Заря – кукушка
24 марта - Заря-кукушка. Свет прыгает по веткам, как по ступенькам, словно птица, сопровождаемый первым спотыкающимся пением.
В начале апреля прилетает зяблик (мерзляк, знобуша). Бабы кормят скитальца крошками, зернышками, льняным семенем.
*
День воздухоплавателя, Всемирный день воды (ООН).
О воде вообще отдельный разговор.
Март - Протальник. Талая вода (до глобальной экологической катастрофы) считалась целебной. Ею мыли полы в доме, поливали цветы, в ней стирали постель и белье больного. В марте несколько праздников посвящены просыпающейся воде.
13 марта - Василий-капельник . Начинается капель. Это первое из пипеток-сосулек лекарство. Особенно если добавить соснового запаха. Нужно поставить дома веточку сосны. Начинается сбор сосновых почек. Их заваривают и дышат паром от простуды.
На дворе капель, и у нас тепель. Пришло солнце, навалился Ярило. Первые дни весны - Ярилины, к середине марта древний бог вошел во вкус и греет все сильнее. От его лучей (они же ослепительные волосы на голове идола) ярится, просыпается к жизни земля. Геотело. Оно жужжит и шевелится под ногами, требует внимания и ласки (чеши сохой) и само постепенно начинает ласкать, греть.
Солнце меняет настроение. Земля под его лучами трепещет и звенит, как бубен.
Беременные выходили на солнцепек и выставляли светилу животы. Повитухи заносили полуденный снег в дом и отирали им руки.
Приметы перелома
Весенние приметы влекли Москву, они же ее пугали: недвижение было и остается ее второй натурой. Тающий снежный ком города грозил разойтись лужей и исчезнуть - вот была бы перемена!
10 марта - Бессонный день
В этот день почему-то пытались не спать. Хоть по стенке ходи, а спать погоди . Нападает Кумоха , нечистая сила, у нее для напускания бессонницы отведен именно этот весенний день. Кумоха еще явится в сентябре, ближе к осеннему равноденствию. Это будет ее главный, притом опаснейший для Москвы выход. (См. главу шестнадцатую, Поведение воды .)
Чем-то они шатки, эти четверти года.
Сейчас, в марте, крутит голову, ломит ноги. Заснешь днем - прозеваешь нечисть, начнет шастать по дому, переворачивать все вверх дном.
*
14 марта 1653 года патриарх Московский и Всея Руси Никон заменил земные поклоны поясными и двухперстный крест трехперстным. Таково было начало раскола.
22 марта 1697 года Петр I отправляется за границу. Первое заграничное путешествие русского царя. (Не считать же царем Гришку Отрепьева.) Путешествие царя за границу есть факт, перевернувший русскую вселенную. Нечего удивляться, что вместо царя вернулся Стеклянный человек, антицарь.
Напустил на Русь пространство . Три измерения - Никонову трехперстную щепоть.
Измерениями света и времени занимается в эти переломные дни сама православная церковь. Во второе воскресенье Великого поста она отмечает особый праздник, память Григория Паламы .
Палама был византийский богослов и чуткий исследователь пространств. В 1336 году в скиту святого Саввы на Афоне он начал свое знаменитое изыскание, которое завершилось формулой, известной как "четыре (измерения) против трех". Рассуждение против переноса Бога в пространство, в число три, но за творение самого пространства, как проекцию, производное от большего Бога .
Ему возражал итальянский (калабрийский) монах Вар-лаам. Сей новый римлянин, образно говоря, удерживал Господа в привычном человеку числе измерений; отсюда этот знаменитый "простой" спор, четыре против трех, паламиты против валамитов. 27 мая 1341 года Константинопольский собор принял положение Паламы против ереси Варлаама. В 1344 году патриарх Иоанн XIV Калека, приверженец учения Варлаама, отлучил Паламу от церкви и заключил его в темницу. В 1347-м, после смерти Калеки, Григорий был освобожден и возведен в сан архиепископа Солунского. В одну из поездок в Константинополь его галера попала в руки турок, и в течение года святителя продавали из рук в руки на невольничьих рынках. Лишь за три года до кончины он вернулся в Солунь.
Умер 14 ноября 1359 года.
