Помнить, что они русские - это их интимное, святое дело. Как святое и интимное дело было - русским евреям, которые гибли за Советский Союз в Сталинграде, - помнить, что они евреи. "Несмотря ни на что".
Можно считать, что это мистика, а можно - что это нормальное самоощущение полукровок. Потому что несмешанных народов на планете нет, и всякая нить в ковре мировой культуры, сплетенная с другими нитями, не должна быть потеряна.
Но как быть с тем, что гремучие смеси, хлынувшие в Израиль, делают гремучей смесью саму израильскую культуру? "Я понимаю, - пишет Шалев, - как отпугивает многих из новоприбывших наш "левантийский" быт - шум, беспардонность, нахальство, отсутствие приличных манер."
Я тоже понимаю. Но отвергаю эту характеристику в качестве еврейской. Беспардонность, нахальство, отсутствие приличных манер свойственны и русским провинциалам, являющимся "завоевывать Москву", и вообще всем нуворишам - это обратная сторона их робости, компенсация ужаса от сознания отсутствия манер. Но сам факт "вавилонности" израильской культуры подмечен и описан Меиром Шалевом с замечательной трезвостью:
"Со временем европейские и американские веяния сильно потеснили русскую культуру в израильском обществе: молодое поколение конца пятидесятых и шестидесятых годов прошлого века уже не слышало русской речи у себя дома, они увлекались песнями "Битлз", читали европейских и американских авторов. А еще через некоторое время на нас накатилась мощная "восточная" волна. И сегодня об израильской культуре можно говорить как о культуре полифонической, в ней много тонов и оттенков, и мне лично это очень нравится".
Готов проникнуться тем же чувством по отношению к русской культуре, в которой полифония славянских, финских и тюркских начал дополнилась в Новое время элементами западноевропейскими, кавказскими, еврейскими - этими особенно в советскую эпоху. Только у нас это называется не "полифонией". У нас это - "всеотзывчивость".
Кстати, полифония Израиля ставит под вопрос пресловутую этническую чистоту "титульной нации", сохраняемую в замкнутых общинах. И слава богу. Поскольку это, так сказать, не моя епархия, сошлюсь на моего собеседника:
"У бабушки с дедушкой было семеро детей. Одна часть из них - блондины, а другая - жгучие брюнеты, смуглые, темноволосые - возможно, эти последние пошли в деда, который был очень похож на Пушкина. И до сих пор в нашей семье светловолосых называют "русскими", а брюнетов - "арапами".
Я совершенно не приемлю разговоров о том, что некоторые из русскоговорящих репатриантов не являются евреями. Вглядитесь в лица представителей любой еврейской этнической общины - будь то "бухарцы", "румыны", "марокканцы", "поляки" - вы всегда встретите среди них тех, кто на евреев вроде бы и не похожи. Потому так ненавистны мне утверждения, что, дескать, этот - еврей, а тот - не еврей.".
Потому что еврей - это тот, кто называет себя евреем. Тот, кто хочет быть евреем. Тот, кто ведет себя как еврей и согласен терпеть все то, что терпят евреи.
Заменяю в моей ситуации слово "еврей" словом "русский" и закрываю вопрос. А корни мои прошу оставить мне для ощущения таинственных глубин бытия.
Но ведь из этих глубинных корней может произрасти нечто такое ботаническое, такое зоологическое, такое сверхчеловеческое, рядом с чем образные идеи Жириновского, которые Меир Шалев отказывается понимать, покажутся образцом вполне приличного поведения.
Очкарики галута и задвохлики Скотопригоньевска знают, на что я намекаю: это ведь русские научили израильтян презирать интеллигенцию.
Мекир Шалев пишет об этом так:
"Помню, как в детстве, в Нахалале, моя семья тяжело переживала, едва ли не сгорала от стыда, когда выяснилось, что мне придется надеть очки. Очкарик? Да ведь это еврейский заморыш, который корпит над книгами".
И дальше:
"Наши дети должны быть сильными, широкоплечими, зоркими, с орлиным взглядом. Наш парень должен быть крестьянином и солдатом".
