Козел-провокатор
1970-й год. Летим в Целиноград (нынешняя Астана) снимать Всесоюзный слет стригалей, стрижку овец. Оператор мне попался ну до того добросовестный, что просто сил нет. В какой-то момент ему вдруг захотелось снять с нижней точки крупным планом ножницы, которые срезают золотое руно в бликах солнца. Это руно для нас действительно стало золотым. Оператор нагнулся, опустив камеру до земли, и прильнул к окуляру. В это время черный как дьявол козел, который стоял в очереди на стрижку и которого держали два молодых животновода, вырвался, стремительно проделал круг почета и с тыла со всего размаху поддел то место оператора, которое оказалось у него на пути. Оператор вместе с камерой со скоростью снаряда, опережая звук собственного визга, влетел в ножницы. Объектив – вдребезги, а пространство вокруг глаза стало быстро заполняться жуткой синевой. Все! Командировка окончена. Возвращаемся домой. Дома пишу объяснительную на имя своего теленачальника. Так, мол, и так. В связи с тем, что козел ударил оператора в то самое место и он влетел вместе с камерой в ножницы стригаля, объектив разбился и командировку пришлось прекратить. На следующий день нас с оператором вызывают "на ковер", и начальник говорит следующее: "Товарищ Визильтер, я все-таки был о вас лучшего мнения. Я понимаю, командировка, расслабуха, все такое прочее, но вы бы хоть нашли более правдоподобную причину". – "Да не пили мы!" – стал я бить себя кулаком в грудь. "Да ладно, – возразил хозяин кабинета, – вы посмотрите на эту морду". И действительно, опухшее лицо оператора сине-зеленого оттенка сильно смахивало на лицо выпускника вытрезвителя.
Самое обидное в этой ситуации было то, что оператор-то был непьющий. И тогда я понял, что не всегда можно писать и говорить правду. Не всегда она бывает правдоподобной.
Свободное падение
Дело было в начале 70-х. Снимали мы детский фильм "В стране отважных" о юных парашютистах. Осталась последняя съемка – прыжки с парашютом. Перед прыжками инструктор спрашивает оператора: "Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?" – "Нет", – отвечает тот. Я говорю оператору: "Старик, ставь на камеру короткофокусный объектив и отдавай ее инструктору. Он прекрасно все снимет". "А вы когда-нибудь снимали?" – спрашивает оператор инструктора. "Нет, – отвечает тот, – но вы мне покажете, какую кнопку нажать, куда смотреть, и я все сделаю". Оператора это предложение возмутило и даже рассмешило. "Нас пять лет обучали во ВГИКе, как "это все делать", а вы хотите за пять минут, нажал на кнопку, чик-чирик – и человек готов. Так не бывает!" Инструктор стал ему говорить, что у него порывом ветра вырвет камеру из рук и она улетит. "Да? – сказал оператор. – Тогда привяжите ее ко мне". – "Но ее все равно порывом ветра вырвет у вас из рук", – сказал инструктор. "Но это уже моя забота", – ответил наш упорный, несгибаемый оператор. Как мы его ни уговаривали, он стоял на своем. Ничего не поделаешь, пришлось привязать ему камеру. Самолет взлетел. Набрал высоту. Юные парашютисты пошли вниз. Оператор – за ними. Чуда не случилось. Как и следовало ожидать, камеру порывом ветра вырвало у него из рук. Но так как она была привязана к нему, то стала бить его по ребрам, по голове, по всем доступным местам его тела. Успокоилась взбесившаяся камера только после раскрытия парашюта, но было уже поздно. Она сделала свое черное дело. В общем, камеру удалось спасти и оператора тоже, но доснимать эпизод пришлось все-таки инструктору.
Профессия – неудачник
Я тогда работал в Алма-Ате на Казахской студии телевидения. Во время подготовки к эфиру телевизионной версии спектакля местного драматического театра я обратил внимание на одного рабочего-постановщика, который как-то бестолково суетился в студии, путаясь у всех под ногами. Наконец бригадир постановщиков не выдержал и сказал: "Еркен, сядь вон там за задником, читай свою книжечку и не мешай нам". Я обратил внимание, что читает он не книжечку, а какую-то партитуру. Ни фига себе, рабочий, постановщик декораций читает партитуру. Во время перекура я об этом сказал бригадиру. И он мне поведал странную историю. Неудачи стали преследовать Еркена, когда его бросила жена, оставив с тремя детьми. До этого он окончил консерваторию, работал в симфоническом оркестре оперного театра, а когда остался с тремя детьми, стал, что называется, "зашиваться", опаздывать на репетиции, сбивать ритм исполнения и так далее. Как-то раз, придя к самому что ни на есть началу спектакля, он второпях раскрыл не ту партитуру. Шла казахская национальная опера "Кизжибек", а он раскрыл "Евгения Онегина". В результате пришлось опускать занавес и приводить в чувство дирижера. А Еркена в наказание на три месяца отправили работать рабочим сцены. И вот, когда уже заканчивался его "наказательный" срок, шла опера "Евгений Онегин", поистине роковая для Еркена. Дело было зимой. Еркен сидел наверху, на колосниках, над сценой, в валенках и фуфайке, потому что там было очень холодно, и бросал снег на сцену дуэли Онегина и Ленского. И в самый драматический момент валенок вдруг соскальзывает с его ноги и падает на голову Ленского. Ленский от неожиданности хлопнулся в обморок. Хорошо, секундант не растерялся и пропел: "Умер от разрыва сердца".
