Острая нужда заставляла самых брезгливых британцев становиться неразборчивыми в средствах, как турки. Гардемарин Вуд, обнаружив, что его ботинки безнадёжно изношены, дал одному из матросов 10 шиллингов и приказал подыскать пару подходящего размера в могилах русских, погибших под Инкерманом. Многие солдаты и офицеры последовали его примеру. Они не выбрасывали добытую таким варварским способом обувь даже после того, как из Англии прибыл груз ботинок для крымской армии. Новая обувь была такого скверного качества, что подошвы отрывались после недели носки, и почему-то большинство пар оказались настолько маленького размера, что "впору только женщинам носить". "Присланная обувь слишком мала, - разочарованно писал герцогу Ньюкаслскому лорд Раглан, - и чрезвычайно плохого качества". Низкое качество полученных ботинок подтвердилось после их выдачи солдатам 55-го полка. 1 февраля, когда после нескольких морозных дней неожиданно потеплело и плато превратилось в безбрежное море грязи, а ноги солдат стали утопать в плотной липкой жиже, многие, выбираясь из месива, с удивлением обнаружили, что подошвы остались в этом болоте. С руганью выбросив ботинки, солдаты продолжили марш в одних носках. Для некоторых из них эта ночь была пятой, проведённой в траншее без смены. Многие спали не больше чем по три часа в сутки. Они были настолько измотаны, что не действовал даже страх наказания за сон на посту. Капитан Кемпбелл из 46-го полка вспоминал, что, подобно многим воевавшим в Крыму, научился спать в любой обстановке. Он засыпал по пояс в грязи, не обращая внимания на грохот ядер и разрывы снарядов, на свист пуль Минье - некоторые, преодолев парапеты ограждения, пролетали рядом с головой, а затем с характерным чавкающим звуком вонзались в стены окопа уже позади него. В то же время предупреждающий вскрик часового заставлял его вскакивать, "будто удар электрического тока".
Но иногда и сами часовые засыпали на посту, упав прямо в грязь. В одну из таких ночей были заколоты штыками, так и не проснувшись, майор и 27 солдат 50-го полка.
Для многих смерть была долгожданным избавлением от существования, которое они больше не в силах были выносить. Люди настолько привыкли к виду и запаху смерти, что перестали их замечать. Когда похоронные команды (два человека с носилками и ещё двое с киркой и лопатой) медленно шли через лагерь, на них никто не обращал внимания. Нескончаемые кавалькады с умирающими, привязанными к мулам, тянулись, преодолевая распутицу, из полевых лазаретов французской армии в госпиталь в Балаклаве. Однажды Рассел, проезжая мимо такого каравана, с ужасом обнаружил, что все всадники находятся в крайней степени истощения и близки к смерти. Только тонкие струйки пара, поднимавшиеся из их открытых ртов в морозный воздух, говорили о том, что люди ещё живы. Один из привязанных к мулу всадников, тело которого безвольно клонилось то вправо, то влево, был уже мёртв. Его широко открытые глаза смотрели в одну точку, сквозь разжавшиеся зубы высовывался язык. Поднимавшийся по склону холма солдат при виде ужасного трупа лишь кивнул и заметил приятелю: "Ну что же, ещё один бедняга больше не будет страдать".
Ужасы и страдания делали существование армии похожим на ночной кошмар. Англичане отучились пугаться и удивляться чему бы то ни было. Ужасы войны стали повседневной обыденностью.
Над лагерем с мрачным карканьем летали вороны и стервятники. Один из солдат сел в снег и после недолгих раздумий выстрелом в голову вышиб себе мозги. Другой неторопливо снял ботинок и выстрелил себе в ногу. В расположении 1-го полка одна из немногих оставшихся на зиму в Крыму женщин неподвижно сидела у могилы мужа. Она и сама была едва жива от холода. Другая женщина, мучаясь от лихорадки, лежала прямо на мокрой земле. Рядом, прямо на грязной земле, было разбросано несколько сухарей. Она пролежала так двенадцать дней, до 24 февраля. Раньше, когда она ещё была здорова, ей не удалось снискать дружбу других женщин, поэтому никто из них не пришёл к ней на помощь. Находившуюся без сознания бедняжку спас её муж, который вернулся в лагерь со своим товарищем.