Спор был о свете, тварном и нетварном, большем .
Каков, интересно, Афон? На карте он довольно своеобразен: длиннейший, от Солуни на юг протянутый полуостров (и рядом с ним еще два, вместе трезубец или трехпалая лапа), с двухкилометровой высоты горою на главной оси. Почему-то раньше я представлял его в теле материка, одним массивом, изъеденным пещерами, точно отверстиями в хлебе. На самом деле Афон протянут далеко в море; море сжимает его с двух сторон, превращая в линию, границу миров.
В Великий пост Палама напоминает о том, как хрупки эти грани - очевидного и воображаемого, и нужно высокое умение сочетать их, считать (измерения) правильно.
*
25 марта - Феофан насылает на землю туман
Туман обещал урожай конопли и льна. Он также был целителен. Земля просыпалась, туман был признаком ее нового дыхания.
Продолжаются птичьи дни: конопляное и льняное семя разбрасывалось по двору. Крестьяне привлекали птиц и влагу, но главное, весну.
30 марта - Алексей, Божий человек, с гор вода
Его называют также голосом с неба . Главная тема Алексея - скромность. Согласно житию, сей скромный римлянин (IV век) в семнадцать лет ушел из дома, уплыл в Святую землю на кораблике . Затем вернулся и прожил остаток жизни возле родительского дома, нищим, неузнанным.
Вешние воды. Зима сходит на нет. Все омывается талою водой, в частности, новорожденные дети.
Сани отменяются окончательно. Если сядешь в этот день в сани, они провезут тебя мимо счастья.
На Алексея-солногрея выверни оглобли из саней, на поветь подними сани.
1 апреля - Дарья, грязная пролубница
Что такое пролубница , поясняет Даль. Пролубь - это прорубь. На реке и дороге отворяются черные промоины. Грязь отмечает всякого проходящего, притом у людей честных она отмывается сразу, скверные же, черные духом прохожие никак от нее отмыться не могут.
Стыд
I
Несомненным свидетельством весеннего одушевления московского пейзажа являются отрывки из дневника г-на Абросимова (в первую очередь относящиеся ко времени послепожарному, первой четверти XIX века). Абросимова среди прочих городских чудаков отмечает известный фольклорист Евгений Захарович Баранов. Судя по всему, Абросимов был обыкновенный столичный житель, "учитель словесности, из римской истории собиратель книг", человек наблюдательный и неравнодушный.
Его дневниковые записи носят характер отрывочный; рассказ о походе на Воробьевы горы представляет собой очевидно неоконченный из детских воспоминаний этюд. Однако это не мешает общему впечатлению: сокровенной связи между городом и горожанином, что для дальнейших построений представляет собой необходимую основу.
Место действия знакомо, и недостающие детали рассказа восстанавливаются без труда. Москва послепожарная, Лужники, первая неделя Великого поста; город в состоянии тревожном и немного приподнятом. Всякий организм, привыкший в Масленицу к обильному угощению, пребывает точно в подвешенном состоянии перед скромным натюрмортом солений, квашеной капусты и грибов, одних только нынче на столе обитающих. Однако и такой прейскурант являет собою вызов; соревнование длиною в семь недель открывается, настраивая едока на подвиг и возвышение над соблазнами.
Поход на Воробьевы горы был затеян учителем юного Абросимова, о котором известно только, что звали его Пьер. Был он пленный из времен Отечественной войны француз. (В скором времени учителя ожидал отъезд в Европу.)
Пьер почитал себя путешественником, способным на тонкие наблюдения; Москва весьма его занимала. Судя по всему, некоторое романтическое впечатление у него уже составилось: в двух словах оно было запущенный, разоренный сад (le jardin delaisse) и теперь Пьеру необходимо было это подтвердить или опровергнуть при взгляде на город с птичьего полета. Поэтому он считал для себя необходимым посетить Воробьевы горы для обозрения панорамы Москвы.
