3 ноября 1892 года Хуана Борреро, возлюбленная Хулиана дель Касаля, записала в своем дневнике: "Нынче я заставила страдать человека поистине великого". Женщина, к которой Касаль, по-видимому, был привязан всей душой, сказала Хулиану, что между ними все кончено.
После разрыва с Хуаной Борреро состояние поэта стало ухудшаться катастрофически. Уже 24 декабря 1892 года, в Сочельник, на званом ужине у знакомого, Касаля настиг сильнейший приступ лихорадки. Хозяева дома предлагали гостю остаться у них на ночлег, но Касаль отказался. Кто-то отдал больному свое пальто; Касаль закутался в него и вышел на улицу…
Страдая душой и телом, сознавая, что жить остается уже совсем недолго, поэт не прекращал работы над книгой "Бюсты и рифмы". Он в буквальном смысле этого слова работал "на износ".
Именно тогда очнулись и воспрянули притихшие было завистники и зоилы. Вышла в свет невероятно злобная брошюра, сочиненная третьеразрядным гаванским борзописцем. Сочинитель звал Касаля "шарлатаном-рифмачом", попрекал "сатанинской гордыней", "тщеславием" и винил во всех возможных литературных грехах. Глупость и вульгарность окололитературного негодяя, которого пишущий эти строки намеренно оставляет безымянным, дабы лишить его геростратовой славы хотя бы среди русских читателей, были очевидны любому постороннему человеку; но сам предмет его ненависти – недужный, измученный и обессиленный поэт, – принял этот пасквиль близко к сердцу.
На вражеский выпад Касаль ответил изящным сонетом "Некоему критику" (см. перевод К. Азадовского; антология "Флейта в сельве", М., ИХЛ, 1977). Мысль о том, что не появись упомянутой писанины – не появилось бы и сонета, могла бы служить известным утешением; но полученный удар, по свидетельствам современников, ускорил Касалеву кончину.
К сентябрю 1893-го здоровье Хулиана ухудшается до критического предела. Друзья пригласили доктора Франсиско Сайаса (Doctor Francisco Zayas), опытного старого медика, бывшего Ка-салю добрым другом. Диагноз оказался неутешителен. Пациент уже не мог подниматься по лестнице, пришлось переселить его на первый этаж.
Невероятно: всего лишь несколько дней спустя Касаль сумел отредактировать и окончательно упорядочить свои стихотворения и статьи, предназначенные для публикации в бесплатном приложении к журналу "La Habana Elegante" – "Библиотеке "La Habana Elegante "".
Последние свои земные дни Касаль провел с поистине редкостным достоинством и спокойствием. Хорошо понимая, что умирает, он, видимо, желал до конца держаться на ногах и не становиться обузой для друзей.
21 октября 1893-го, идя в в редакцию "La Habana Elegante" со своим приятелем Аврелио Мирандой, Касаль поглядел в затянутое облаками небо и обронил:
– Нынче у меня, похоже, скверный день…
К вечеру этого "скверного дня" поэт оделся особо тщательно и отправился на званый ужин к Лукасу де лос Сантос-Ламадриду (Lucas de los Santos Lamadrid). Вечер выдался оживленным, гости веселились и радовались. Когда подали десерт, Касаль закурил сигарету и широко улыбнулся: один из друзей начал рассказывать уморительно забавную историю.
Когда история завершилась, поэт расхохотался вместе со всеми прочими; на его губах показалась крупная капля крови, а затем хлынул кровавый поток. Не прекращая смеяться, Касаль поднялся из-за стола – и рухнул на руки подоспевшему хозяину дома, Лукасу Ламадриду.
Срочно вызвали врача, жившего в ближайшем соседстве с Ламадридами. Врач констатировал смерть и развел руками: делать нечего.
Все без исключения источники упоминают о том, что, когда врач вошел в гостиную Ламадридов, кто-то осторожно высвободил тлеющую сигарету из уже мертвых Касалевых пальцев. Сигареты Касаль не бросил даже после смерти.
Похоронили его на следующий день, вечером 22 октября 1893 года, в воскресенье.
Хулиан дель Касаль и Хосе Марти не встречались ни разу.
Касаль бегло упомянул о Марти в одной из журнальных рецензий; Марти не менее бегло написал о Касале дважды или трижды, а впоследствии отозвался трогательным некрологом на внезапную смерть молодого собрата по перу…
Но на скрижалях кубинской и всемирной словесности имена их стоят рядом – в неразлучном соседстве.
Сергей Александровский
Хулиан дель Касаль (1863–1893)
Из книги "Листы по ветру"
Вступление
Древо думы и мечты!
По ветру твои листы
У летели.
Но поверь: вернется май,
И опять крылатых стай
Брызнут трели;
На ветвях твоих приют
Думы новые совьют,
С новой песней…
Одолев печалей гнет,
И пышней мечта цветет,
И чудесней!
