Однако тотальный надзор придуман вовсе не идеологами тоталитаризма.
В середине восьмидесятых англичанин Джереми Бентам приехал в Россию, навестить своего брата Сэмюэля, который работал менеджером у Григория Потемкина. Были восьмидесятые годы XVIII века, чуть не забыл. Поэтому точнее будет сказать, что он побывал в тогдашней России, а ныне это Украина (Кременчуг) и Белоруссия (Кричев). Будущий великий юрист и философ, основоположник и пропагандист политического либерализма, он пробыл в захолустном Кричеве целых полтора года - неторопливая тогда была жизнь! - проводя время в разговорах с незнаменитым братом своим. Интересно, кстати, есть ли там мемориальная доска? Надо бы. Ну, это уже дело суверенной Белоруссии.
Итак, Сэмюэль Бентам управлял образцовым имением с мануфактурой и пытался построить хорошее фабричное здание - такое, чтобы обойтись минимальным количеством надзирателей. Надзиратели нужны были потому, что работали на этой фабрике не наемные работники с более или менее сознательным отношением к труду, то есть мотивированные заработком, а крепостные крестьяне, мотивированные плеткой. Наверное, Сэмюэль беседовал об этом с приехавшим из Англии умным братом. И, наверное, в ходе этих разговоров Джереми Бентам и придумал "Паноптикон", то есть идеальную тюрьму. Слово panoptikon в переводе с греческого означает "целиком видимый, весь просматриваемый". Это было цилиндрическое здание, полое внутри. Камеры выходили решетчатыми дверями на внутренние галереи. В середине была башенка. В ней сидел один надзиратель, который мог наблюдать за всеми заключенными сразу. Вертя головой, естественно, а также поворачиваясь вокруг собственной, надзирательской то есть, оси.
Бентам, наверное, не был так уж оригинален. Он просто взял идею ландшафтного архитектора XVII века Андре Ленотра, строителя Версальского парка: отовсюду виден дворец. Бентам всего лишь вывернул этот принцип наизнанку: из дворца (то есть из будки надзирателя) все видно. Но, кстати говоря, король Людовик-Солнце реализовал идею тотального наблюдения по-своему, по-королевски, безо всяких цилиндрических "Паноптиконов": приказал всей французской аристократии жить в Версале, и точка. В тесноте (кстати, действительно жили тесно и неудобно), но зато под присмотром Его Величества. А то устроили фронду, понимаешь…
Конечно, конечно, идея всобщего надзора, как показал Мишель Фуко в своей знаменитой книге "Надзирать и наказывать", связана с усилением роли государственного аппарата, с массовым производством и массовым образованием. Если фабричный цех или учебный класс хорошо просматривается - это само по себе залог порядка, залог эффективности властного принуждения.
Все эти "паноптические" системы были распространены и в России. Вот Гоголь описывает усадьбу образцового помещика Костанжогло во втором томе "Мертвых душ": "…шел проспект амбаров и рабочих домов вплоть до самого (барского. - Д. Д.) дому, чтобы все было видно барину, что ни делается вокруг его; и в довершение - поверх дома фонарь (застекленный бельведер. - Д… Д.) обозревал на пятнадцать верст кругом всю окольность".
Вот районный город Богородицк Тульской области. Он построен вокруг дворца графа Бобринского, незаконного сына Екатерины Второй и Григория Орлова. Пять радиальных улиц ориентированы на парадный зал графского дворца, расположенного на другой стороне речки Упёрты, запруженной в декоративных целях. Хотя граф интересовался более астрономией, но все равно приятно: подойдешь к окну, и твой собственный городок как на ладони. Ordnung muss sein, как сказала бы его строгая мама на своем родном языке.
Остается вопрос: почему именно либерал Бентам придумал "Паноптикон"?
