- Я прочитала Ренана, спасибо... А вашу сестру это не интересует... - И, достав книгу из сумочки, протянула ее мне. Потом, немного помедлив, спросила:
- Как ты относишься к еврейскому вопросу?
Ах, вот оно что...
И то, о чем она спрашивала, и это "ты", так естественно вырвавшееся у нее, вдруг соединили нас коротким, прочным мостом.
Она ждала, напряженно глядя мне в лицо. Глаза у нее были яркие, пронизывающие...
- Как отношусь?.. Никак.
- Никак?.. То-есть как это - никак?..
- Да так... Евреи для меня - такой же народ, как и прочие. А в чем-то, может, еще и похуже...
- Еще и похуже... - повторила она, останавливаясь и отстраняясь от меня. - Ты что же - антисемит?.. Вот не думала...
Тогда я рассказал ей о Берте Зак, обличавшей на политинформации "евгейских бугжуазных националистов", о Лиле Фишман с ее "денежки никогда не бывают лишними"... Не забыл я и о том, как потряс нашу комнату Алик Житомирский своими тюками и керогазом...
- Но ведь этого мало, чтобы презирать весь народ...
- Народ состоит из отдельных людей, а из-за таких мне стыдно быть евреем!.. И вообще...
Я забыл, что стою посреди Москвы, что передо мной - всего лишь зеленоглазая девчонка, о которой я, в сущности, ничего не знаю... Я был беспощаден. Чего только я не наговорил ей, растерянно слушавшей меня...
- Да, - тихо произнесла она, когда я начал выдыхаться,- ты настоящий антисемит. Законченный.
Еще секунда, видел я, и она повернется и уйдет, я больше никогда ее не увижу... Глаза ее уже не пронзали меня, она смотрела вниз, на носок туфельки, пинавшей камешек, лежащий на тротуаре.
Я не мог допустить, чтобы она так вот взяла и ушла. В особенности после слов, брошенных мне в лицо. Но не только поэтому...
- Хочешь, я прочитаю тебе стихи, которые написал полгода назад? После одного разговора...
- Хорошо, - как бы нехотя, через силу, согласилась она. - Читай...
Воздух был теплый, сухой, просвеченный солнцем, но меня знобило, когда я рассказывал о Сашке Румянцеве, о Сергее Булычеве, о том, как я корчился под одеялом, слушая их разговор...
Мы вошли в Александровский сад, отыскали уединенную скамейку напротив краснокирпичной, мощно вздымавшейся к небу кремлевской стены. По чисто выметенным, усыпанным гравием дорожкам бродили, опираясь на трости, старики, матери катили коляски с дремлющими младенцами, экскурсовод что-то объяснял благоговейно примолкшей толпе экскурсантов... Слова, произносимые мной, никак не вязались с этой картиной. Женя слушала меня, положив на колени сумочку, лицо ее было недоверчивым, строгим и прояснилось только в конце.
Я читал:
Еговой изгнанный из рая,
Утратив жизни смысл и цель,
Бредет беспутицей Израиль
С тоской на каменном лице.
Где гордость ты свою развеял,
Где ум, паривший высоко?..
Ты позабыл о Маккавеях,
Ты не рождаешь больше Кохб...
Бессилен сердцем и бесплоден ты,
В улыбке судорожной рот...
И ни народа нет, ни родины...
Что ж есть?.. Еврейский анекдот.
Женя тронула кончиками пальцев мое плечо и отвернулась. Мне показалось, она прячет слезы, блеснувшие между ее ресниц.
- Ты романтик... - вздохнула она. - И смотришь на все с высоты Масады... А в жизни все и проще, и сложнее... Ты вот рассказывал об этих девочках, об Алике... А почему, скажи, они оказались там, у вас?.. Их не приняли, они евреи... И так во всем, во всем... Вот людям и приходится постоянно хитрить, изворачиваться, приспосабливаться... Я их не оправдываю, но можно ли за это их осуждать?.. Меня, кстати, тоже не приняли на истфак в университет. Задали на экзамене вопрос, которого нет ни в одной программе: какие министерства были при Александре II... Я назвала все, кроме двух, и мне влепили тройку...
- И ты...
- Я все-таки поступила - правда, в Плехановский... Набрала высокие баллы, со мной ничего не могли поделать... Но вскоре мне пришлось перевестись на вечерний...
- Почему?
- Моя мать работает воспитательницей в детсаду, жить на ее зарплату мы не могли, а отца нигде не брали на работу... Это, знаешь ли, довольно мерзкое состояние: приходишь по объявлению, на тебя смотрят - и отказывают... Я на себе все это испытала, когда пробовала устроиться хотя бы куда-нибудь... Приедешь - с тобой говорят, расспрашивают, улыбаются, на еврейку-то я внешне мало похожа... А дадут анкету заполнить или в паспорт заглянут - и привет... Мы, мол, уже кого-то приняли... И так - неделя за неделей, месяц за месяцем... Наконец поступила на маленькую фабричку под Москвой, три часа туда, три - обратно... Платили гроши, но все-таки... А летом на арбузах подрабатывала...