Равнина, овраги и склоны окрестных холмов были покрыты скелетами и полуразложившимися тушами животных, которых никто не озаботился похоронить. Измождённые солдаты копали многочисленные могилы для умерших товарищей под аккомпанемент доносившейся из лагеря неунывающих французов весёлой музыки. Поскольку могил не хватало, мёртвых хоронили по двое. Обглоданные собаками и дочиста обклёванные птицами скелеты то и дело показывались наружу из-под снега и грязи. Неровные ряды могил находились там, где возвращавшиеся в лагерь группы охранения были уничтожены ружейным огнём русских. Солдат похоронили в том месте, где они упали мёртвыми.
Тяжёлый вязкий воздух был наполнен запахами войны, тем тошнотворным сладковатым ароматом крови, разложения и порохового дыма, который навсегда врезается в память любому, кто когда-нибудь побывал на войне.
Постоянно вдыхая этот отравленный воздух, живя в условиях, когда резкий холод вдруг сменяется мягкой влажностью, голодные и измотанные люди часто болели. Выздоравливал далеко не каждый. Врач 55-го полка доктор Блейк вёл истории болезней своих солдат, которых в 1854/55 году было 818. Он лечил от лихорадки и тифа 640 человек, из которых умерли 57; из 368 заболевших различными формами простудных болезней, включая пневмонию и туберкулёз, умерли 17; 1256 случаев заболеваний органов желудка и кишечника привели к смерти 76 пациентов; 47 солдат из 91 заболевшего умерли от холеры; 6 человек умерли от обморожений, 3 - от цинги, 4 - от заболеваний мозга и 21 - "по неизвестным причинам". Доктор приводит данные за период всей Крымской кампании до конца 1855 года, однако подчёркивает, что пик смертей пришёлся на три зимних месяца. Блейк 9 раз имел дело с заболеваниями сердца, 290 - с расстройством желудка и язвой. 98 солдат обратились с жалобами на болезни глаз; 90 - по поводу венерических болезней. 41 солдат обратился к врачу с травмами, полученными в результате телесных наказаний; большая часть таких жалоб поступила уже после смерти Раглана. Всего доктор Блейк лечил от болезней 3025 человек. Эта цифра в несколько раз превосходит число раненых - 564 человека. При этом следует учесть, что полк понёс тяжёлые потери под Инкерманом.
Доктору приходилось работать в условиях, когда не хватало лекарств, инструментов, даже коек для больных. Иногда весь рацион пациентов состоял из некоего подобия супа, приготовленного из риса и измельченных сухарей. И это при том, что доктор Блейк был добросовестным и трудолюбивым врачом, а его госпиталь считался одним из лучших в армии.
Другой врач, прибыв 2 февраля из Англии в "беспорядочное нагромождение полуразрушенных, грязных домиков и палаток в Балаклаве", которые гордо именовались полковым госпиталем, пришёл, по его собственным словам, в состояние ужаса. Солдаты лежали в палатках в тесноте и грязи, на голой земле, укрытые только собственными шинелями. За доктора здесь был недоучившийся фармацевт, но от этого не было большой беды, поскольку в наличии имелось единственное лекарство - каломель (хлористая ртуть). Её применяли при любых заболеваниях, ею обрабатывали открытые раны и травмы, в которых заводились личинки насекомых.
"Чрезвычайно необычно то, - с удивлением писал матери офицер 18-го полка, - как много врачей сходит здесь с ума и отправляется домой".
Больные, которых направляли из полевых лазаретов на лечение в госпитали в Балаклаве, могли рассчитывать на немногим более комфортные условия, чем в своём лагере. Какими бы ужасными ни считались военные госпитали в Скутари, балаклавские были ещё хуже.