Наверное, он решал чисто экономическую задачу - уменьшить расходы на надзирателей. И вообще хотелось рациональности во всем. Кстати, с экономической точки зрения "Паноптикон" оказался не очень выгодным: маловато камер получается. По бентамовской схеме была построена, пожалуй, только одна тюрьма, на старой Кубе при Мачадо, - знаменитая "Пресидио Модело". Пионерлагерь "Высота", который был рядом с нашей дачей, был сооружен примерно по такому же принципу, только камеры (виноват, палаты) выходили на внешние галереи, и огромное четырехугольное здание могло контролироваться двумя пионервожатыми.
На основе "Паноптикона" была разработана уже в начале XIX века, еще при жизни Джереми Бентама, тюрьма галерейно-коридорно-лучевого типа, позволяющая надзирать столь же пристально, но гораздо дешевле в смысле строительства здания. В любом фильме, хоть российском, хоть американском, вы увидите именно такую конструкцию.
Но идея надзора - это не только эффективность власти. Тут есть своя глубочайшая психологическая подоплека. А психологические механизмы работают одинаково что у свободолюбца, что у тоталитария: не надо путать заявляемые политические убеждения с глубоко запрятанными, не всегда осознанными желаниями. Надо попытаться найти между ними связь.
Одно из таких неистребимых желаний - подглядывать.
Развитие культуры, если говорить грубо, - это развитие приватности. Это отгораживание частной, а тем более интимной жизни от любого вмешательства извне. Если еще грубее - это изгнание детей из родительской спальни. Вообще, изгнание посторонних из чужой спальни. Ну, а уж совсем грубо и просто - это развитие запрета на неупорядоченные сексуальные связи: от древнего запрета на инцест до современной темы "sexual abuse" и "sexual harassment".
От первобытного стада - к племени, к роду, а там и к семье. От большой многопоколенной семьи - к малой, нуклеарной (мама - папа - дети). От вечной привязи к родительскому дому - к быстрому уходу повзрослевших детей в свою собственную жизнь. От избы (юрты, чума, комнаты в коммуналке) - к отдельной квартире, где у каждого своя комната, в которой можно запереться на ключ.
Бытие - оно, конечно, определяет сознание. Но сознание с этим не мирится. Оно подглядывает в замочную скважину. Ему страшно интересно, что там, за закрытой дверью, происходит. Потому что в дальней исторической памяти никаких дверей не было. И запретов тоже не было. Всем все со всеми было можно, и было просто чудесно. Поэтому оторваться от замочной скважины ну просто сил никаких нет.
Тем более что подглядывание - это еще и присвоение. Хотя бы чужой тайны, чужой частной жизни. У тебя есть свои секреты, я их знаю - и теперь они не твои, они мои тоже. Общие!
Запрет на неупорядоченные сексуальные связи и запрет брать чужое - это, собственно, одно и то же. Десятая заповедь: не пожелай ни жены ближнего своего, ни его имущества. Подглядывание символизирует присвоение. Тайна частной жизни - это гарантия личной свободы, гарантия непопадания в зависимость. Подглядывание очень облегчает присвоение - недаром же существует охраняемая законом коммерческая тайна.
Но тут запятая. Подглядывание - это, конечно, регресс своего рода. Но без замочной скважины, без желания подсматривать не было бы ни телескопа, ни микроскопа. Ни дешифровки египетских иероглифов, ни требований рассекретить архивы. Вообще не было бы никаких поисков смысла и значения. Не было бы современной науки, проще говоря. Ни экспериментальной, ни даже дедуктивной, умозрительной. Поскольку и та и другая снимают покровы, обнажают суть.
Вот базовое противоречие культуры, уж извините за масштабность, которая не пристала скромной статье: противоречие между запертой дверью и глазом, уставленным в замочную скважину. Между всевозрастающим количеством запретов (в том числе и запретов на познание), и все более активным стремлением их обойти, разрушить, проникнуть в запретную зону. Между тотальностью инфраструктур и приватностью жизни, наконец. А в современном, постмодерном мире - это противоречие между глобальными сетями (которые, помимо прочего, позволяют наблюдать за всеми и за каждым) и мелким частным бизнесом, который только и способен создавать такие сети, их технологии и программы (но до тех пор, пока он мелкий, частный и никому не подконтрольный).