После столь необычной и драматической сцены бедного Еркена уволили из оперного театра, и он пришел к нам на студию рабочим-постановщиком.
Как правило, от него было мало толку, и пока рабочие-постановщики ставили декорации, он сидел где-нибудь в сторонке и почитывал очередную партитуру. Так было и на этот раз. "Как бы он чего здесь не сотворил", – сказал я. "Да нет, это же не "Евгений Онегин", – со знанием дела произнес бригадир. Жизнь показала, как он был неправ.
Во время эфира один из героев спектакля на общем плане произносит реплику: "Кто там скрывается за занавеской?" И вдруг занавеска раскрывается, появляется Еркен и говорит: "Я. А что, нельзя?" Все в шоке. Оператор ему машет руками: "Уходи, мол, уходи!" Еркен, показывая на себя пальцем: "Я? Ухожу, ухожу, ухожу". И медленно пятится назад. Все это продолжалось считанные секунды, а казалось – целую вечность.
После этого его перевели на телефильм осветителем. Но и там у него во время съемок стали трескаться и взрываться осветительные приборы. И тогда его засунули от греха подальше в дежурную бригаду, благо она, как правило, на съемки не выезжала, сидела на всякий случай. И вот однажды этот случай подвернулся. Срочно нужно было выслать съемочную группу на незапланированную встречу одного из секретарей ЦК Компартии Казахстана с передовиками производства. И дежурная группа рванула на задание. По дороге оператор успокаивает Еркена: "Ты, главное, не волнуйся. Приборы проверены, кабели – в порядке, сеть там надежная".
Приехали, поставили свет, проверили – все в порядке. Начинается событие. Президиум, дежурные овации, высокопоставленный докладчик на трибуне. "Свет!" – шепотом командует оператор. Еркен от волнения не может найти тумблер на осветительном приборе. "Свет!" – снова шепчет оператор. Еркен наконец находит эту злосчастную кнопку, и не успел еще докладчик произнести "Дорогие товарищи", как раздался оглушительный взрыв, стекла от приборов полетели в разные стороны, и свет погас. Когда включили аварийный свет, докладчика на трибуне не было. Наконец над трибуной появилась его голова и дрожащим голосом, сильно заикаясь, произнесла: "Те-теле-ви-видение вон отсюда! Чтобы духу вас здесь не было!"
Впоследствии я встретил Еркена как-то в поезде "Алма-Ата – Москва", где он работал проводником. Должен честно признаться, я позорно сбежал с поезда, сдал в кассу билет и уехал в командировку на следующий день. Еще не хватало в железнодорожную аварию попасть.
Большая стирка
Году где-то в 1974-м к нам на Казахскую студию телевидения был назначен новый директор, как поговаривали сведущие люди, бывший директор банно-прачечного комбината, номенклатура, одним словом, которая и в огне не горит, и в воде не тонет.
Первую неделю он молча ходил по студии, присматривался. Затем собрал производственное совещание. Его программную речь впоследствии цитировали как серию анекдотов. Запомнился один пассаж. "Дисциплина у вас, дорогие товарищи, хромает на обе ноги. Возьмем, к примеру, звукоцех. Утром прохожу, и что я вижу? Сидят слушают музыку. Днем прохожу – сидят слушают музыку. Вечером – то же самое. Когда же они работают? С этим пора кончать. Пора кончать, дорогие товарищи!"
Коммунист каккозов
В самый разгар так называемого застоя я снимал фильм о прославленном казахском чабане, Герое Социалистического труда Какозове. Почти месяц мы провели с ним на джайляо Заилийского алатау, предгорьях Тянь-Шаня. Он был уже в достаточно почтенном возрасте, далеко за пятьдесят, настоящий аксакал, добрый, мудрый дядька. И было у него три жены. Старшая вела хозяйство. Средняя воспитывала детей. Младшая, лет восемнадцати, – для любовных утех. А фильм назывался "Коммунист Какозов".
Ради нескольких метров в кассете
В 60-е годы была очень популярна песня о журналистах: "Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете…" Мы, телевизионщики, переделали ее на свой лад и пели "…ради нескольких метров в кассете…". Ради этих нескольких метров в кассете мы готовы были не только трое суток шагать, трое суток не спать, но и шли на преступления.
