Вот один впечатляющий случай от Олеария, демонстрирующий порок пьянства в сочетании с некоторой русской бесшабашностью: "Когда я в 1643 году в Новгороде остановился в любекском дворе, недалеко от кабака, я видел, как подобная спившаяся и голая братия выходила из кабака: иные без шапок, иные без сапог и чулок, иные в одних сорочках. Между прочим вышел из кабака и мужчина, который раньше пропил кафтан и выходил в сорочке; когда ему повстречался приятель, направлявшийся в тот же кабак, он опять вернулся обратно. Через несколько часов он вышел без сорочки, с одной лишь парою подштанников на теле".
Испуганный немец спросил, кто так обобрал несчастного, на это русский "с обычным их "...б т... м...ть", отвечал: "Это сделал кабатчик; ну а где остались кафтан и сорочка, туда пусть идут и штаны". При этих словах он вернулся в кабак, вышел потом оттуда совершенно голый, взял горсть собачьей ромашки, росшей рядом с кабаком, и, держа ее перед срамными частями, весело и с песнями направился домой". Единственное, что в некоторой степени утешает при чтении этого отрывка – оптимизм и доброе расположение духа бесштанного мужика.
Особенное внимание уделяет голштинский путешественник тому, что "даже духовенство не составляет исключения", "духовные особы часто так напиваются, что только и можно по одежде отличить их от пьяных мирян". Некоторые считают Олеария главным создателем мифа о русском пьянстве. И все-таки не следует преувеличивать его роль в создании оскорбительной для нас мифологии. Не думаем, что сочинения голштинца пользовались такой популярностью в Европе, что могли создать порочащий портрет целого народа.
Казалось бы, кого трудно упрекнуть в предвзятости, так это брата славянина. Благожелательный к русским хорватский богослов и писатель Юрий Крижанич, после посещения России во второй половине XVII века, делится столь же невеселыми наблюдениями: "Нигде на свете, кроме одной русской державы, не видно такого гнусного пьянства: по улицам в грязи валяются мужчины и женщины, миряне и духовные, и многие от пьянства умирают". Крижанич пишет об этих картинах с искренней печалью.
А вот что пишет Самуэль Коллинс, личный врач царя Алексея Михайловича: "Некоторые, возвращаясь домой пьяные, падают сонные на снег, если нет с ними трезвого товарища, и замерзают на этой холодной постели. Если кому-нибудь из знакомых случится идти мимо и увидеть пьяного приятеля на краю погибели, то он не подает ему помощи, опасаясь, чтобы он не умер на его руках, и боясьподвергнуться беспокойству расследований, потому что земской приказ умеет взять налог со всякого мертвого тела, поступающего под его ведомство. Жалко видеть, как человек по двенадцати замерзших везут на санях; у иных руки объедены собаками, у иных лица, а у иных остались одни голые кости. Человек двести или триста провезены были таким образом в продолжении поста. Из этого можете увидеть пагубные последствия пьянства, болезни, свойственной не России одной, но Англии", – заключает честный британец. Итак, пьянство плюс отсутствие взаимопомощи...
Перенесемся в XVIII век. Послушаем ворчание прусского государственного деятеля Карла фон Финкенштейна: "Русские – пьяницы и лентяи, прежним своим невежеством дорожат, а старания, кои употребил Петр I, дабы их от него избавить, проклинают". Здесь пьянство помещено в одну упряжку с невежеством.
Подоспел век XIX. Естественно, не прошел мимо русского порока и маркиз де Кюстин. Подобно шведу Ерлезунду, он видит причины пьянства в недостатках социального устройства: "Наибольшее удовольствие этому народу доставляет пьянство, иначе говоря – забвение. Бедные люди! Им нужно мечтать, чтобы познать счастье". Похоже, маркиз скорее жалеет русских, нежели осуждает.