Элизабет Дэвис, жёсткая, мужеподобная медсестра из Уэльса с манерами грубияна сержанта, прибыла в армейский госпиталь Балаклавы вместе с десятью другими добровольцами после того, как поссорилась в Скутари с мисс Найтингейл. Позже она описала, в какие ужасные условия попала. Мисс Найтингейл не хотела, чтобы её сёстры уезжали в столь необустроенное, грязное место, где санитары понятия не имели о дисциплине, а палаты были переполнены задыхающимися от удушья больными, поэтому перед отъездом рассказала Дэвис о том, что творится в балаклавских госпиталях. Однако действительность превзошла самые худшие ожидания.
"Я до самой смерти не забуду то, что видела там!" - писала Элизабет. Монахиня, взявшая на себя обязанности руководителя вновь прибывшими, предупредила медсестёр о том, что они не должны разговаривать с пациентами. И когда Дэвис, не удержавшись, спросила одного из больных о том, как тот себя чувствует, монахиня, отругав её, повторила запрет персоналу общаться с больными. Дэвис стала осматривать раны. Первый из осмотренных ею пациентов поступил с обморожениями. Когда с него снимали повязку, обнаружилось, что пальцы обеих ног бедняги сгнили. То же случилось с пальцами руки другого больного. Многим раненым не меняли повязок по две - шесть недель. Один из солдат был ранен ещё в Альменском сражении. С тех пор, уже почти пять недель, его больше не осматривали и не перевязывали. Медсестра удалила из его раны целое скопище личинок насекомых. У некоторых других пациентов личинки приходилось выгребать чуть ли не пригоршнями.
Кроватей не было; люди лежали на досках. Вместо подушек под головы подкладывали шинели. "Больные и раненые все были на одно лицо: запущенные, грязные, обовшивевшие". На весь госпиталь оказалось только два врача.
Через два дня после прибытия медсестёр Раглан приехал посмотреть, как они устроились. Он чувствовал себя лично ответственным за них, так как они прибыли по его личному запросу, вопреки возражениям Военно-медицинского департамента, где не хотели даже слышать об отправке женщин в Крым. Даже мисс Найтингейл согласилась выполнить просьбу Раглана только потому, что не хотела обидеть человека, которого очень уважала.
Мисс Дэвис была очень рада видеть командующего, с которым часто встречалась в Лондоне до войны. Она работала горничной в доме, который находился рядом с домом Рагланов. Раглан часто проходил мимо неё ранним утром, когда она очищала коврики около дома. "Он никогда не проходил мимо меня, - вспоминала Дэвис, - не поздоровавшись и не заговорив со мной. Иногда он замечал: "Холодное утро" или "Прекрасный день", а однажды я слышала, как он сказал слуге: "Эта женщина всегда на ногах"". Раглан тоже узнал женщину. Прежде чем обратиться к кому-нибудь ещё, он подошёл к ней и заявил:
- Я знаю вас. Вы ведь живёте на Станхоп-стрит?
- Да, милорд.
- И вы знаете меня?
- Да, милорд.
- Вы самая трудолюбивая из женщин, с которыми я знаком. Ведь вы так рано встаёте по утрам.
Потом командующий заговорил с другими медсёстрами. Он отметил, что дела в военных госпиталях уже идут лучше. Затем поделился с ними планами открытия госпиталя в районе прифронтовой полосы. Раглан считал неправильным, что тяжёлых больных приходится везти в балаклавские госпитали, до которых довольно далеко. Мисс Дэвис вспоминала, что Раглан был частым гостем в её госпитале, где появлялся один по три раза в неделю. Командующий разговаривал с больными и ранеными дружески, как с равными, без аристократической чопорности и той характерной для него сдержанности в общении с подчинёнными.