Однако я обещал написать про утопию. Я не забыл.
Англичанин Джереми Бентам умер в 1832 году, восьмидесяти четырех лет от роду. В этом же году двадцатидвухлетний русский литератор Владимир Даль выпустил свою первую книжку, сборник сказок.
Такое вроде бы искусственное сближение. Но тем не менее! Владимир Даль - конечно же сам того не желая - оказался ярким критиком коммунистической утопии. В его знаменитом "Словаре живого великорусского языка" содержится наиболее точное и убийственное определение коммунизма. Смешно сказать, но это определение сохранилось в советском фотомеханическом переиздании 1955 года. Хотя вот слово "жид" оттуда вынули в видах интернационализма (желающие могут увидеть разреженные строки на соответствующей странице). А слово "коммунизм" осталось. Его не заметили. Почему? По двум причинам. Во-первых, Даль не признавал двойных согласных, если только это не было требование грамматики. "Написанный", "сказанный" - пожалуйста. Но - "граматика". И разумеется, "комунизм". Вторая, главная причина - гнездовое построение словаря. Слово "комунизм" было спрятано в гнезде "комуникация". Так что советские цензоры прошляпили вот этот блистательный афоризм:
"Коммунизм - политическое учение о равенстве состояний, общности владений и о правах каждого на чужое имущество".
Надо пояснить, что "состояние" - это не капитал, а сословный статус. В старой России было такое сопутствующее наказание - "лишение всех прав состояния". То есть отнять сословные привилегии. Итак, коммунизм - это, прежде всего, уничтожение сословий. Что, кстати говоря, было сделано первым же декретом коммунистической власти. Само по себе это хорошо и прогрессивно. Равенство перед законом, социальные лифты и все прочее. То, что кто-то непременно окажется равнее прочих, - неизбежные издержки. Не всякий рабочий - ударник, не всякий ударник - Стаханов с орденом и отдельной квартирой. Но ведь и в старой России столбовое дворянство само по себе ничего не гарантировало. Чуть ли не треть российских дворян были однодворцами, то есть, по сути, свободными земледельцами, хуторянами. А среди этих дворян-хуторян встречались даже Рюриковичи. Пряников сладких всегда не хватало на весь класс-гегемон, что в Стране Советов, что в Российской империи.
Общность владений - это уже хуже. Это уже лицемерие. Общность владений может быть в масштабах семьи, самое большее. Далее появляется класс распорядителей, которые-то и есть реальные обладатели. Когда-то считали всерьез: "все вокруг колхозное, все вокруг мое". Потом стали шутить: "все вокруг ничье". Тоже неправильно: все вокруг того, кто имеет право подписывать финансовые документы.
Но главное в коммунистической утопии - это право каждого на чужое имущество. Право вламываться в чужой дом, отнимать у другого его вещи, его секреты, его жизнь. В этом живучесть коммунизма, в этом его властная технология. Великая коммуналка притягивает не только равенством в бедности, не только пресловутым "жили, как одна семья!" (кстати, что может быть первобытнее и даже, пардон, грязнее?), но и дозволенной агрессией. И это, боюсь, самое главное. Можно за всеми подглядывать и у всех отнимать.
В следующей (надеюсь, последней в "утопической серии") колонке я попробую дать ответ на вопрос "почему домохозяйки любят Сталина?". Не Хрущева, не Брежнева, не Николая II - раз уж им так невыносима нынешняя жизнь, - а именно Сталина.