Паша современница, журналистка из Финляндии, Анна-Лена Лаурен чрезвычайно деликатна в описании отношений русских с алкоголем. Она связывает совместное потребление спиртных напитков с проявлениями русской соборности. Мало того, она считает языческий обычай выпивать на кладбище, с которым столь упорно и безуспешно борется православная церковь, красивым и полным значения. Анна-Лена воспринимает водку какчасть русской культуры и говорит, что ни разу не видела русского, напившегося до агрессивного состояния... Можем ей только позавидовать.
Взгляд из глубины
Как рассматривает алкогольную проблему сам русский народ? Обратимся к фольклору: "Для праздника Христова не грех выпить чарочку простого". "Одна рюмка – на здоровье, другая – на веселье, третья – на вздор". "Пить до дна – не видать добра". "Работа денежку копит, хмель денежку топит". "Много пить – добру не быть". "Со хмелиной спознаться – с честью расстаться". "Не упиваясь вином, будешь покрепче умом". Вроде бы сплошь да рядом призывы к умеренности и благообразию.
Свод житейских наставлений XVI века "Домострой" давал такие рекомендации: "Пей, да не упивайся. Пейте мало вина веселия ради, а не для пьянства: пьяницы Царства Божия не наследуют. А у жены решительно никоим образом хмельного питья бы не было: ни вина, ни меда, ни пива. А пила бы жена бесхмельную брагу и квас – и дома и на людях". Стоглавый Собор (1551 год) призывал: "Пить вино во славу Божью, а не во пьянство". Веселиться достойно и разумно.
А вот и высокий жанр – "Послание о хмеле". Обличение пьянства происходит на примере горькой участи человека, который из всей палитры жизненных радостей избрал хмель. Притча мрачными красками рисует фигуру героя, попирающего разум и волю. Ни малейшей симпатии не вызывают действия грешника, предавшегося соблазну. Только пост и молитва, убеждает автор, способны преодолеть пагубное пристрастие. Творение древнего автора отличается обилием подробностей, натуралистическим описанием пьяного поведения и неприятных последствий употребления крепких напитков: "Хмель сотворит пьяного душу смрадну, а тело грехопадно, а ум мерзок и непотребен; а проспався, душею явится скареден и тленен, а главою болен, а телесными удесы дробен (не крепок), а сердцем тосклив и скорбен, а умом уныл и печален".
Перед нами целый каталог бедствий и грехов, вызванных к жизни непотребной страстью: "...пьянство ражает блуд, прелюбодейство, гордость, превозношение, непокорство, кичение, прекословие, расколы, досады, брань..." Одним словом, все жесточайшие земные напасти. Причина и следствие – "и всяко злодейство от пьянства ражается" – напоминают нам библейский сюжет искушения, соотносят пьянство с образом "лютаго змия", врага рода человеческого.
Всегда ли народ так суров к бражнику? Каждому известны пословицы, оправдывающие пьяниц: "Пьян, да умен, два угодья в нем", "Пьяница проспится, дурак никогда". Нередко в фольклоре пьянство является синонимом удовольствия и самой удачной жизни: "Сыт, пьян, и нос в табаке".
Весьма убедительная апология пьянства – знаменитый памятник литературы Древней Руси: "Слово о бражнике, како вниде в рай". Изображенному здесь пьянице досталось место в раю получше, чем у всех святых! Откуда же у христиан, которые должны осуждать грех, не только снисходительное, но даже восхищенное отношение к бражнику? Может быть, уже в те времена стало складываться ощущение, что пьянство – обретение своего рода свободы от всех житейских тягот и даже форма протеста против окружающей несправедливости? Хотя на деле все обстояло так, что народное пьянство было на руку власть имущим...
По русской традиции, стакан или рюмку нужно выпивать до последней капли. Многие русские поговорки гласят, что нужно обязательно пить до дна – и тогда тебе обеспечены процветание и долгая жизнь. "Пей до дна – жизнь будет счастья полна". "Выпьем полную чашу за долгую жизнь" и т. д.