- Это как?..
- А по Волге баржи с арбузами приходят с низовья, из Астрахани, Сталинграда, надо их разгружать. Станем цепочкой, такие, как я, и перебрасываем из рук в руки. Зато после работы тут же полный расчет... Это по воскресеньям...
- И сейчас тоже?..
- Бывает... Но я не жалуюсь, и нечего меня рассматривать!.. - Перехватив мой взгляд, она полушутя-полусерьезно спрятала свои руки, заложив их за спину, - так, что я видел только ее крепкие, полноватые запястья, но пальцы, успел я заметить, были у нее в ссадинках, с неровными, кое-где обломанными ногтями.
- Ты и теперь...
- Теперь я тоже работаю, но в другом месте... И приняли меня туда по зна-ком-ству!.. - Женя проговорила последнее слово по слогам, с усмешкой на дрогнувших губах. - Это сильно меня компрометирует в твоих глазах?..
Несмотря на язвительность, с которой она это произнесла, в ее голосе, в глубине ее расширившихся зрачков я ощутил что-то жалкое, жалобное... Она хорохорится, но на самом-то деле она беззащитна... Мне почему-то представились лица Галактионова, Корочкина... И то, как она понуро сходит с какого-то крыльца, в десятый, в двадцатый раз получив отказ...
Мне хотелось погладить ее, провести рукой по ее волосам, спине, приободрить... Но что я мог ей сказать?..
Мимо нас прошествовал величавый старик с обросшей орденскими колодками грудью, прохрустела по гравию какая-то фифочка на тоненьких каблучках-гвоздиках, тяжело, вперевалку, проплыла бокастая женщина, ведя на поводке курчавенького, аккуратно подстриженного, словно только что из парикмахерской, пуделька...
Женя оправила, пригладила юбку на коленях. Глаза ее сузились, потемнели, ресницы почти сомкнулись.
- Вот тогда я и задумалась: еврейка... А что это значит?.. И вообще что такое - мы, евреи?.. Мы что - не как другие?.. Мой отец, между прочим, воевал, у него минным осколком три пальца срезало... Стала я кое-какие книжки читать, познакомили меня с одним человеком, он мне "Еврейскую энциклопедию" давал том за томом... Я у него спрашиваю: была война, шесть миллионов евреев погибло, почему об этом никто не вспоминает?.. А он мне: идите в синагогу, там на Колнидру поминают всех усопших... Начала я бывать на Маросейке... По секрету от родителей, они бы мне такой скандал учинили, если бы узнали...
- Почему?
Женя поморщилась, покрутила маленьким носиком с круто вырезанными, розовато просвечивающими ноздрями:
- А из страха... Они за меня боялись бы... И за себя тоже... Ведь и в синагоге, не считая праздников, сходятся одни старики, да и тех два-три и обчелся... И вдруг между ними - я, девчонка... Ну как не обратить внимание, не заметить?.. И они оказались правы, мои родители, в чем-то правы... Между прочим, там, в синагоге, мне Тору дали, на русском, разумеется, старенькая такая книжица, и страницы будто ржавчиной присыпаны... Но мне, хочешь - верь, хочешь - нет, временами казалось - она теплая, и чувство было такое, будто кто-то мне руку откуда-то протянул... И вот однажды... - Женя посмотрела на меня искоса, словно сомневаясь, помолчала... и решилась. - Однажды подходит ко мне в институте какой-то тип и приглашает пройти в комитет комсомола, а там запирает дверь на ключ и начинает расспрашивать, почему я в синагоге бываю, Тору читаю, "Еврейской энциклопедией" интересуюсь... Все-все, получается, ему известно, и от кого?.. От того самого человека, который мне энциклопедию давал... Но я об этом догадалась уже после... И вот он обо всем таком расспрашивает меня, а потом предлагает, чтобы я сделалась их сотрудником, то-есть сексоткой... Иначе, говорит, у меня будут большие неприятности... Ну, я прикинулась дурой, полной идиоткой. Сказала: если я что-нибудь плохое услышу, я лучше в газету напишу и подпись поставлю... Тип этот еще раза три ко мне приставал, пока до него дошло, что со мной у них ничего не получится...
Но я и сегодня боялась, как бы на тебя их не навести... Если за мной следят, если я у них на подозрении... - Она виновато вздохнула. - Не знаю, зачем я все это тебе рассказываю. - Она смотрела перед собой, в пространство. Достала из сумки обшитый розовой каемочкой платочек, торопливо провела по глазам. - Не знаю... И вообще - не знаю, как жить дальше... А ты - ты знаешь?..
