6
В самом деле, напрасно я так настырничал с Липкиным... И он вполне справедливо врезал мне напоследок.
Двадцать восемь лет назад - Липкин был точен - в эпоху так называемой "оттепели" (какие связаны были с ней мечты, какие надежды!..) вышел мой первый роман. Страсти вокруг него клубились, кипели... Город наш, едва он появился на прилавках, тут же разделился на его яростных сторонников и столь же яростных противников, так мне, по крайней мере, казалось: по молодости я считал, что у людей нет иных забот, кроме как ходить на читательские конференции и сражаться друг с другом на диспутах. Но тема романа по тогдашним временам и вправду была живая, горячая: сталинский культ, репрессии, поиски правды...
И вот однажды - телефонный звонок. Незнакомый голос, незнакомая фамилия...
- Было бы хорошо, если бы вы заглянули к нам в редакцию. Когда?.. Да прямо сейчас.
Я не любил появляться в редакции нашей областной газеты. Она усердно боролась с "нашими идеологическими противниками" и представлялась мне гадючьим гнездом, от которого следует держаться подальше. Ничего хорошего я не ждал и на этот раз, входя в провонявший стоялым табачным дымом кабинет.
Меня встретил новый сотрудник, моих лет, невысокий, коренастый, с рано завязавшимся брюшком и короткой негнущейся шеей, отчего, должно быть, и показался мне с первого взгляда похожим на энергичного, упитанного, но несколько неуклюжего боровка, прущего напролом. Едва я вошел, как он вскочил и забегал, закружил по тесной комнате, тасуя бумаги на столе, двигая стулья и с опаской поглядывая на дверь - все сразу.
- Садитесь, - ткнул он толстым пальцем в сторону стола, за которым только что сидел сам. - И вот - почитайте... - Передо мной легли несколько исписанных от руки листков. - А я выйду, чтобы не мешать. И дверь запру - чтобы вам не мешали.
Я начал читать. Почерк был разборчивым, четким, фразы гладкими, состоявшими из расхожих тогда выражений: "очернение действительности", "отсутствие партийности", "клевета на историю нашей страны" и т.п. Но вся соль, вся, так сказать, пикантность присланного (или принесенного) в редакцию материала заключалось в том, что речь в нем шла о недавнем обсуждении моего романа в пединституте, причем от начала до конца все было переврано, вывернуто на изнанку.
- Ну, как, познакомились? - спросил, вернувшись, Липкин, я уже усвоил его ни о чем не говорившую мне в тот момент фамилию.
- И что скажете?
- Скажу, что материал идеально соответствует вашей газете.
- Я сам был на обсуждении и все слышал. Хотите знать мое мнение?
Липкин скомкал исписанные листы и бросил в корзину, стоявшую в углу, доверху наполненную мусором.
- А главный редактор?.. Он же за такие штуки с вас голову снимет!..
- А это вас не касается, - буркнул сердито Липкин. - Кстати, вам ничего не говорит моя фамилия?..
Пришлось извиниться, сказать, что я не очень внимательно слежу за местной прессой.
- Ну, а раньше вам эта фамилия не встречалась?..
Я огорчил его вторично.
- Ай-яй-яй, - укорил меня Липкин, - как же так?.. А я вот начал ваш роман - чувствую, что-то знакомое. Потом вижу - ба, да ведь это та самая история, которая на весь наш город нашумела! И автор не однофамилец, как я было подумал, а - он самый, мой одноклассник!..