С древних времен во время застолий хозяин подносил гостю стакан вина или водки, и гость пил с пожеланиями, чтобы дом был полной чашей, иначе говоря, чтобы в нем не переводились деньги. Можно отметить лексическую связь между полнотой стакана и, в символическом смысле, дома. В старину каждый из гостей, выпив стакан, должен был прокатить его по столу, чтобы там не осталось "зла" (остатки спиртного именовались "злом"). Принято было все доедать и допивать, иначе гости оставляли "зло" хозяевам.
Вспомним застолье "на троих" в культовом фильме "Осенний марафон". Герой Евгения Леонова категорично изрекает: "Тостующий пьет до дна". Потом: "Тостуемый пьет до дна". А когда один из участников пытается отодвинуть рюмку, следует угроза: "Я обижусь". Эти слова действует безотказно.
Обычай пить "за здоровье" пришел, безусловно, еще из языческих времен. Желание разделять с другими вино объясняется теми же причинами, по которым люди предлагали гостям разделить с ними еду. В основе этих традиций лежит мысль, что пищу и питье дают боги, а значит, эти блага принадлежат всем, нужно непременно делиться, есть и пить вместе с благодарностью к высшим силам. Отказ от совместной выпивки – все равно что пренебрежение совместной молитвой. В этом контексте описание Петреем де Ерлезунда русского пиршества вполне укладывается в рамки национальной традиции.
Документальные свидетельства конца XIX века показывают, что традиция чрезмерных возлияний во время праздников не утратила актуальности. Если с христианской точки зрения праздник предполагал поход в церковь и молитвы, то идеальное празднество для народа – пир горой, радостное неистовство, с которым поглощались еда и питье. Причины просты, не следует искать их в мифологии. Крестьяне не ограничивали себя в еде и питье, их аппетиты нормировала бедность. Есть досыта и пить допьяна – вот главная мечта. Осуществить ее было возможно лишь по большим праздникам, да и то не каждому человеку.
Фольклор облекает питие в героические одежды. В былинах доблесть героя измерялась не в последнюю очередь способностью перепить других. Таким образом богатыри доказывали свою физическую силу и выносливость. Крестьяне также нередко пытались перепить друг друга на спор, что иногда приводило к летальным исходам (вспомним рассказ Бунина "Захар Воробьев", где силач и красавец умирает от последствий подобного спора). Был также сказочный герой, который в награду за совершенный подвиг не пожелал полцарства: "Деньги мне нужны, но прикажи, чтобы я мог в каждом кабаке пить десять дней кряду". Есть и пить вволю – вот народная утопия!
Для того чтобы пить, нужны, между прочим, деньги. Такое дорогостоящее увлечение мог позволить себе не всякий. Поэтому неудивительно, что в XIX веке среди крестьян возможность много пить считалась в некотором роде достоинством, привычкой привилегированных. Крестьяне в быту не особенно осуждали пьянство. Пьяного мужика бранили только члены его семьи, в том случае, если он тратил на спиртное последние деньги и пил вместо работы. Зато на мужа, напившегося за чужой счет в свободное время, жена смотрела с умилением. Крестьянин, который часто закладывал за воротник, считался счастливым и зажиточным. Мужик, желающий показать свой достаток, всегда держал в доме водку и часто приглашал к себе соседей.
Нянька Филицата из пьесы Островского "Правда хорошо, а счастье лучше" говорит о благополучии садовника: "Всегда сыт, пьян если не каждый день, то через день аккуратно". Чего, мол, еще желать?
Самой устойчивой традицией в России остаются непременные возлияния во время торжеств. На протяжении веков алкоголь был и является необходимой принадлежностью русского праздничного стола. Кроме того, приобретение любой ценной вещи и любое важное событие в жизни непременно требует "обмывания". Такужу нас принято.