Про утопию. Часть 3
ОТВЕТ СОЛОНЕВИЧА
Самая лучшая, самая живая и при этом самая научно проницательная книга о сталинской диктатуре была написана довольно давно. Представьте себе, до 1937 года. И она была издана, вот что удивительно. В Софии, в 1936 году, и сразу была переведена на иностранные языки. Книга называется "Россия в концлагере", написал ее Иван Солоневич (1891–1953), более известный у нас как автор трактата "Народная монархия".
"Россия в концлагере" - книга объемистая (35 листов), подробная и точная, написанная очевидцем и жертвой коммунистических безумств. Книга умная, дающая точный анализ технологий советско-партийночекистской власти, описывающая конфликты поколений внутри репрессивного аппарата, демонстрирующая всю мерзость советского режима, всю его осмысленную жестокость, а также всю его опасность для европейской и мировой цивилизации.
Ибо, как доказано в этой книге, миллионы жизней и годы нечеловеческого труда были принесены в жертву не для России и ее народов, а для мировой революции, то есть для войны со всем миром. В книге мельком упоминаются и другие тайны советской власти: голод и людоедство на Украине, разорение и истребление Казахстана, восстания на Северном Кавказе.
Все это было написано и опубликовано в 1936 году в Европе, но все западные гуманисты, бесчисленные Ромены Ролланы и Бертраны Расселы, не обратили на этот документ никакого внимания. Не возмущались, не посылали запросы в свои парламенты, не публиковали пламенных статей вроде "Я обвиняю!" или "Не могу молчать!".
Понадобилось сорок лет, чтобы "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына был воспринят на Западе со всей серьезностью. Дело, собственно, не в годах взросления. Леволиберальный Запад резко поумнел перед лицом шестикратного военного превосходства СССР в Центральной Европе. Говорят, что жизнь проста. Это неправда. Она гораздо проще, чем нам кажется.
На первый взгляд Солженицын и Солоневич похожи. В обоих нет ни грана левизны. Оба сочувствуют больше всего мужику, работнику, которого коммунисты оторвали от земли и бросили в лагерь. И меньше всего - репрессированному аппаратчику. Обоим свойствен легкий националистический крен.
Однако разница между ними более существенна.
Солженицын - это обманутая вера гражданина в государство. Это утраченные иллюзии по поводу разумности происходящего. Это страх фраера ("социально далекого" интеллигента или просто законопослушного горожанина или крестьянина) перед блатным ("социально близким" уголовным преступником). Лирический герой Солженицына - это слабый человек, влюбленный в государство беспомощной и обидчивой сыновней любовью.
Солоневич - это холодный взгляд сильного и умного человека, которому чужды страхи и иллюзии. Он прежде всего джентльмен. Он любит своего сына, своего брата, свою жену, которую загодя сумел отправить за границу. Любит свою несчастную Россию. Он любит их по-настоящему - потому что еще сильнее он любит честь, как рыцарь из старой английской баллады.
Возможно, все дело в том, что Солженицын не видел другой власти, кроме советской. А Солоневич повзрослел еще в той России. Поэтому он так брезглив к большевикам. Он писал: "У меня перед революцией не было ни фабрик, ни заводов, ни имений, ни капиталов. Я не потерял ничего такого, что можно было бы вернуть в случае (антисоветского. - Д… Д..) переворота. Но я потерял семнадцать лет жизни, которые безвозвратно и бессмысленно были ухлопаны в этот сумасшедший дом советских принудительных работ во имя мировой революции. Когда у вас под угрозой револьвера требуют штаны - это еще терпимо. Но когда от вас под угрозой того же револьвера требуют, кроме штанов, еще и энтузиазма, жить становится вовсе невмоготу, захлестывает отвращение. Вот это отвращение и толкнуло нас к финской границе".
Его арестовали за первую попытку бежать в сентябре 1933 года. Ему еще повезло - указ о смертной казни за побег из страны был принят 8 июня 1934 года. Важнейшая, кстати говоря, дата в нашей истории: в этот день СССР официально объявил себя тюрьмой; обидно, конечно, но очень поучительно. Но это к слову.