Мне казалось, мы знакомы сто, тысячу лет... У нас было много сходного... Взять хотя бы - у меня Рапопорта, у нее - обладателя "Еврейской энциклопедии"...
- Знаешь, иногда мне хочется уехать... Уехать из этой страны... И не куда-нибудь, а в Израиль... Но ведь это фантазия, бред... Кто меня выпустит?..
За чугунной оградой Александровского сада катили троллейбусы, выбивая на стыках проводов снопы искр. Клаксонили, обгоняя друг друга, машины. Разнообразные звуки сливались в ровное, напряженное гудение - гул жизни огромного города, огромной страны, моей страны, и мне, всему вопреки, хотелось соединиться, слиться с этой жизнью, сделаться ее частью, частичкой...
Вокруг нас, в саду, было тихо, как в аквариуме. Седые паутинки неподвижно висели в застывшем воздухе. Порой с дерева, под которым стояла наша скамейка, срывался и падал на землю налитый осенними красками лист... Женя молчала, как будто ждала от меня ответа.
- Ты говоришь - старики, синагога, Тора... По-моему, ты сама забилась в какой-то сырой, темный, тоскливый подвал и застряла в нем... Да, когда-то существовала прекрасная ваза, драгоценная, поражавшая формой, красками, мастерством... Но она разбилась, или ее разбили, не в этом суть... А суть в том, что остались одни осколки, которые не сложить, не склеить... - Я рассказал ей об Асе, о том, зачем я приехал в Москву. - Понимаешь, вот в чем правда, вот в чем истинная трагедия... Это с одной стороны. А с другой - посмотри на эти паутинки, на эти листья, это небо... Посмотри, как оно сквозит, льется между ветвей... Разве оно не прекрасно?.. И надо жить, дышать полной грудью, не задумываясь...
- Жить не задумываясь?.. Это наивно...
- Наивно?.. Пусть... Но это - Великая Наивность!.. И пока мы не можем найти ничего другого - да здравствует Великая Наивность!..
В ту минуту мне показалось, что я и в самом деле отыскал какой-то выход...
- Великая Наивность?.. Нет, это не для меня... - покачала головой Женя. Она спорила, но мои слова, с которыми она не соглашалась, приносили ей какое-то облегчение...
Между тем время бежало.
Я взглянул на часы, вспомнил о поезде и поднялся.
- Я провожу тебя, - сказала Женя вдруг. - Можно?..
Я заехал к тетушке проститься и мы отправились на Ярославский вокзал. Уже на перроне - я спешил, чтобы успеть захватить свою неизменную третью полку - она сказала, искоса взглянув на меня:
- Странно, у меня такое чувство, будто мы давным-давно знаем друг друга...
- Когда мы сидели в Александровском саду, мне пришло в голову то же самое, - признался я.
- Правда?..
- Правда... Что бы это значило?.. - добавил я.
- Действительно, что бы это значило?..
Мы оба рассмеялись, пожалуй - впервые за нашу встречу. Женя оказалась безудержной хохотушкой, сам не знаю, отчего нас охватило такое веселье... Напоследок я пожал ее руку - в мелких ссадинках, с шершавой кожей - и помчался в свой вагон.
...Потом я стоял у окна, зажатый, притиснутый к стеклу сгрудившимися в коридоре пассажирами, и мне запомнилась бегущая вдоль перрона, вдогонку за тронувшимся поездом толпа, что-то кричащая, машущая руками - и отделившаяся от нее одинокая, неподвижная фигурка, отплывающая назад, пропадающая вдали... Глядя на нее, у меня почему-то защемило сердце.
17
Как ни странно, недели через две Куликовой прислали путевку в Евпаторию. По этому поводу в группе было всеобщее удивление и ликование.
- Какой ты молодец! - сказала Лена, восторженно глядя мне в глаза.
Ася уехала. Я был счастлив и втихаря гордился собой... Великая Наивность работала... Но прошло несколько дней и Алик Житомирский - мы перекуривали в дальнем конце коридора - сказал, нервно, короткими затяжками попыхивая сигаретой:
- Знаешь, моего отца забрали...
"За-бра-ли..." В этом словечке из трех слогов мне всегда чудился кандальный перезвяк.
- Откуда ты знаешь?..
- Мать вчера вызывала, на переговорный.
- За что?..
- Ей об этом не докладывали... Явились посреди ночи, посадили в "воронок" и увезли... Обыск, само собой, устроили... - Он швырнул окурок в урну и потянулся тут же к предложенной мною пачке.
