником на стреле, которую империя посылает в вечность. Вот почему старики жить не могут без Сталина! Потому что он – их последняя надежда на бессмертие. Надежда на то, что они все же не зря прожили свои бессмысленные жизни. Отнять у них Сталина – это как взамен дать веревку и мыло.
То есть Советский Союз, я хочу сказать, был системой идентификаций по крупным общностям. Вот совки, читающие макулатурный "Английский детектив", со своими коврами на стене и хрусталем в полированной "стенке". Вот антисоветчики, читающие "Живаго" и прикнопливающие на стену бог знает кем привезенный плакат с Джимми Моррисоном.
Когда распался СССР, распалась структура крупных идентификаций, больших страт, и оказалось, что интеллектуал теперь должен выстраивать собственную систему отношений с миром, что и отличает его от неинтеллектуала. "Всякая стадность – прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно", – как писал в "Живаго" Пастернак. И хотя представление об истине с тех пор тоже переменилось, сведясь к тому, что вечных истин нет, но есть непротиворечивые до поры до времени парадигмы, – в этой парадигме одиночества Пастернак прав.
Идентифицировать себя с общностью легко.
Создавать собственную идентификацию, поле, систему – сложно.
Вот почему таким прекрасным многим кажется Советский Союз.
И кажущееся прекрасным советское – типа "уверенности в завтрашнем дне", – это на самом деле, расчет на чужое общее, боязнь и страх собственного пути.
Нечего скорбеть о том прекрасном, что существовало в СССР – нужно ужасаться, что эти прекрасные вещи отсутствуют в тебе.
И точка.
2013
51. Пролезть через окно в Европу//
О том, что в Петербург стало переезжать больше людей, чем в Москву
(Опубликовано в "Огоньке" http://kommersant.ru/doc/2160896)
Чеховские три сестры сегодня бы рвались не в Москву, а в Петербург (впрочем, при Чехове Москва административно была как сегодня Питер). Статистика неумолима: на Неву за 2 последних года переехало жить 324 тысячи человек. В первопрестольную – лишь 299 тысяч.
Было бы явление, а объяснения найдутся.
В самом Петербурге наплыв новых горожан (в 2011 году таких зарегистрировали 130 тысяч человек, в 2012 уже 194 тысячи; тенденция, однако) объясняют просто: "К нам переезжает Газпром!"
Это не совсем так.
Во-первых, в Питер в 2013 году перебирается лишь "Газпром экспорт".
Во-вторых, да хоть и весь газовый гигант с Миллером во главе: для 5-миллионного города (самого крупного в мире из северных городов) это как слону дробина.
Но все равно, риелторы потирают руки: растет цена на квадратные метры на Крестовском острове, играющем роль резервации для нуворишей (или, говоря языком Пелевина, нуворашей), которые воротят нос от центра, едва узнав, что в старых домах подземных гаражей не бывает. По городу гуляют шуточки типа "менеджер "Газпрома" снимет квартал". А историк и телеведущий Лев Лурье – и это уже не шутка – проводит для газпромовских менеджеров курсы адаптации к петербургской жизни. Учит называть пончики – пышками, подъезд – парадной, и не бежать в ужасе из третьего двора-колодца.
Но это поверхностный, хоть и культурный слой.