Через несколько минут Липкин объявил секретарю, что едет делать репортаж с обувной фабрики, запер кабинет и мы направились в расположенный поблизости подвальчик пить пиво. После пары кружек я начал кое-что припоминать, со своей стороны Липкин уточнил, что учился в нашей школе недолго, но хорошо запомнил историю, послужившую мне сюжетом для романа. Постепенно мы перешли с пива на кое-что покрепче, и родной наш город, утонувший в розовых туманах юности, начал проступать все отчетливей - с его горбатыми деревянными мостами, переброшенными через множество пересекавших его речушек и протоков; со скрипучими лестницами, ходившими ходуном внутри обветшалых и тоже деревянных домишек; с кружащим, дурманящим голову ароматом акации; с жалкими послевоенными радостями и дерзкими, будоражащими молодые сердца желаниями - переустроить мир, утвердить в нем навечно правду и справедливость... Поздно вечером, покинув подвальчик, мы долго спорили, кто кого должен провожать, и Боря Липкин твердил: "Нет, я!.. Потому что ты писатель, а я газетный репортеришка..." Мы провожали друг друга поочередно, и Липкин говорил, что тоже напишет роман и сделается знаменитым, но потом согласился с тем, что "быть знаменитым некрасиво", ведь главное - не слава, черт ее побери, а - "жила бы страна родная, и нету других забот", как пелось в популярной тогда песенке, и там было еще про снег и звезд ночной полет... И мы шли по пустынным улицам, город был рабочий, шахтерский, в нем рано ложились и рано вставали, а мы все пели про страну родную и, уже заполночь, пили за нее у меня дома, с трудом, но добившись все-таки, чтобы Маша к нам подключилась...
И кто бы мог подумать, что наступит день - и я примусь заталкивать в чемодан свои манатки, чтобы податься из этой самой "страны родной", где и снег, и звезды, "и нету других забот"... И при этом заботой моей будет - загнать энциклопедию под редакцией профессора Южакова, двадцать томов, антиквариат, поскольку вывозить такое не разрешают... И я буду ждать, буду надеяться, что меня выручит и на этот раз, купит абсолютно ненужную ему энциклопедию - купит из чистого альтруизма и благородства - он, мой друг - Боря Липкин, миллионер...
7
Вскоре я уехал из города, где случилось нам встретиться, и мы снова встретились несколько лет спустя... Но об этом после. А пока...
Пока прошло три, прошло четыре дня вместо двух - Липкин не звонил. На пятый или шестой день я позвонил ему сам.
- Да, да, я... Привез из Стамбула эту дрянь, грипп, "Гонконг-25" или хрен его знает, как называется... То в жар, то в озноб, кости ломит, в башке гудит, да еще и мой родимый диабет разыгрался... Ты уж извини, дай очухаться...
Видно, ему и вправду было невмоготу. Но что-то меня насторожило в том, как он отрывисто, резко бросил трубку.
8
Жизнь между тем текла, как говорится, своим чередом.
Среди хлопот и беготни, которыми забит был каждый день, я выкроил время, чтобы зайти в издательство, с которым связан был много лет: проститься. Директор, увидев меня в переполненной приемной, распахнул передо мной дверь своего кабинета. Странное дело: чем реже он издавал мои книги, тем больше ко мне благоволил. Вот и на этот раз по его звонку секретарша принесла и поставила перед каждым из нас по стакану чая с кружочком лимона.
У директора было улыбчивое лицо, тихий голос, мягкие манеры - слушая, что он говорит, нелегко было угадать, что он при этом думает. Объясняя свой отъезд, я упомянул о внуке, который уже три года как там... Директор достал платок, приподнял очки и не то вытер глаза, не то высморкался.
- Когда говорят о моих внуках, для меня все остальное не существует, - сказал он. - Вели мне идти за ними пешком на полуостров Ямал - пойду, вели мне идти в дикие джунгли - бегом побегу, хлебом клянусь...
Он полуобнял меня, провожая к выходу, и взял слово, что я напишу ему оттуда...
Зашел я и в Союз писателей, куда меньше всего хотел бы заходить. В этом величественном здании, украшенном снаружи мраморными колоннами, а внутри позолоченной лепниной, помещалась редакция журнала, с которым я расстался три года назад, когда в нем решили публиковать роман о Сталине, присланный одним московским литератором. Во взводе, в котором я служил когда-то действительную, острили над сержантом: "отличный парень, но имеет массу недостатков". Таким "отличным парнем" в романе изображался Сталин, что же до недостатков, то за ним числился единственный: он доверился евреям, которые губили страну... Я забрал из редакции свою повесть, уже готовую к засылке в типографию, и распрощался с журналом. "Послушай, - пожал плечами мой приятель, - но ты-то сам как считаешь - это правильно, чтобы евреи правили Россией?.."
