У этой книги Берроуза есть несомненные художественные достоинства. Писатель, сочинивший хаотический "Голый завтрак" и легендарного "Джанки", силен прежде всего в эмоциональных, на грани истерики, сентиментальности или галлюцинации, пассажах. Его фирменный знак – волнующие перечисления, в которые погружаешься, набрав побольше воздуха, а затем выныриваешь изумленный. Посудите сами: "Это только один из экзотических видов, которые стоят головокружительные суммы на кошачьих рынках… кошки, летающие и скользящие… кошки ярко-синей электрической масти, распространяющие аромат озона… водоплавающие кошки с перепончатыми лапами (они появляются на поверхности воды с задушенной форелью в зубах)… нежные, худые, невесомые болотные кошки с огромными плоскими лапами – они могут скользить по зыбучим пескам и тине с невероятной скоростью… крошечные лемуры с огромными глазами… алые, оранжевые и зеленые кошки, покрытые чешуей, с длинными мускулистыми шеями и ядовитыми клыками – яд, подобный тому, что извергает синий кольчатый осьминог: два шага, и вы валитесь наземь, час спустя вы мертвы… кошки-скунсы, выпускающие смертоносное вещество, которое убивает за секунды, как когти, запущенные в сердце… и кошки с ядовитыми когтями, выпускающие отраву из большой железы, скрытой в середине лапы". Ух!
Буратино. Первый выпуск, подготовленный издательством "Автохтон" в рамках проекта "Классика". Кучков-град, 1999. 16 с.
Нынешняя книгоиздательская оргия, единственная в своем роде в истории нашей страны, вызывает (помимо естественной гордости и восхищения) ощущение перенасыщения и легкой тошноты. Будто устриц переел и шабли перепил. Или икры с "Доном Периньоном" облопался. Книги есть такие и эдакие, хорошие, очень хорошие, плохие и очень плохие. И вот на этом фоне появляется весьма странное издание, аскетичное, уродливо оформленное, толщиной с методичку по научному коммунизму. Называется оно – "Буратино", выпущено издательством "Автохтон" в Кучков-граде (или Кучковом-граде?), в рамках проекта "Классика". И, действительно, классика – Буратино. Советская классика. Альманах не альманах, просто подборка текстов трех молодых авторов (впрочем, известных "в известных московских кругах), повествующих о сыне-нон-конформисте конформийствующего отца Карла.
Поясню. Перед нами совсем иное поколение, и эстетически и социально. Владимир Сорокин на том же расстоянии от него, что и Василий Аксенов – от Владимира Сорокина. Им "Голубое сало" не впрок. Они серьезны (пожалуй, даже мрачны), саркастичны, иногда чувствительны. В отличие от дяденьки Яркевича, вся их молодость прошла при капитализме; в детстве они буржуев не в передаче "Международная панорама" видели. Иногда они напоминают мне героев левацких годаровских фильмов 60-х. Слава Богу, что они есть.
Тексты, представленные в "Буратино", неравноценны между собой и, увы, не дотягивают до истинного мастерства. Лучший из них – "Последняя речь Буратино" Алексея Цветкова, но и он не свободен от несколько графоманских мест. "Джатака о деревянном Бодхисаттве" Дмитрия Гайдука эксплуатирует приемчики, изобретенные Вен. Ерофеевым и Сашей Соколовым и уютно обжитые плодовитыми митьками – смешение "низкого" сленга с "высокими" реалиями буддическими, древнегреческими и проч. Отрывочки Павла Журавлева просто неудачны. И все же. Эта книга свежа, не закапана ни приторными ликерами постмодернистов, ни тошнотворной бодягой реалистов. Наконец, там есть истинно остроумные места. Вот что пишет Дм. Гайдук о встрече Буратино с Тортиллой: "А бодхисаттва вышел из медитации, смотрит – а вокруг морские волны. Тут подплывает к нему Великая Черепаха и говорит: привет, деревянный бодхисаттва". Последний штрих – из "буратинианы" Ал. Цветкова: "У каждого есть шанс оказаться в постели с Мальвиной или по крайней мере посмотреть ее последнее шоу".