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
НАША АРИФМЕТИКА: ИЗ СТА КРОЛИКОВ СОСТАВИТЬ ЛОШАДЬ!..
Герой романа Андреаса Трапиэльо "Клуб идеальных убийств", размышляя о криминальной литературе, логике жизни и книги, замечает о таинственной русской душе: "Люди вменяют себе преступления, которые не совершали, и никто не знает, почему они так делают. То же мы видим и в "Преступлении и наказании". Как роман о наказании это – шедевр, но как роман о преступлении – это полный провал. Там фигурирует идиот, уверяющий, что убил двух старух. Что касается убийства старухи процентщицы, то да, безусловно, это преступление далеко от идеала. Убийца не может прийти к следователю и сказать: "Знаете, я не могу больше жить с чувством вины. Освободите меня от него", – а следователь не может со своей стороны сказать: "Признайся в преступлении, и ты почувствуешь огромное душевное облегчение". В романе должны говорить факты, а не писатели, преступники или следователи, которым, по моему мнению, следует помалкивать.
Но в "Преступлении и наказании" следователь Порфирий Петрович говорит: "Изо ста кроликов никогда не составится лошадь, изо ста подозрений никогда не составится доказательство"".
Так-то оно так, но что поделать, если наш, русский, человек чувствует и думает, руководствуясь домыслами или самооговорами, потому что понять отечественную правду бывает непосильно.
Русский человек запросто из ста кроликов может составить лошадь. А если нужно – тройку с бубенцами.
Подходит русский человек к книжной полке, открывает наугад и читает про себя. Про Россию.
Из Горького: "...будут петь птицы, выполняя закон природы... А человек будет рассказывать мне утешительные сказки про святую Русь... О бессребрениках инженерах, о святом квартальном, о нигилистах, великих простотою души своей, о святых попах, благородных дворянах и – о женщинах, о мудрых женщинах! Как приятно читать эти сказочки в наше-то темное, безнадежное время, а?.."
За русского человека всегда говорила дворянская культура (вспоминается Герцен: "...Ах эта русская распорядительность чужой волей..."), а он сидел и смотрел в окно, безучастный, равнодушный, дожидаясь Масленицы, или трудился и надеялся. "Ну что, Архип, Иван, Петр... как живешь Архип, Иван, Петр? Маленький™ человек, какой-то ничтожненький... я про тебя в книжке пропишу", – обращалась к нему культура. Наш человек в ответ снимал слова со своего счета в банке словарного запаса крайне расчетливо – буквально по слогам: "Да эдак как-то живу, барин, маленьким и ничтожненьким... Да Господь с ней, с книжкой-то". – "Нет, – настаивает барин, – я тебе всю правду о тебе расскажу". Рассказывал он про русского, маленького и ничтожненького? Рассказывал, да еще как художественно, про идеи, страсти, вселенную – словом, про все и обо всем... Да не обо всем, хотя бы не о том, как ежеминутно выживать человечку и где она, Родина...
Из Горького: "...разорвал душу свою на тонкие нити и сплел из них утешительную ложь... думал ободрить меня, русского человека... меня? Промахнулся, бедняга!.."
Каждый день в книжных магазинах появляются эпохальные книги из серии "Наконец-то разгадана тайна" (Шекспира, египетских пирамид, НЛО, русской идеи, русского характера). Предприятия задумывались как гипермасштабные. Обещали стать торжественным финалом олимпийских игр мысли с последующим вручением авторам всех без исключения медалей. Как все вроде бы стройно, логично...
Из Горького: "Не верю! Но – умиляюсь, когда человек говорит против очевидности, в добрых целях утешить и ободрить ближнего. Ведь, в конце концов, мы живем не по логике, а – как бог на душу положит..."