Мне нужно было заверить какую-то справку, первый секретарь был в отпуску, второй без размышлений подмахнул свою подпись. Он был маленький, кругленький, лоснящийся, как румяное яблочко на полуденном солнце.
- Немцы тоже, между прочим, едут, - сказал он, потирая ладошкой о ладошку. - Или греки... Замечательное время наступило, правда?.. Перестройка... Демократия... Границы открыты... Разве можно было раньше мечтать о таком?..
9
Я заглянул и к моему зубному врачу - поправить севшие коронки. Мы были знакомы много лет, у него перебывала вся наша семья - лучшего дантиста я не видывал. Был он высок, статен, молодцеват и, несмотря на свои семьдесят, думаю, продолжал нравиться женщинам. Помимо боевых орденов он привез с фронта в качестве трофея набор зубоврачебных инструментов, сделанных из какой-то особенной стали, и действовал ими до сих пор, усадив пациента перед стареньким столиком, на котором под стеклом располагались тщательно сохраняемые почтовые открытки начала века с картинками из еврейского быта, - одно это, да еще в сочетании с рассказами Залмана Семеновича (он был прекрасный рассказчик) в домашней атмосферой - он потихоньку подрабатывал дома, в дополнение к своей убогой пенсийке - успокаивало любую боль куда вернее местной анестезии.
Но на этот раз он был напряжен, расстроен, однако рад был возможности хотя бы словами облегчить душу.
- Прочитал я вчера в одной центральной газете статейку, - говорил он, мягко грассируя и с привычной ловкостью роясь огромными волосатыми ручищами у меня во рту, - ничего, подходящая статейка, хоть в "Фелькешер беобахтер" печатай, слыхали про такую газетку в третьем рейхе?.. О чем статейка?.. Да все о том же - как проклятая жидовня Россию мордовала... Сплюньте, и в прямом, и в переносном смысле, вот так... И вспомнилось мне, что твердил мой отец моему старшему брату Исааку... А Исаак был из тех, кто считал, что еврею не годится сидеть в купейном вагоне, он должен бежать впереди паровоза, который "вперед лети, в коммуне остановка..." "Вы все похожи на человека, - говорил ему отец, - который забрался в чужой дом и, не спрося хозяина, взялся переставлять мебель..." Вам не кажется, что в этих словах был свой резон?..
Сидя с раскрытым ртом, я смог издать лишь довольно невнятный горловой звук.
- Но потом я подумал, - продолжал Залман Семенович, - а что это значит - чужой дом?.. Разве мы не строили этот дом вместе со всеми? Почему же нам раньше не говорили, что мы строим чужой дом?.. Все мы строили дом, в котором надеялись жить, и когда подоспело время - защищали его от врага, и жизни свои клали за этот самый дом, разве не так?.. И с каких же пор стал он для одних - своим, а для других - чужим?..
- Сплюньте, сплюньте, - приговаривал он, - вот вода, полощите... Кстати, рассказывают, что на таможне теперь не отбирают орденов, разрешают брать с собой... Представляете, какой прогресс... При Брежневе не разрешали, при Ельцине разрешают...
10
Прошли Недели две или три - я никак не мог дозвониться до Липкина.
- Весь в делах, - говорила Юлька и шумно, будто с разбега, дышала в трубку. - И у меня - дела, дела... Вдруг подвернулась квартира для дочки, в самом центре, продают срочно, не хочется упустить... А хлопот с оформлением - ужас!..
Я пережидал несколько дней и звонил снова.
- Липкин?.. Да нету, нету твоего Липкина!.. - кричала Юлька, уже вплотную со мной на "ты". - Вчера с какими-то датчанами валандался, заявился домой ни свет - ни заря, сегодня с утра - в аэропорт, французы прилетают... И так день за днем, ночь за ночью... Я уже и ультиматум ему объявила: раз ты дома не бываешь, все по зарубежьям шляешься, привези мне из какого-нибудь секс-шопа эту самую штучку, которая на три буквы... Пускай у меня хотя бы эрзац будет, пока я чего другого не подыщу... - А что мне остается, сам посуди?..
Она похохатывала, дразнила. Я пытался переключить разговор на Липкина.