Он всегда был прост и доступен в неофициальной обстановке. Однажды по дороге в штаб 3-й дивизии Раглан посетил лагерь 1-го полка, где его привели в восхищение уложенные кольцом ядра и скребок для удаления грязи у входа в палатку полковника. Позже командир полка вспоминал, что "никогда прежде не встречал такого доброго человека и, в то же время, смелого, грамотного и решительного солдата. Командующий заслуживает только самых добрых слов. В его груди бьётся лучшее из сердец".
Через три недели гардемарин Вуд доставил в штаб письмо для генерала Бэргойна. Позже он с замиранием сердца писал матери:
"В штабе я попал в большую комнату, где застал за обедом весь штаб лорда Раглана. Я осмотрелся и обнаружил сидящих за столом с краю двух пожилых джентльменов. Я решил, что один из них, наверное, сэр Джон. Когда я подошёл к ним, один из них обратился ко мне: "Так, молодой человек. Вы, наверное, пришли сюда пешком?" Я кивнул. "Вы, видимо, устали?" Я сказал, что не очень. "Вы, должно быть, голодны?" Я заметил, что не слишком хочу есть. Всё-таки мне предложили сесть и пообедать. Позже я узнал в пожилом джентльмене лорда Раглана, которого до этого никогда не видел вблизи. Увидев, что не смогу дотянуться до ветчины, я встал, чтобы отрезать себе кусочек. Но командующий предложил мне оставаться на месте и попросил капитана Маркхама помочь. После обеда командующий побеседовал со мной несколько минут, и я вышел от него полный раскаяния в том, что несправедливо относился к нему прежде, считая чопорным аристократом".
Так случалось довольно часто. Собираясь к командующему, офицеры готовились встретить холодного, надменного и помпезного старика, а разговаривали с человеком, который мягкими, вежливыми манерами больше напоминал приходского священника, чем генерала. Тот, кто лично общался с Рагланом, никогда больше не говорил о нём плохо.
Рядовые и сержанты чрезвычайно редко ругали командующего. "Лорд Раглан предпринял всё, что было в его силах, для того, чтобы сделать нашу жизнь здесь легче, - писал домой 19 января один из сержантов. - Всегда просто, сидя в компании других джентльменов в удобных креслах перед камином, искать виновного в бедах армии". Как заметил капрал Гектор Макферсон, "по моему скромному мнению, самой большой несправедливостью было перекладывать вину на Старину Рага". "Раглан очень добросердечный джентльмен, - писал 12 февраля домой в Корнуолл один из рядовых, - он сделал всё, что мог, для того, чтобы обеспечить сносные условия для армии. Он не может бороться с плохой погодой. Я обморозил пальцы, - пишет солдат и, как бы опасаясь, что домашние могут обвинить в этом Раглана, спешит добавить: - Но теперь с ними всё в порядке".
В большинстве писем домой рядовые отзываются о Раглане хорошо. Но солдатских писем было мало. Многие из солдат не умели ни писать, ни читать. И безжалостные нападки на командующего шокировали многих из них, когда они узнали об этом.
Однажды в этом имел возможность убедиться лично корреспондент газеты "Ливерпуль меркьюри", прибывший в порт, чтобы взять интервью у вернувшихся из Крыма раненых солдат. "Они ужаснулись, - признаёт он, - когда услышали, как об их командующем отзываются дома".
"У нас никогда не было лучшего генерала, чем он, - заявил в защиту Раглана один из солдат, - и об этом знает вся армия". "Послушайте, сэр, - возмутился другой, - я воевал под началом лорда Гоу и лорда Хардинджа, и они были прекрасными парнями. Но не было генерала, которого армия любила больше, чем лорда Раглана". "Я не видел человека храбрее его, - бросил капрал гренадеров, - очень мало людей бывали под пулями чаще, чем он".
У рядового стрелка, когда ему пересказали, как отзываются об их командующем в Англии, подрагивали губы, а на глазах выступили слёзы. Он ответил очень коротко: "Солдаты так не думают".
Но что бы ни думали рядовые бойцы, "джентльмены у камина" продолжали свои игры против Раглана.