Филипп Минлос. Да нет: стихи, поэма, танки. М.: АРГО-РИСК, 1999. 40 с. (Библиотека молодой литературы. Вып. 13).
Мандельштам писал о Чаадаеве следующее: "Зияние пустоты между написанными известными отрывками – это отсутствующая мысль о России". И далее, через абзац: "Из "Философических писем" можно только узнать, что Россия была причиной мысли Чаадаева". Будто о Филиппе Минлосе написано, но вместо слова "Россия" нужно вставить слово "поэзия". Зияние пустоты (добавим от себя – огромной, объемной, завораживающей, наверное бесконечной) между редкими словами в стихах Минлоса – это то, что традиционно называют поэзией. Поэзия была причиной его стихов.
Карманное издание, которое так и тянет назвать "цитатником" (только не Мао, а Минлоса; красиво звучит – "цитатник Минлоса"), удивительно всем – оформлением, макетом, графикой, стихами. Собственно, это не стихи, не тексты; скорее, перед нами "сегменты поэтической речи", редкие ноты минималистского опуса, немногословное, почти анонимное бормотание: "солдатики / раззвонились / по паркету / карамельные дни / медные всадники / ну оловянные / песочные часы / а потом опять / книга перемен". Олег Киреев, написавший послесловие к этой книге, считает стихи Минлоса вестниками новой поэзии, естественно (для этого поколения. См. выше) революционной: "Поэзия должна звучать на улице и провозглашаться с баррикады, так что поэзия может быть написана на знамени новой эпохи". Если это верно, то нас ожидают такие примерно лозунги на знаменах: "едем в концлагерь / отдохнуть летом / экзамены / Эдем дизайн". Что же, чем хуже хрестоматийных: "Будьте реалистами – требуйте невозможного!" или "Вся власть воображению!"?
Ирина Шостаковская в представлении изд-ва "Автохтон". [Б. м., б. г.]. [Б. паг.].
Перед нами то же молодое поколение. В книге Ирины Шостаковской есть: неряшливости стихосложения, неточные рифмы (там, где таковые вообще присутствуют), псевдонаивное моралите (заставляющее вспоминать то вездесущих митьков, то Гребенщикова и Джорджа эпохи "Треугольника"), "приметы времени" ("ворошиловский стрелок", "опиаты", "ни хуя мне не надо", "Берроуз", "Чапаев", "Кон-Бендит", "1968"), погрешности против родного языка (из тех, про которые сразу не скажешь – то ли намеренные, то ли нет), отсутствующие выходные данные и т. д. В этой книге нет: своего голоса, неповторимой интонации, энергии, экспериментов, отсутствия экспериментов, надсады, олимпийского спокойствия, погружения в язык, нулевой степени письма, слез. Есть две хорошие строчки: "Прощай, родная речь, выдохни мурку" и "Ремонт в ночи, на жопе патронташ". Но для книги стихов этого маловато.
София Париок. Сверстники: Книга критических статей. М.: Глагол, 1999. 141 с.
Малоизвестный, любимый лишь истинными знатоками, поэт София Парнок оказалась довольно посредственной критикессой. "Независимость литературного положения Парнок отчетливо проявляется в ее критических работах. Читая ее статьи, мы получаем оценку "независимого эксперта", оценку, не тронутую никакими литературными идеологиями, и – почти никакими – личными пристрастиями", – предупреждает в предисловии издатель. Знакомство с книгой делает это утверждение сомнительным. Удивительно брюзгливый тон, чугунное полемизаторство, порой на грани самопародии ("суетливый лепет "мыслителей"", "символист спустился в себя с сетью, сплетенною не суровым художественным принципом, а рукою самодовольною и неразумною, и вот почему сеть его наполнилась недостойной лова плотвой"), трескучая и назойливая "духовность", выраженная почему-то ростовщической лексикой ("Степенью духовной платежеспособности определяется на весах вечности мировая, национальная и индивидуальная ценность личности"); все это лишь изредка скрашивается остроумными и точными пассажами вроде: "Брюсов всю жизнь писал стихи, чтобы купить себе памятник на парнасском кладбище, "где Данте, где Виргилий, где Гёте, Пушкин где". Булочница в надгробной надписи поминает баранки, Брюсов – строфы, страницы и т. п.". Удачно также определение основной, характернейшей черты Брюсова: "гениальная остервенелость воли".