- Но сам-то ты не догадываешься?.. - Сознавая полную бессмысленность своего вопроса, я все-таки задал его.
- Нет, не догадываюсь... Он ведь работал всю жизнь экономистом... А когда-то ходил не то в меньшевиках, не то в бундовцах... Ну да какое теперь это имеет значение?..
Алик, с его колючими, насмешливыми зрачками и нагловато вздернутым носом, всегда бывал сух, деловит. Он и сейчас отнюдь не взывал к моей жалости или сочувствию. Он сообщил:
- А я отчаливаю... Беру документы и уезжаю... Если в канцелярии будет какая-нибудь проволочка, попрошу тебя получить и выслать...
- Ты в Москву?..
- Да, мать там совсем одна, как бы с ума не тронулась... К тому же... - Он помолчал. - К тому же у нее рак...
Он по-прежнему попыхивал сигаретой, глядя куда-то вниз, себе под ноги, но казалось - он еле сдерживается... Как я презирал себя, какое отвращение к себе испытывал из-за того, что придавал значение мелочам, возбуждавшим во мне острую неприязнь к Житомирскому...
- Не беспокойся, - сказал я, - все будет в порядке. Я пришлю или привезу сам... Я ведь бываю в Москве...
- Лучше пришли, - сказал Алик.
Я понимал, что он имеет в виду.
- Как хочешь. Тогда я приеду к тебе просто так...
На другой день мы сидели в привокзальном ресторане и пили приторно-сладкое "токайское" узбекского производства, самое дешевое из всего, что здесь имелось. Документы Алику выдали без всякой волокиты. Керогаз он оставил нашей комнате ("на память", сказал он), матрац, одеяло и подушку раздарил - кому что ("я ведь домой"), мне досталась подушка - мягкая, пуховая... Мы ждали поезда. В ресторане было дымно, шумно. Официантка, проницательным взором определив содержимое наших карманов, не стала перестилать залитую щами скатерку, только смахнула со стола хлебные крошки. Нам, впрочем, на все это было наплевать. Мы говорили об Иове...
То-есть как бы об Иове...
- Ты сказал, что не знаешь, отчего, почему... Иов этого тоже не знал. Но книга Иова допускает разные толкования, и в частности такое: Иов - всего-навсего человек, и вполне заурядный, а мир вокруг него сложен, полон тайны, Иову не под силу его постичь... Ему остается только верить... Я называю это Великой Наивностью...
- Верить - во что?..
- В справедливость... Рано или поздно Бог о ней вспоминает.
- Все-таки?..
- Все-таки... Так утверждает книга Иова.
- Сказки...
- Видишь ли, сказка, которая прожила три тысячи лет, становится истиной...
- Если бы так...
Мы все-таки сцедили в граненые стаканы остатки "токайского" и выпили за Иова и Великую Наивность.
Радио, хрипя и заикаясь, объявило посадку.
18
Проводив Алика, я не стал дожидаться автобуса и отправился к себе в общежитие пешком. Хотелось побыть одному, подумать. В голове у меня пошумливало от выпитого вина, и мысли походили на лодки, сорванные бурей с якоря.
Говоря с Аликом, я фальшивил.
Да, я знал - Бог есть. Всевластный, всевидящий, всемогущий. От движения его пальца (у него были пальцы) зависели судьбы тысяч, может быть - миллионов. И теперь, когда я брел по ночной, пустынной улице, под черным, без единой звезды небом, хлюпая по загустевшей осенней грязи, он, возможно, покуривал свою трубку (он курил трубку), размышляя о прошлом и будущем человечества. Он был бесплотен, как и положено Богу, и вместе с тем заполнял каждую молекулу, жил в каждом атоме, управлял вселенной, определял вращение планет... Все так. Но был ли он справедлив?.. Вот в чем загвоздка...
Был ли он справедлив, как я внушал Алику?..
Машинистка, которая перепечатывала мою "заводскую" повесть - тогда я думал послать ее в какой-нибудь журнал - была пожилой, сухопарой, с длинной жилистой шеей и уложенными в серебряные букольки волосами. Отдавая рукопись, она сказала, грустно глядя на меня вылинявшими, когда-то голубыми глазами:
- Шестьдесят страниц - и ни одного упоминания о нем, даже имени его мне ни разу не встретилось... И вы полагаете, молодой человек, что это у вас где-нибудь примут?..
Пока я расплачивался, она смотрела на меня так, словно сомневалась, брать ли деньги за свою работу...
Я внял ее совету. Попытался внять... Я пробовал приблизиться к нему - разглядывал его портреты, большей частью слащавые, иногда - с ястребиным взором, устремленным в беспредельность... Я не писал - конструировал его образ, но в моей конструкции не хватало главного: справедливости и доброты... А какой же Бог возможен без этих атрибутов?..