Глава 17
Штаб аристократов
На следующем заседании кабинета мы должны всерьёз рассмотреть вопрос об удалении из армии Эйри, Эсткорта и Филдера.
Лорд Пальмерстон
I
Далеко за полночь затянулось заседание палаты общин 29 января 1855 года. Основным пунктом столь долгого и горячего обсуждения был вопрос о создании "Специального комитета по вопросам состояния армии под Севастополем, а также контролю деятельности департаментов и правительственных служащих, ответственных за удовлетворение нужд армии".
Резолюцию зачитывал депутат от Шеффилда радикал Джон Артур Робук, прирождённый оратор, речи которого вызывали одновременно восхищение и страх. Страстность и энтузиазм подчёркивались экспрессивной манерой изложения и частыми остановками для того, чтобы перевести дыхание. Но это выступление повергло слушателей в состояние близкое к коллапсу. Робук дружил с Джоном Стюартом Милли и был искренним почитателем Бентама и Хьюма. С такими взглядами он зачастую вызывал в других депутатах недоверие. Но сейчас он говорил от имени народа.
Сидней Герберт конечно же проголосовал против контроля за деятельностью правительства. Так же поступил и Гладстон, который назвал такие намерения "бесполезными и ничего не дающими". Пальмерстон назвал происходящее "вульгарным шумом", но никто из присутствующих так и не предложил ничего конкретного и не произнёс ни слова в поддержку армии. Сидней Герберт, как военный министр и рупор правительства в палате общин, ясно высказался, что вся ответственность за неудачи в Крыму лежит на "кучке полков, которые называют себя британской армией, а не на правительстве". "Когда вы приходите в штаб, - заявил он, - вправе рассчитывать встретить там не дилетантов, которые не только не видели армии на поле боя, но и никогда не наблюдали за действиями двух полков в составе бригады. Может ли дилетант продемонстрировать умение управлять армией?"
Палату общин совсем не удивила и не возмутила эта попытка обвинить во всём армию. Предложение Робука поддержали две трети парламентариев. На следующий день лорд Эбердин был отправлен в отставку. Правительство пало "с таким треском", что, по выражению Гладстона, "министры сами слышали, как их головы падают на мостовую".
Несмотря на свои семьдесят лет, Пальмерстон, казалось, был идеальной кандидатурой на пост премьер-министра вместо Эбердина. Но королева не любила Пальмерстона, считая, что его высокомерные манеры подрывают авторитет её величества. Поэтому употребила всё своё влияние на то, чтобы "грубый старик", которого она называла "Пильгерштейном", не был избран на высокий пост. Она отправила послание лорду Дерби, но тот отказался возглавить кабинет. Тогда королева обратилась к лорду Джону Расселу, чья отставка с поста министра после заявления Робука "наполнила сердце её величества негодованием и разочарованием". Но Рассел не имел достаточной поддержки в парламенте. В конце концов королеве пришлось согласиться с кандидатурой "Пильгерштейна".
Старый лорд был глух и близорук. Его волосы были крашеными, и "ему приходилось постоянно следить за вставными зубами, чтобы не потерять их во время пространных речей". И всё же, несмотря на возраст, лорд Пальмерстон был полон жизненной энергии. Он хорошо разбирался в военных вопросах. Ему было двадцать четыре года, когда он был назначен на должность военного секретаря, и он умело и добросовестно проработал на этом посту почти двадцать лет, заслужив неприязнь практически всех коллег по министерству, всего командования генеральным штабом и самого короля Георга IV. Как однажды заметила миссис Арбутнот, "просто удивительно, как его все ненавидели".
Лорд Пальмерстон имел частые стычки с герцогом Веллингтоном и относился к большинству генералов с известной долей презрения. Он "достаточно часто встречался с Рагланом" и полагал, что последний "не в состоянии мыслить или планировать". Пальмерстон был уверен в том, что в армии сложилась неблагоприятная обстановка, с которой срочно следовало что-то делать.