Как читатель надеялся, а потом обнаружил, что в этих книгах настоящей мудрости и открытий поменьше, чем философии в "желтых страницах" телефонной книги. Вроде бы прочел мысль-мужчину, а присмотришься – ба! так это же переодетая гипотенуза катета. Чудаки не те, кто пишет подобные истории, а те, кому они нравятся.
Все эти книжки, поверхностные или написанные с научной тщательностью, смотрят на человека сквозь толщу мифов и легенд. В результате представляют его одним куском. К примеру. Вот красивый миф, а вот человек, который идеально вписывается в красивый миф, без остатка вписывается. В этом и беда: смотрите, человек прекрасно укладывается в удобненькую схему. Тенденциозности сверх меры, человека слишком мало.
Р. Хьюз, как ты прав: "Когда человек отождествляет себя с Идеей, он отрешается от себя. Он способен изложить вам Идею в мельчайших деталях от А до Я, но едва ли сумеет сказать, две ноги у него или три".
Из Горького: "...купи гитару. Играй на гитаре. Это очень меланхолично и не нарушает тишины. Приятно будет видеть, как этакий бравый, усатый молодчина, сидя под окном, в час заката наигрывает чувствительно на грустном инструменте. И по щеке, на длинный седой ус, тихо сползает тяжелая слеза одиночества..."
Любого русского человека, взявшего в руки учебник истории, посещает странная мысль: если родина увидит меня живьем, она не проявит никакого интереса...
Из Тургенева: "...история ли сделала нас такими, в самой ли нашей натуре находятся залоги всего того, что мы видим вокруг себя, – только мы, действительно, продолжаем сидеть – в виду неба и со стремлением к нему – по уши в грязи. Говорят иные астрономы – что кометы становятся планетами, переходя из газообразного состояния в твердое; всеобщая газообразность России меня смущает – и заставляет меня думать, что мы еще далеки от планетарного состояния. Нигде ничего крепкого, твердого – нигде никакого зерна; не говорю уже о сословиях – в самом народе этого нет..."
Точно, чего нет – того нет. Если тему недостаточно проблематизировать, человек становится дистиллированной капелькой искусственной росы, побочным продуктом идеи, пылинкой на кринолиновом платье приятных заблуждений.
В результате человек ощущает себя какой-нибудь Муму, несущей траурный венок перед гробом мифа о ней самой, о Муму. Похоронили... А потом еще что-нибудь придумали, точнее, пыль протерли и вот тебе – Муму, опять о тебе. Не убежать из мифологического гетто...
Из Тургенева: "...несчастье русского человека состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится! Космополитизм – чепуха, космополит – нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет. Без физиономии нет даже идеального лица; только пошлое лицо возможно без физиономии..."
Новые мифы добавляют в список ошибок и заблуждений новые ошибки и заблуждения относительно прошлого. И относительно себя, неспособных что-либо довести до конца, слабых и ничтожных...
Из Тургенева: "...русская душа... правдивая, честная, простая, но, к сожалению, немного вялая, без цепкости и внутреннего жара... Все это очень плохо и незрело, что делать! Не учился я как следует, да и проклятая славянская распущенность берет свое. Пока мечтаешь о работе, так и паришь орлом; землю, кажется, сдвинул бы с места – а в исполнении тотчас ослабеешь и устанешь".
Приходят грустные мысли. Время настоящего бежит быстро, еще быстрее бежит время прошлого.
Мы никогда не испытываем сомнений, когда идем через вестибюль станции метро "Новые Черемушки", а вот когда дело касается посещения какой-нибудь мысли об истории России, то здесь возникает некоторая оторопь. Некоторые мысли похожи на шахтерскую робу, украшенную гипюровыми цветами мелодрамы. Здесь тебе и пряники, и восстания, и севрюга, и немцы...
Из Горького: "Тебя немцы беспокоят, а меня – никто! В немцев я не верю, в японцев тоже... Иногда мне кажется, что вся Россия – страна недобитых людей... вся!"