Дело было на Мангышлаке. Шевченко, прекрасный приморский город, как гадкий утенок, вырастал из колючей проволоки. Строили его и все окрестные комсомольские ударные стройки зэки, "ЗК", забайкальские комсомольцы. Снимали мы строительство атомного опреснителя морской воды, который должен был снабжать питьевой водой весь город. А так как все пространство ровное как стол, никаких холмов и высотных сооружений еще не было, мы взяли напрокат у городских электриков кран с корзиной для съемок общих панорамных планов строительства. Приехали, переночевали. Утром собираемся снимать – кран исчез. Кран не иголка. Вокруг – ровная степь. Где его можно спрятать?! Директор фильма рвет остатки волос на голове. Это ж какие деньги! Всеобщий шмон ничего не дал. Все. Аут. Концерт окончен. "Что, ребята, носы повесили? Али случилось чего?" – спрашивает нас огромный верзила. Не дай бог с таким встретиться в темном переулке. "Да вот", – говорит пан директор, чуть не плача, – кран пропал". – "Ай-я-яй, – сочувствует верзила, – надо же такая невезуха. Н-да. Ладно, ребята, не отчаивайтесь. Главное, не падать ухом. Судя по всему, хорошие вы парни, грех не помочь". Директор тут же ожил: "А как?" – "Ну… – почесал затылок верзила, – восемь бутылок водки, и кран будет на месте". – "Ты с ума сошел, – шепотом завопил директор и стал по фене ботать: – Тут же всех шмонают до трусов". – "А это на что?" – Верзила постучал по колесам нашего "газика". "Ну, допустим, мы зальем, – прошептал директор, – а как ты ее вытащишь отсюда?" – "А это уже, фраерок, не твоя забота. Твое дело заехать, а там видно будет". Что делать? Поехали в Шевченко, нашли умельца. Он вкачал нам в каждое колесо по две бутылки водки. Вечером возвратились на место съемки. Утром кран стоял у подъезда барака, в котором разместилась съемочная группа.
История эта имела не менее драматическое продолжение. Во время съемок оператор неосторожно задел кассетником кинокамеры по лицу какого-то зэка. Сильно задел. Дальше все продолжалось как в кошмарном сне. Мелькнуло лезвие ножа. Еще миг – и на этом наша эпопея на ударной комсомольской стройке закончилась бы печально. Но тут зэк закорчился от боли. Нож мгновенно перешел в руки нашего старого знакомого волшебника-зэка. "Запомните, фраера, – проговорил верзила, обращаясь к зэкам, – не дай бог, хоть один волос упадет с головы этих парней. Вы меня знаете. Я слов на ветер не бросаю". И исчез, как сквозь землю провалился. Дальше у нас все пошло как по маслу. Фильм получился классный.
Чп районного масштаба
Если и есть где-нибудь ад на земле, то это на Мангышлаке. Температура летом +50° в тени. А где она здесь, тень? Раскаленное солнце и песок, и даже не песок и не пыль, а серая пудра, в которую проваливаются ноги. Проезжает машина – и эта пудра висит неподвижным облаком над полуостровом. Вот оттуда я и возвращался летом 1966 года из двухнедельной командировки на Ан-24. Этот небесный тихоход летел из Шевченко в Алма-Ату двенадцать часов. "Хорошо, – подумал я, – засну в Шевченко и проснусь в Алма-Ате". Увы, проснулся я гораздо раньше. Мне приснился кошмарный сон, как будто самолет горит. Сон оказался в руку. Самолет действительно горел. Посмотрел я в правый иллюминатор – огонь, глянул в левый – клочья пламени. В салоне – дым. И в этом дыму мечутся не люди, а какие-то серые тени… Кто-то вопит: "Выпустите меня отсюда!" А куда выпускать-то. И первая мысль, которая пришла в голову: "Господи! Пятнадцать дней каторги в аду, и все коту под хвост! Вот невезуха". Кто-то из пилотов пытается успокоить обезумевших людей. Куда там! И тогда самолет круто пошел вниз. Паники как не бывало. Кто где стоял, там и лег. Облевали весь салон и, чего не могу понять до сих пор, даже потолок. [Это инерционный выброс блевотины вверх, что совершенно естественно при очень резком "плоском" снижении самолета, превышающем показатель ускорения свободного падения на Земле. – прим. ред. ] Дальше – посадка. Оказывается, двигатели загорелись, когда самолет пролетал над озером Балхаш. А там степь, ровная как стол. И пилотам не только удалось сбить панику и пламя на крутом вираже, но и посадить самолет, благо Ан-24 садится на травяной грунт. И вот тут-то все и началось. Все бросились к выходу. И там образовалась пробка. Здоровенный пилот ногой выталкивал этот копошащийся живой клубок кусок за куском. А я тем временем бросился в другую сторону, в багажный отсек. В этих самолетах он находится рядом с пассажирским салоном. Там у меня стояли два яуфа с отснятой пленкой. Схватил их и потащил к выходу. "Ты с ума сошел! Придурок, кому нужны твои коробки?! Сейчас все взорвется к едрене фене!" "Ни фига, ни фига", – повторял я, сбрасывая яуфы на землю. Спрыгнул, схватил их и метнулся прочь от самолета. Он был весь черный. Взрыва не последовало. Через два часа прибыли автобусы и забрали всех воздушных погорельцев. В Балхаше все поменяли авиабилеты на железнодорожные и бросились в ресторан. А я еще с одним "придурком", расценив, что снаряд дважды в одну воронку не падает, полетел дальше в Алма-Ату на самолете Як-14 с жесткими лавками по обе стороны маленького салона. Ни в одной газете, ни по радио и телевидению об этом происшествии не было ни слова. Да и что о нем говорить, ЧП районного масштаба. Жертв не было, и слава богу.