<1890>
Зимние стихи
Тепла и света беглые приливы -
Все реже средь туманной пелены;
И стали дни короткие дождливы,
И стали ночи долгие темны.Река летит стремительным потоком,
Гремит поток, безумьем обуян, -
И коченеет в холоде глубоком,
Одет в непроницаемый туман.И ласточек рыдающая стая
Пускается в панический полет;
Им даст приют развалина пустая, -
Но вскоре хлынет дождь, и ляжет лед.Бредет пастух по горному отрогу,
Но путеводный пламень звезд потух;
К своей убогой хижине дорогу
В апреле по нему следил пастух.И не выводит трепетные трели
В лесной тенистой чаще соловей,
И апельсины рыжие слетели
С поникших обессиленных ветвей.Уснули пчелы, и леток закрыли,
И много меда пасечник унес;
И на земле не стало белых лилий,
И на земле не стало алых роз!И, заточен в потемках кабинета,
Я всей душой унылой впить готов
Последний луч рассеянного света,
Последний запах сохнущих цветов.Прелестница-Весна не слышит зова;
О где ты, чародейка юных лет?
Взываю и рыдаю – и ни слова,
Ни слова не доносится в ответ!Теперь моя душа открыта вьюгам,
Угрюмых дней влачится череда.
Моя душа застыла зимним лугом,
В моей душе настали холода.О юность, о подобная богине!
Твой облик нежный незабвенно мил.
Постой, постой! Зачем уходишь ныне,
Когда тебя всем сердцем возлюбил?Я звал ее. Мольбы моей достало б,
Чтоб солнце задержать на склоне дня.
А юность не слыхала тщетных жалоб,
И в горе не утешила меня.Но расцветает память поневоле,
Хотя в душе не перечислить ран…
Как будто роза уцелела в поле,
Когда над ним промчался ураган.
<1886>
Что я люблю
Люблю пустынных комнат анфилады,
Цветной витраж, золототканый штоф,
Люблю веселых бронзовых божков
И древние чеканные оклады.Люблю красавиц пламенной Гренады,
Готических легенд волшебный зов,
Люблю арабских резвых скакунов
И грустные немецкие баллады;Люблю тяжелый том в тисненой коже,
Люблю аккорды дедовской рояли,
Старинные померкшие холсты,И в пышной спальне золотое ложе,
Где каплями пунцовыми опали
Невинности смятенные цветы.
<1886>
Признание
– Зачем ты замолчала, дорогая,
Зачем склонила голову на грудь?
– Ты грустен… Или вспомнилась другая?Была, ушла – и больше не вернуть?..
– Была и есть… Она со мной вседневно,
Она ежеминутно мне близка,
Жестокая, холодная царевна…
– А как же… Как зовут ее? – Тоска.
<1889>
Искусство
Когда прискорбным жизненным итогам
Утрачен счет, и жизнь постыла нам;
Когда сожжен последний фимиам
Перед последним уцелевшим богом;Когда велят беспечным недотрогам
Вседневно быть участниками драм;
Когда судьбой изрытых волчьих ям
Не счесть по нашим горестным дорогам, -Не издавай ни жалобы, ни стона,
О, сильный духом! Смейся над бедой:
Уйди в Искусство – и забудешь горе…Так зимородок нежный – гальциона, -
Приют находит на скале седой,
Пока внизу вовсю лютует море.
<1888>
Ноктюрн
Когда нисходит ночь в угрюмом блеске,
Когда лазури больше в небе нет,
Сдвигаю поплотнее занавески, -
И лампа льет печальный бледный свет.И спит Земля. И бодрствую теперь я.
Разбросаны листы вокруг стола -
Так из гнезда просыпанные перья
Белеют у древесного ствола.Набрасываю списки впечатлений,
Ищу созвучий для изящных фраз,
И внемлю, как средь сумерек и теней
Часы протяжно бьют за разом раз.Провидческий мой разум с новой силой
Цветет неувядающей мечтой -
Как будто над забытою могилой
Стремится вверх бессмертник золотой…Я думаю о женщинах, о страсти,
О клятвах, коим не было конца -
И с наслажденьем дьявольским на части,
На клочья рву остывшие сердца.О бешенство! припоминаю друга:
Он счастлив близ родных лесов и нив,
А я стремлюсь в простор земного круга,
Так жажды странствий и не утолив!И в нынешней бессолнечной юдоли
Оплакиваю свет минувших дней -
И стонет сердце от жестокой боли,
Кровоточа сильнее и страшней.В иные ночи на меня с портрета
Взирает ласково старуха мать -
И остаюсь недвижен до рассвета,
Как будто песню силюсь услыхать.Сколь часто я в себя теряю веру!