Надо думать, что подобные материи юного Абросимова интересовали мало, гораздо важнее были примеры быстро наступающей весны: солнечные пятна и компания воробьев на куче кухонных отбросов, что теперь днем оттаивали и благоухали на весь двор. На экскурсию он согласился с неохотой. Опять-таки - дорогу развезло, а ехать предстояло через всю Москву, Абросимовы жили в самом конце Дмитровки, на севере столицы, - далее через реку, и мимо Нескучного изрядный крюк. Но делать было нечего, к тому же в нем заговорила совесть, самая душа в нем была обнажена по причине первых дней великопостного подвига, он был дружен с учителем и перед расставанием не хотел его огорчать.
Отправились утром. На всем протяжении пути Пьер угощал ученика лекцией из русской истории, частью которой он сам являлся: участвовал в войне, наблюдал разорение Москвы и гибельный пожар и сам едва не сгорел в том аду.
Рассказ для Абросимова шел пунктиром: речь Пьера прерывалась поминутно уличными яркими картинками. По Садовому тащились в обе стороны повозки и экипажи; одежды седоков выглядели хаотически по причине неустойчивой мартовской погоды - москвичи как будто были одновременно застегнуты на все пуговицы и распахнуты на горячем солнце. Город также двоился и пестрел. Повсюду были видны обгорелые проплешины и рядом здания новоиспеченные. Москва еще восстанавливала свой вид после войны. Вид был прозрачен, омыт бегущей из-под снега водой и весь точно прописан акварелью. Глаза Абросимова отворены были до самого сердца, тело пребывало в полете (после Масленой он успел уже похудеть и имел теперь в рукавах и за пазухой лишний холодный воздух).
Два часа, не менее, влеклись по городу, затем пересекли реку; слева был Кремль, справа облако синих дерев. Лед еще не двинулся, но во всем сказывалось предчувствие ледохода; ноздреватый снег шел по реке разводами. Ветер немедленно наполнил их возок ледяной волной. Учитель точно захлебнулся и на некоторое время замолчал. Почему-то в тишине сильнее захотелось есть, словно внимание, уделяемое рассказу, переключилось целиком на желудок, вернее, на дыру в месте желудка, которая теперь застонала и завыла вместе с внешним ветром, требуя обеда. Но отсюда до обеда было расстояние невозможное. Сказать учителю о голоде было нельзя: Пьер постился долее его на неделю (он был католик), обходясь водой и сухими галетами. Пошли бы и галеты, только после давешних рассказов о войне и разорении признать себя голодным было уже некоторого рода национальной изменой.
На самом подъезде к вершине Воробьевой горы путешественники остановились: дорогу перегородило скопление телег, груженных жердями. Последние лезли во все стороны, так что объехать столпотворение было никак невозможно. Идти оставалось недалеко, Абросимов и Пьер сошли, сразу провалившись по колена в снег. Вокруг телег происходила суета и беготня, голосили работники, в стороне от дороги перемещались неясные фигуры, на ходу разматывая веревки: строители огораживали неровную площадку. Шум стоял невообразимый. Пьер, перекрикивая рабочих, продолжал повествование (пожар двенадцатого года все у него продолжался). По мнению француза, Москву сожгли горожане, - столько ожесточения и готовности к крайней мере было у защитников города.
Слава богу, Пьер не читал Карамзина. Во все времена пожар в Москве был не просто огненным действием, но символом, политической эмблемой. Воробьевы горы были лучшим тому свидетелем. В 1547 году Иван Грозный бежал сюда, на безопасное возвышение, от охватившей город огненной стихии. Зрелище, ему открывшееся, потрясло его настолько, что он занемог. В самом деле, как будто специально перед ним была развернута сцена самая драматическая. Полнеба разрисовано было дымами, в городе везде, куда падал взгляд, ходили столбы огня, по обширной равнине метались обгорелые московиты; до самой вершины горы, где он стоял, долетали крики о помощи, слагающиеся в нестройный и ужасный хор. Иоанн был уверен - пожар, истребивший город, был устроен боярами. Так будто бы протестовали они против его венчания на царство, что произведено было в тот же год, зимой.
Катастрофа 1812 года, как выясняется теперь, также была следствием политической акции. Пьер был прав: город подожгли по приказу генерал-губернатора Федора Ростопчина. И даже пожарные трубы разобрали, чтобы не осталось никакой возможности бороться с огнем. Ростопчин возглавлял вместе с князем Багратионом "партию войны" в русском обществе, желавшую превратить кампанию в тотальное противостояние с Наполеоном. Для этого нужна была демонстрация народной жертвы. Подобной жертвой и стало самосожжение Москвы.