Скверный анекдот
Это случилось 1 апреля то ли 1973-го, то ли 1974 года, не помню точно. Помню только, что 1 апреля в этот год пришелся на один из выходных дней, потому что именно это сыграло спасительную роль в моей тогда жизни. Она и так прыгала, как на американских горках, то вверх, то вниз. Итак, День смеха. Правда, тогда официально он еще так не назывался. Но неофициально он существовал всегда как день розыгрышей, шуток, забавных историй, анекдотов. И вот к этому дню мы подготовили телепрограмму, вернее, телеконкурс самых свежих, забавных анекдотов, причем обязательно на местную тематику. Среди многих смешных, забавных было несколько острых, явно "непроходимых". Ну например, анекдот о памятнике Ленину, рассказанный Аликом Ищановым, студентом КазГу (Казахского государственного университета). Дело в том, что памятник Ленину в Алма-Ате стоял лицом к зданию ЦК партии и спиной к городу. И естественно, люди спрашивают: "Владимир Ильич, нехорошо. Ты почему повернулся к людям задом?" На что он отвечает: "Видите ли, батенька, в свой народ я верю, а за этими, – и показывает рукой на здание ЦК, – нужен глаз да глаз". Сами понимаете, в то время такой анекдот в эфире – явная путевка в места не столь отдаленные (или в лучшем случае) в психушку. Все подобные анекдоты надо было вырезать, что я и приказал сделать своему ассистенту Фае Сивковой. Просмотрел приготовленную ею программу, вроде все в порядке. А 1 апреля – эфир. В принципе, выдать пленку в эфир – тоже дело ассистента. Но в этот день я дежурил по студии. Делать было нечего. И я поднялся в аппаратную, сел за пульт, чтобы еще раз насладиться своей работой. Все было мило, забавно, смешно. И вдруг… в кадре появляется Алик Ищанов, как призрак отца Гамлета. Сейчас он начнет рассказывать анекдот о памятнике Ленину. Это же скандал на всю республику. Фая, которой я строго-настрого приказал его вырезать, задергалась, замахала на него руками, как на исчадие ада, и только повторяла: "Не считова, не считова, не считова…" (то есть не считается).
Увы, такое случается в нашей практике. Бывает, по нескольку раз вырезаешь эпизод, а он все равно, как джинн из бутылки, выскакивает во время эфира. Чем это объяснить, не знаю. Мистика. Вот так и Алик, выскочил, как джинн, но я не дал ему раскрыть рот. Вернее, раскрыть он его успел, но так и застыл от удивления. Потому что реакция у меня сработала мгновенно. Здесь все решали доли секунды. Я выключил пленку из эфира и включил студию. А в это время в студии наша уборщица Айгуль Ахметова занималась уборкой, а конкретно в этот момент полоскала половую тряпку в ведре, естественно, в позе низкого старта, так что ее крепкий увесистый зад и мощные белые икры бывшей колхозницы оказались нацелены прямо в камеру, которая по тому же закону подлости была включена почему-то. Это была, конечно, не Мона Лиза, но все-таки лучше, чем анекдот о памятнике Ленину. Слава богу, что анекдот оказался коротким, и я снова включил пленку. Эфир программы мне пришлось заканчивать самому, потому что Фая была в отключке.
В понедельник, на летучке, главный редактор в общем похвалил программу, но все-таки заметил: "Не кажется ли вам, коллега, что шутка с м-гм-э… ну, скажем, с определенной частью женского тела, несколько вульгарна?" На что директор студии резко заметил: "Не просто вульгарна, а недопустима! Я бы сказал, это скверный анекдот, это хулиганство в эфире. И мы вас за это накажем". И наказали. Лишили премии, чему я был очень рад. Легко отделался.