Слишком большое количество опечаток окончательно портит впечатление от этой книги. Последние лет двенадцать подарили нам "шедевры" издательского дела с рекордным числом опечаток (достаточно вспомнить загубленный в середине 90-х единственный пока в России сборник прозы Игоря Померанцева – его явно не касалась рука корректора. Да и редактора тоже.) "Сверстники" Софии Парнок до рекорда, конечно, не дотягивают, но по степени дикости корректорских оплошностей могли бы составить конкуренцию кому угодно. На странице 31 читаем (далее следует текст, представленный именно так, как он напечатан в рецензируемой книге):
"Ибо
что знач ит усовершенствовать, "обработать"
художественную ф
орму, как не усовершество– ва
ть свое содержание?"
Истинный авангард!
На странице 36 Бориса Бугаева обзывают "Андреем белым", на странице 80 бедный Брюсов "довит" метры, а на странице 41 достается даже Пушкину, который просто-таки погрязает в тавтологии:
"Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чертит
И свой рисунок беззаконный
На ней бессмысленно чертит".
Стивен Спендер. Храм / Предисл. Е. Берштейна; Пер. с англ. В. Когана. М.: Глагол, 1999. 272 с.
В 80-е годы среди выживших писателей-модернистов стало модным доделывать и издавать свои ранние романы. Смертельно больной Кортасар печатает "Экзамен"; Стивен Спендер, английский поэт, прозаик, критик, друг Одена и Ишервуда, вдруг решает отдать на суд публики "Храм". Что это: старческое крохоборство, отчаянный жест вслед уходящей жизни, попытка преподать урок окружающей скептически-релятивистской культуре? Трудно сказать. В любом случае, "Экзамен" еще можно серьезно рассматривать эстетически; "Храм" – вряд ли.
На обложке русского издания этого романа красуется купающийся арийский юноша. Над его головой, крупными буквами – СТИВЕН СПЕНДЕР. И еще крупнее: ХРАМ. "Храм" и есть этот полунагой немчик в его мышцатой телесности; роман Спендера есть описание паломничества в страну таких вот "храмов" – веймарскую Германию. Поначалу кажется, что перед нами – нечто вроде "романа с ключом", в котором под чужими именами выведены сам Спендер и его друзья Ишервуд с Оденом. Они живут себе поживают в Оксфорде, без конца треплются на разные темы, пописывают стихи и романы. В общем, ранний Хаксли. "Желтый Кром". Однако затем возникает некий немец Эрнст Штокман и приглашает главного героя в Германию, в Гамбург – естественно, не на луну смотреть, а "изучать немецкий для письменной работы по философии". Философия оказывается несколько греческого толка, с изрядной к тому же долей сенсуализма. Героя водят по гомосексуальным кабакам, буржуазным и богемным домам, бисексуальным тусовкам и живописным окрестностям Рейна. Много пива. Много доступных мальчиков. Много разговоров о разном. На дворе – лето 1929 года. До начала мирового экономического кризиса остается еще несколько месяцев. Затем герой уезжает в Англию и навещает Германию уже в 1932 году. Красивые мальчики превращаются в красивых нацистов и женятся на краснощеких крестьянских девках. На некогда развеселых улицах штурмовики дерутся с тельмановцами. Поголовно все обсуждают еврейскую проблему. Герой встречает своего друга Брэдшоу (читай – Ишервуда), который как раз сочиняет роман о происходящем (читай – "Прощай Берлин"). Становится ясно, что лучше людей, чем писатели-англичане (к тому же – выпускники Оксфорда), на свете нет. И последнее: первая часть (о 1929 годе) называется "Дети солнца", вторая – еще оригинальнее – "Во тьму".