Раздумье – самый страшный в мире яд.
Сколь часто мука переходит меру,
Страдальца низвергая в Дантов ад!
Затворничество, чем тебя нарушу?
Бессильным стоном искривляю рот.
Безбрежная тоска вползает в душу,
Как воды океана в темный грот.Я некогда – злосчастная минута! -
Возжаждал славы, лаврами прельстясь, -
И душу навсегда объяла смута,
И с жизнью порвалась навеки связь.. . . . . .
И молодость моя томится в келье;
Тоскует лампа, тусклый свет лия…
О где же вы, беспечное веселье
И полнота живого бытия?И вновь лучи блистают на востоке,
И вижу вновь с печалью неземной,
Что бледные мои ввалились щеки,
И голова покрыта сединой.И я встаю, глухие стоны множа,
И сердце рвется, и хладеет лоб;
И пустота заждавшегося ложа
Уже зияет, как разверстый гроб.
<1889>
Приношение (На могилу некоего поэта)
Почий, творец, под скорбным кипарисом!
Теперь тебя почтят – почтят всерьез:
Восставят крест, воздвигнут изваянье,
Возложат лавры и охапки роз.А я бедняк, и на твою могилу, -
О друг незабываемый! – принес
Лишь это восьмистишие, чьи строки
Расплылись от моих невольных слез.
<1887>
Запустение
Вы забредали под угрюмый свод
Забытого, заброшенного храма?
В кадильницах не стало фимиама,
И свечи не горят который год;И рухнул колокол, как тяжкий плод.
Нетопыри висят над грудой хлама…
Тут ныне грешник не замолит срама,
Несчастный не спасется от невзгод.И не приходит сумрачный монах,
Клобук непроницаемый надев,
Перед Христом распятым простираться;И не звучат в покинутых стенах
Ни пылкие обеты чистых дев,
Ни злобные проклятья святотатца.
<1887>
В море
Вознесены тугие паруса,
Полощутся малиновые стяги;
Уплыл корабль среди лазурной влаги,
И за кормой простерлась полоса;И чайки напрягают голоса,
И рыбы чертят быстрые зигзаги…
Из бездны вод встают архипелаги,
Блистают перламутром небеса.Вернусь ли? Я не знаю… Словно льдины,
Которые корабль разносят в щепы,
Тоска и боль берут меня в тиски.Мне все равно. Мне все края едины -
Родной ли, чуждый ли – глухие склепы.
И не избыть ни боли, ни тоски!
<1889>
Сумерки
Поместья позаброшены, пусты…
Скитаюсь, размышляя на досуге,
По нищей, нынче глохнущей округе.
Куда ни глянь – колючие кусты.А ласточки щебечут с высоты:
Мы снова дома, в тропиках, на юге!
Здесь не ложится снег, не свищут вьюги
И не желтеют на ветвях листы!Крестьяне с поля движутся домой…
Отрадно, что в местах, забытых всеми,
И птичьих и людских немало гнезд!И, тихий мир окутывая тьмой,
Нисходит ночь – в роскошной диадеме
Сияющих, прекрасных, вечных звезд.
<1887>
Забытая гравюра
Посвящается Вальдивиа
Унылый звон оков об эшафот…
И обреченный валится на плаху;
И низвергается клинок с размаху,
И голову повинную сечет.И давится последним криком рот,
И брызжет кровь на смертную рубаху…
Чужда и состраданию, и страху,
Толпа влечется прочь, как сытый скот.И знойный, трепетный зрачок тогда
Глядит из потаенного окна,
Хранимый занавеской, словно маской;И блещет, как неверная звезда,
Что на одно мгновение видна
Во мгле пруда, подернутого ряской.
<1889>
Реалистическая идиллия
Раулю Каю
I
Струятся дыма черные спирали
И вьются над кирпичною трубой;
Вдали, где скалы сумрачные встали,
Величественно катится прибой.Алеет небо над зубчатой гранью,
Дневная приближается пора,
И воздух видится прозрачной тканью,
В которой блещут нити серебра.До вечера прощается с загоном
Веселая курчавая овца;
Кружатся пчелы с монотонным звоном,
И голуби воркуют без конца.Волы, бредя по утренним равнинам,
Жуют, не подымая головы;
Благоухают горьковатым тмином
Очнувшиеся заросли травы.А там, где травы не хранимы тенью
И жаром полдня выжжены дотла -
Там ящерка по голому каменью
Стремится, как зеленая стрела.Стоит индюк, венчанный гребнем алым,
И черный хвост раскрылся в полукруг;
Индюк поводит клювом, словно жалом -
И червяка подхватывает вдруг.И облака в сияющем просторе
Алеют – и когда посмотришь ввысь,
Почудится: над нами блещет море,
И острова пожаром занялись.Лесной ручей спешит к далекой цели,
Сверкает быстрой рыбки чешуя,
И понимает рыбка птичьи трели
И голос трав, растущих близ ручья.И облачные тают караваны,
И брызжет солнце, и со всех сторон
Возносят густолистые платаны
Зеленые знамена пышных крон.