- Так я же тебе объяснила, - обрывала она, раздраженная тем, что я не поддерживаю игру. - Когда его можно застать - не зна-ю!..
Ну-ну... Кажется, Липкин, будучи в командировке, встретил ее в каком-то сельмаге, втрескался по уши, развелся с первой женой... Я клал трубку, давая себе слово больше не звонить, и не выдерживал... Что-то случилось, почему Липкин стал избегать меня... Что?.. Или он в самом деле так занят, и во мне говорит моя обычная мнительность?..
Однажды я все-таки наткнулся на Липкина. Похоже, он был не очень-то рад моему звонку.
- Я все помню, - произнес он сухо. - Вот вернусь из Штатов - и все сделаем, я своему слову хозяин.
- Штаты?.. - Сердце мое рванулось куда-то и полетело кувырком вниз, как бумажный змей у которого лопнула бечевка.
- Когда?.. На сколько?.. Ведь ты обещал, я жду...
- Говорю тебе: вернусь, и все будет о'кей... На сколько?.. На неделю. Вашингтон, Нью-Йорк, Филадельфия. Поездка ответственная, сам понимаешь, требуется подготовка...
Я понимал одно: в конце концов, мне терять нечего. В ту минуту я чувствовал себя Цезарем, переходящим Рубикон, Бонапартом на Аркольском мосту...
- Мы должны встретиться, Боря, - сказал я. - Мне нужно задать тебе вопрос, один-единственный...
- Мы вылетаем послезавтра, - заторопился Липкин, - а завтрашний день у меня расписан...
- Тогда сегодня, - сказал я. - Сегодня, Боря. Сейчас. - Напор, с которым это было произнесено, подействовал. Он согласился. Правда, добавив при этом:
- Жду тебя через полчаса, десять минут - твои. Знаешь, где мой офис?..
11
Дальнейший мой рассказ приобретает характер почти фантасмагорический. Но что делать, если фантастика стала привычным компонентом нашей жизни?.. Начать с того, что улицу Казачью, на которой находился офис Липкина, я никак не мог отыскать, хотя крутился вокруг да около немало времени, пока не выяснилось, что Казачья - это хорошо мне известная
Пролетарская, которой возвращено старое название, эпидемия переименований захлестнула и наши края.
Пролетарская же была мне хорошо известна, здесь в небольшом бревенчатом домике располагалась в прошлом прокуратура, в которую меня приглашали по делу Левина. Было это в семидесятых, в разгар борьбы с "международным сионизмом" и т.д. Органы госбезопасности трудились вовсю. Несколько преподавателей-евреев было изгнано из университета, в том числе и Левин. Истерзанный злобной и лживой от начала до конца кампанией, измученный допросами, обысками, угрозами, заслышав ранним утром вежливый, как обычно, звоночек в дверь и приметив знакомую машину возле подъезда, он выскочил на балкон и кинулся вниз с четвертого этажа.
Левин был другом нашей семьи. Меня вызвали в прокуратуру и дали понять, что причиной самоубийства является психическая ненормальность Левина, якобы зафиксированная врачами, я же со своей стороны должен ее подтвердить. Однако я настаивал на том, что Левин был психически здоров, следствию же надлежало бы установить, с кем встречался покойный в последние дни, не нарушало ли нечто неординарное размеренного течения профессорской жизни... Все это я излагал, исписывая в тихой ярости листок за листком и видя перед собой не сидевшего за столом напротив следователя, украдкой наблюдавшего за мной, а - Левина, которого по дороге из морга на кладбище завезли домой, и гроб, который, не поднимая на четвертый этаж, где он жил, поставили посреди асфальтовой дорожки на две табуретки, - все мы, друзья, знакомые и соседи (Левин был старым холостяком) стояли перед гробом, снежинки падали, не тая, на умело подрумяненные щеки, на гладкий высокий лоб, рассеченный хорошо заметной сквозь грим фиолетовой полосой, на плотно сжатые тонкие губы...
Так что Пролетарская, ныне Казачья, была мне достаточно памятна. Фантасмагория же заключалась в том, что именно на том доме, где раньше находилась прокуратура, я обнаружил табличку с номером, который я разыскивал...