28 июля того же года Иван Солоневич с сыном и братом успешно бежали из лагеря, с Беломорстроя. Благодаря чему мы сегодня читаем "Россию в концлагере". Вернее, так и не прочитали. К сожалению.
Не так давно я пообещал ответить на вопрос, прозвучавший в статье телевизионного обозревателя Екатерины Сальниковой: почему наши домохозяйки-телезрительницы любят Сталина?
Ясно, что "домохозяйки" - это метафора, а говорить надо шире: почему значительная часть народа до сих пор поклоняется этому тирану и садисту? Почему по поводу осуждения сталинизма наша вообще-то трусоватая публика осмеливается даже Президенту России возражать, направляя в его блог ужасающие калькуляции: дескать, не так уж много миллионов погибло, и всех уничтожили за дело. Почему героическую победу в великой войне многие приписывают именно Сталину, а не армии и народу? Почему они восторженно принимают на веру любую панегирическую чушь о Сталине, но с паранойяльной скрупулезностью вчитываются в любые антисталинские публикации, злорадно выискивая мельчайшие противоречия и расхождения цифр? В самом деле, почему?
Журналисты говорят: нынешняя жизнь домохозяйкам не нравится, они обращаются к прошлому в поисках некоего идеала - и вот, мол, поэтому они любят Сталина. Действительно, жизнь в стране не сахар, соглашусь с домохозяйками. Но тогда уже мой вопрос: но почему именно эпоха Сталина? А не брежневский застой, не хрущевский энтузиазм, не Серебряный век, наконец, с его промышленным рывком и культурным расцветом?
Чтобы понять это, надо спросить: а что именно не любят домохозяйки в нынешней жизни?
Короткий и неправильный ответ: им не нравится отсутствие порядка.
Увы, дело обстоит ровно наоборот.
Сталинский "порядок", а также "большие цели" - это радужная пленка на бездонном бурлящем болоте. Большего безобразия, беззакония, бардака, большего отрицания культуры, чем случилось в СССР в 1920– 1940-е годы, трудно себе представить. Ибо культура - это взаимоотношения людей, а не дворцы, балеты и романы "большого стиля". Там, где людей уничтожают по классовому признаку или просто по доносу соседки, о культуре лучше молчать. Культуры нет и в коммунальной квартире, там, где в одной комнате жили, бывало, бабушка с дедушкой, папа с мамой и сын с дочкой. Там, где возникает ужасная метафора "мы все - одна семья". кх, как хорошо было в коммуналке, говорят домохозяйки. Тесно, но зато все как одна семья! Простите, гражданочки хорошие, вы о чем? Семья - это мужчина и женщина. Муж и жена спят в одной постели. От этого у них бывают дети. Иногда не бывают, но спать вместе муж и жена не перестают. Вот, собственно, основа семьи. Остальное (в смысле хозяйственной ячейки) надстраивается. Или не надстраивается. При чем тут "в квартире жили одной семьей"? Что такое "единая семья народов"? Почему не сказать "единая команда"? Бригада? Коллектив? Батальон? Иное какое сообщество? Нет, именно "семья".
Потому что таков был нечистый образ жизни. С тесными комнатами, общим сортиром и редкими походами в баню. Нечистый по-латыни - incestus. Вот именно. Тысячелетние культурные запреты рухнули в советской коммуналке.
Агрессивно-свальный образ жизни в сталинскую эпоху - вот что влечет домохозяек. Им хочется залезть в чужую постель. Вломиться в чужую жизнь. Въехать в комнату соседа, освободившуюся после домохозяйкиного доноса. Вот почему они ненавидят "Дом-2" - как свое несбывшееся желание. И в самом деле, почему это надо смотреть по телевизору, когда при Сталине все это вторжение в приватность было в натуре? В реале, так сказать. Вот тут, в нашем коридоре.
При чем тут Солоневич?