По гамбургскому счету этого романа о Гамбурге нет. Просто "человеческий документ", из тех, которые так "обожал" Набоков. Несколько прелестных описательных пассажей, две-три живые реплики в диалогах – и все. Легко написанное, легко читающееся, вполне типичное сочинение двадцатых – начала тридцатых, которое дает довольно верное представление о головокружительной вольности нравов семнадцати европейских лет между подписанием Версальского договора и гражданской войной в Испании: отцовская мораль сгнила где-то во фландрских окопах, Бог давно умер, королева Виктория тоже. Как сказал бы Розанов, "когда начальство ушло".
Пятая книжная полка
Вадим Руднев. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. II. М.: Аграф, 2000. 432 с.
Вадим Руднев отличается от многих современных философов удивительной трезвостью; речь, конечно, не о бытовой трезвости, а о рефлективной. Мысль его движется равномерно, последовательно, каждым своим шагом создавая основу для следующего. Кажется, он действительно считает, что "Ад" находится в районе "Marginem", "на краю", в гибельном пограничье, поэтому предпочитает держаться в логически выверенной середине. Не стоит, конечно, отождествлять "середину" со "здравым смыслом", этим фольклором философии. Логика, доставшаяся Рудневу от его духовного наставника Витгенштейна, – неумолима; а вот "здравый смысл" – уступчив. Впрочем, неумолимая логическая поступь автора, направляющегося "Прочь от реальности", несколько сбивается в последней психоаналитической главе, но кого, кроме самого дедушки Фрейда, не приводила в смятение чувств эта темная, какая-то сологубовская ворожба с аккомпанементом назойливого завывания: "невроз – невроз – невроз – невроззззззззззз"?
Как сделана книга Вадима Руднева? Читатель движется от "Текста" к "Сюжету", от "Сюжета" – к так называемой "Реальности". Обычно авторы философских книг на этом и останавливаются. Тем неожиданнее (и провокативнее) звучит название последней главы (и всей книги): "Прочь от реальности". И вот вопрос (перефразируя классика): "От какой реальности мы отказываемся?", точнее "бежим прочь"? От исчезнувшей, мертвой, убитой "реальности". О том, кто совершил это страшное преступление, см. последний раздел последней главы книги.
И последнее: нет более сильного галлюциногена, чем логика и трезвость. И почему строжайшие рассуждения в духе "Это моя рука" всегда припахивают китайским опием? И почему, начав с цитат из почтенных Бора, Геделя и Лотмана, неизбежно заканчиваешь этим: "ясно, что стремление к экстремальности и чистоте опыта (каким бы страшным и фантастическим он ни оказался) не может и не должно находить отклика"? Вы чувствуете эту печаль, эту безнадежность: "не может и не должно находить отклика"?
Антология фантастической литературы / Сост. X. Л. Борхес, А. Бьой Касарес, С. Окампо. СПб.: Амфора, 1999. 637 с.
Хорхе Луис Борхес имел (помимо общеизвестных) две слабости: трепетную любовь к второстепенным и третьестепенным писателям и (отчасти совпадающую с первой) неистребимую преданность друзьям по богемной юности. Рецензируемая книга – довольно объемистый памятник обеим слабостям. Тексты Хосе Бьянко, Хуана Родольфо Вилькока, Элены Гарро, Рамона Гомеса де ла Серна, Сантьяго Дабове, Делии Инхеньерос, Сильвины Окампо и других (не говоря уже о незабвенном Маседонио Фернандесе) действительно, в той или иной степени, можно отнести к жанру "фантастической литературы". Но особая "фантастичность" этих текстов не в причудливых сюжетных построениях, не во внезапных кошмарах, не в изысканном порой правдоподобии, а в фантастической похожести друг на друга, а точнее, на их платоновский архетип – на сочинения самого Хорхе Луиса Борхеса. И даже не на сами сочинения, а на некую эссенцию их; быть может, они принадлежат к неизвестному пока литературоведению жанру – жанру "борхес".