II
Остановясь посередине луга,
На грубый посох локоть оперев,
Глядит пастух, как резвая подруга
Зовет ягнят и замыкает хлев.Подобной ослепительной модели,
Беспечно собирающей цветы,
В бессмертном блеске не запечатлели
Старинные голландские холсты.И если вдохновенный пел Вергилий
Пастушку в роще близ Аркадских гор,
То поселянка нынешних идиллий
Куда живее изумляет взор.В сердечке у нее любовь сокрыта,
В глазах таятся темные огни;
Застенчивая, словно Маргарита,
Она Франческе пламенной сродни.Она цветы срывает понемногу,
Не обращая к юноше лица,
И ненароком обнажает ногу,
Античного достойную резца.И, заплетая золотые косы,
Она глядится в трепетный ручей,
Покуда солнце испаряет росы
Палящими касаньями лучей.Потом по лугу вдоль опушки леса
Проходит, весела и влюблена,
И ждет, и жаждет ласковый повеса,
Чтобы скорей приблизилась она.И, позабыв застенчивость былую,
Лукавый задает она вопрос
И, жаркому покорна поцелую,
Не видит разбредающихся коз.И, долее не сдерживая пыла,
Влюбленные вдвоем уходят прочь,
Дабы лесная чаща их укрыла -
Глубокая и тихая, как ночь.
<1889>
Расстрелянным студентам
Младая кровь быстра и горяча…
Вы повредили вражеской гордыне,
Вы разбудили злобу в исполине -
И сделались добычей палача.Ваш скорбный крик о помощи, звуча,
Что голос вопиющего в пустыне,
Уже умолк. А родина доныне
Внимает свист испанского бича!Покойтесь мирно средь червей и праха -
Убиты и зарыты… Но забыты
Не будете, я знаю, никогда:Народ, который цепенел от страха
И не дал вам приюта и защиты,
Оплачет вас, не ведая стыда!
<1890>
Post umbra
Когда ты выпьешь, как волну песок,
Мои живые силы,
Когда усну, забыт и одинок,
Во глубине могилы,Когда все муки будут позади,
И тлен коснется тела,
И черви заснуют в моей груди,
Где страсть ключом кипела,Когда начнет холодный липкий гной
Из каждой капать поры -
Другим отдашь своих лобзаний зной,
И пламенные взоры…Однажды ночью, прочь от пустоты
И тишины алькова,
Прочь от печали – повлечешься ты
Любовь изведать снова.И сладострастным явишься друзьям,
Прекрасна и поныне;
И гимном грянет их задорный гам -
Приветствием богине.И кто-то из друзей тебя возьмет
В игривую осаду,
И голосом, струящимся как мед,
Мою прочтет балладу:Ту самую – в которой столько раз
Запечатлели строки
Твой голос чудный, и мерцанье глаз,
И милые пороки.А некто, потрясен моей судьбой,
Промолвит с тайным страхом,
Что нет певца, что сгублен он тобой,
И стал безгласным прахом.И вспомнишь ты, как буйно я любил, -
На миг, из царства теней,
Тебя настигнут мой нещадный пыл
И ярость вожделений.Но, страсти отдаваясь наугад,
Пойдешь в иные руки;
А под землей продолжится распад
Без боли и без муки.. . . . . .
О! ты стремишься позабыть меня?
Так не щади усилий!
Кто сможет наслаждаться дольше дня
Благоуханьем лилий?
<1890>
Песня морфия
Почитатели химеры,
Я умерю вашу боль!
Ты несчастен? Лишь изволь -
Счастьем наделю без меры.Я, Изида, легкой тканью
Скрытая, – сорву уборы;
Привлеку людские взоры,
Подчиненные желанью.Дивная сирена в море,
Песней ласковой зову
В мир, запретный наяву,
Где тотчас утихнет горе.Я – сияние над срамом,
И меня угасишь разве?..
Я служу отверстой язве
Исцеляющим бальзамом;В край маню обетованный,
Огненным столпом вставая;
Там душа замрет живая,
Гробовой насытясь манной.Я влеку не без причин!
Я дарю тебе – лови! -
Наслаждения любви
И сокровища пучин.Лествицу златую смело
Я подъемлю к небосводу;
И дарю душе свободу,
И вливаю силы в тело.Тело спит, не помня муки
(Ибо муки больше нет),
Различая в звуках – цвет,
Узнавая в цвете – звуки.Я умею сделать разом
Со сноровкой нелюдской
Каплю каждую – рекой,
Каждый камешек – алмазом.