Выводы учителя оказывались таковы, что согласиться с ними было совершенно невозможно. Пожар в версии Пьера делался для Москвы закономерен; это прямо вытекало из общего хаоса, отсутствия правил политического общежития, постоянного внутреннего раздора и смуты, бесправия народа и жестокости правителей. Пожарам способствовали также здешние градоустроительные особенности. Города Европы, выговаривал несносный француз, утопая в рыхлом снегу, большей частью сделаны были из камня, оттого огню они противостояли более успешно . А тут дерево. Засим с неизбежностью следовали большая в Европе защищенность личная (у нас рабство) и тому подобное.
Юный Абросимов едва поспевал по оседающему, грязному насту за увлеченным докладчиком. Об особенностях климата и деревянного строительства он никогда не задумывался, потребность в свободах понимал довольно абстрактно, однако испытывал самый искренний стыд - за неумение толком возразить учителю (а возразить хотелось), за обстоящие нестроения и нелепицу, перевернутые на дороге сани и пьяного казака, голыми ногами топающего по снегу в противоположную от реки сторону, за низкое небо и голод, дошедший к тому моменту до бурчания в животе.
Еще повернули немного, последний ряд деревьев вышел им навстречу и распался. Удивительная картина открылась взору. Во все стороны простиралась равнина, одним широким жестом, поворотом реки развернутая прямо им под ноги. Вид открывался, казалось, до самого полюса - так наливался синим северо-восток. Город поднимался от земли кружевами, Кремль плыл над ним облаком, и от него катились под ноги наблюдателям церкви, дворцы, казармы, магазины, сараи, провалы пожарищ и сиреневые облака садов. По мере приближения к реке Москва становилась все более беспорядочна, авансцена же вся была развал и вавилонское столпотворение.
Берег противоположный, еще не освободившийся от снега, пестрел хаотического вида сооружениями: народ разбирал остатки масленичного гулянья. Лужники, исходя цветным паром, разворачивались, точно на скатерти: снег был грязен, истоптан и словно исчиркан объедками. Иные павильоны являли собой один кривобокий остов, другие, предназначенные для мелкой торговли, каковая предполагалась здесь до самой Пасхи, еще не выстроились в правильные прямоугольники, а были разбросаны произвольно, точно праздно бродящая скотина.
- Какой хаос! –проговорил Пьер, замирая от широты зрелища.
- Стыд-то какой… - прошептал несчастный Абросимов, прикрывая невольно рот рукавичкою.
II
Переживания Абросимова и вся мизансцена замечательны. Совпадения в мимике города и героя сами по себе любопытны; здесь же они указали на нечто большее –помещенность их в одушевленное пространство или лучше - на перелом пространств.
Диспозиция обозначает со всей определенностью соревнование берегов - правого, возвышенного, "европейского" (здесь помещается, точно на трибуне, Пьерпросветитель) и низкого, "азиатского", расстелившегося неубранной скатертью (Лужники, остывающая ярмарка, торжище, суета и разгром). Происходит столкновение ясной перспективы Пьера (прибавьте вид сверху, зрелище всего города разом) - и дробной, низкой, преследующей сиюминутные цели, постыдной жизни Лужников. Это было столкновение света с тенью, просвещения с косностью; противостояние трибуны и арены, головы и брюха, иначе же - двух контрастных половин Москвы.
В самом деле, нет места в Москве, которое удостоилось бы столь противоречивых описаний. Здесь разность московских потенциалов (мечты и лени) достигает максимума. И начинается, натурально, ток - сверху вниз: движение совести, оскорбленной мысли. Ей сопутствует стыд самый светлый; за тьму и неразбериху, убожество и мелочь лужнецкой жизни - чувство, в Великий пост стократно умноженное. Не один только Абросимов шептал в кулак возвышенное на Воробьевых горах. Взять хотя бы Герцена и Огарева с их неистовой на том же склоне клятвой, чему свидетельство странного вида обелиск советских времен.
Наблюдение города с Воробьевых гор было занятие всеобщее, неизменно возвышающее и ранящее душу.