То же самое можно сказать и об авторах "Антологии", никогда не слыхавших о существовании великого аргентинского слепца. Даже о тех, которые умерли задолго до рождения автора "Пьера Менара". Заманчиво было бы предположить, что именно Борхес сочинил "Святого" Акутагавы Рюнюскэ, "Певицу Жозефину" Кафки, притчи Чжу-анцзы… Не могу только представить его автором "Улисса", хотя великий ирландец тоже неважно видел…
Читать эту книгу подряд довольно скучно, зато ее увлекательно листать, просматривать, раскрывать наугад. Особое удовольствие – справки об авторах, составленные Борисом Дубиным. Две трети имен – совершенно неизвестны, по крайней мере вашему покорному слуге. Какое счастье представлять себе эти недоступные книги – "Арлекинаду" "английского математика и писателя" Холлоуэя Хорна, "Спящий клинок" "аргентинского писателя из круга М. Фернандеса" Мануэля Пейру, "Среди магов и мистиков Тибета" "французского ориенталиста" Александра Давид-Нэля!
Амброз Бирс. Страж мертвеца. СПб.: Азбука, 1999. 352 с.
Бирс вполне мог бы оказаться среди авторов борхесовской "Антологии фантастической литературы". Один из самых верных учеников Эдгара Алана По, он обожал причудливые сюжетные построения; впрочем, в его загадках не было и следа математической логики "Золотого жука" или "Убийства на улице Морг". Ветеран Гражданской войны, калифорнийский журналист эпохи "позолоченного века", он уже не обожествлял человеческий разум, да и энергетика жителя Западного побережья США была иной, нежели у тихого пьяницы из Новой Англии. В рецензируемом издании (как и во всей серии "Азбука-Классика") бесконечно интересно одно обстоятельство: книга есть не что иное, как перепечатка советского издания 1966 года. Кто сейчас отправится в библиотеки искать переводной том 34-летней давности? Между тем эти переиздания – памятник не только нынешней культурно-исторической эпохе (с проснувшимся вдруг интересом к переводным героям "эпохи застоя" – Вирджинии Вулф или Габриэлю Гарсиа Маркесу), но и той эпохе, когда эта книга была впервые напечатана по-русски. В каком ряду тогда воспринимался Амброз Бирс? Почти исключительно – в фронтовом, военном: Хемингуэй, Олдингтон, Ремарк. Ужасы войны, отвращение к красивым словам, окопная правда. И действительно, достаточно прочитать такой, например, отрывок из Бирса, чтобы понять, с каких батальных полей явился в американскую прозу Хемингуэй: "Отталкивающее зрелище являли собой эти трупы, отнюдь не героическое, и доблестный их пример никого не способен был вдохновить. Да, они пали на поле чести, но поле чести было такое мокрое! Это сильно меняет дело". Но то – советские шестидесятые; время, когда кого-то интересовала "правда". Настоящая "правда", в том числе и о войне. Сейчас же, в 2000 году, меня занимает несколько другое. Как пишет автор послесловия Ю. Ковалев, "полное собрание сочинений Бирса, подготовленное им самим, насчитывает двенадцать томов, заполненных стихами, рассказами, сатирическими памфлетами, очерками, политической публицистикой, литературно-критическими статьями, а также многочисленными образцами газетно-журнальных публикаций, совокупно именуемых журналистикой". Я вспоминаю другого англоязычного писателя, такого же "весельчака" и "жизнелюба", оставившего после себя столь же пестрое собрание сочинений. Это Томас Де Куинси. Американец сочинил "Словарь циника", англичанин – "Исповедь англичанина, употребляющего опий". И тот и другой, перефразируя Борхеса, не столько писатель, сколько целая литература.
Г. Г. Амелин, В. Я. Мордерер. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. М.; СПб.: Языки русской культуры, 2000. 273 с.