И взвешенно, как бы уже подводя базу под идею израильского возвращения к земле:
"Это "возвращение к земле", эта мечта о сильном и свободном человеке труда привели к тому, что в нашем обществе, впитавшем "русские" идеи, да и состоявшем на заре своего формирования в основном из уроженцев Российской империи, сложилось некое презрительное отношение к интеллигенции. Более того, интеллигентность отвергалась и высмеивалась. Первопроходцы, или, как их принято называть на иврите, "халуцим", вынашивали в своих мечтах образ "нового еврея" - рослого, мощного, вспахивающего землю, причем одной рукой он направляет свой плуг, а другой сжимает меч. Он обеими ногами твердо стоит на земле, его мускулистое тело дочерна загорело под палящим солнцем.
А теперь представьте себе, что среди таких людей появляется мой отец Ицхак Шалев - бледный горожанин, в очках, поэт, преподаватель ТаНаХа. Над ним все смеялись, его презрительно называли "интеллигентом".
О, господи! Да его и в России называли бы "интеллигентом" - с той же мерой презрения. Да еще и гнилым. Было время, когда в русском языке это существительное без этого прилагательного вообще не употреблялось. Но поскольку советской власти со временем понадобились - взамен ликвидированных - свои "толковые банкиры, умные финансисты, расторопные торговцы", а также учителя и врачи, - существительное реабилитировали, снабдили новым прилагательным, и тогда появилась "советская интеллигенция", и сделала свое дело, напоследок забросив в демократическое болото целое поколение "шестидесятников".
Поскольку я имею честь принадлежать к этому оплеванному поколению, не буду уподобляться тому кулику, который хвалит только свое болото. Скажу о тех "солдатах", которые в Израиле должны были твердо стоять на земле, "одной рукой направляя плуг, а другой сжимая меч".
В истории всякого народа бывают этапы, когда нужны именно такие люди. И Россия, вечно воюющая за ту "шестую" (теперь пятую) "часть суши", которую подсунул ей для жизни вездесущий Всевышний, - периодически опирается на таких людей. Это и воины Куликова поля, сопровождаемые крепкими монахами Сергиева посада. Это и бойцы Кутузова при Бородино - "небитые дворяне", тринадцать лет спустя, в декабре 1825-го, побитые другими "небитыми дворянами", кстати, такими же героями Бородина. Это и солдаты 1945-го (те, что не полегли в 1941-м); вообще-то они были богатыри скорее калибра Васи Теркина, чем Ильи Муромца или Святогора; однако увековечивая победителей, скульптор Вучетич дал ему в руку плуг, который вместе с тем меч; эту перековку меча на орало Меир Шалев, возможно, созерцал перед зданием ООН в Нью-Йорке.
Разумеется, в моменты штыковых атак или при столкновении танковых армий на Прохоровом поле очкарикам лучше посторониться. Но это очкарики дали русской армии трехгранный штык, сообразив, что он вспарывает животы врагов лучше, чем нож, и это очкарики рассчитали наклон брони, сделавший советский танк лучшим в мире.
Так что не стоит устраивать погромы интеллигенции - ни в Израиле, ни в России. А если погромы все-таки устраивают, то тут мы уже соскальзываем в те самые тайники психологии, где здравый смысл сроду не ночевал. И лучше не выпускать их из тайной прапамяти личности на общественный простор.
Я хочу вернуться с исторических полей России (их, как сказано, три: Куликово, Бородинское и Прохоровское) на изрезанный рельеф Святой земли, в "складках" культуры которой таятся (и должны таиться) необъяснимые голоса прапамяти.
Меир Шалев знает это чувство:
"Вдруг на улицах Иерусалима я услышал выговор моей бабушки, которая до последних своих дней так и не смогла избавиться от характерного русского акцента. Вдруг я увидел лица, которые так напоминали мне бабушку. Ия хотел, чтобы из тех краев прибывали еще и еще. Я увидел в новоприбывших "своих" и с радостью подумал: "Слава Богу, теперь и у меня тоже есть своя "эда" - этническая община". У всех была своя этническая община - у "марокканцев", у "болгар", у "иракцев", у "тунисцев". Теперь она есть и у меня - "русская". Я не подозревал, что в моей памяти хранятся и русский выговор, и запахи русской еды (я ощутил это, когда начали открываться так называемые "русские" магазины). Во мне живет ощущение, что они, эти новоприбывшие, как-то принадлежат к моей семье".
Ну, раз магазины, то самое время сбегать за бутылкой, законтачить друг с другом на интеллигентской кухне и налить, как у нас принято, всклень.
Бедненькая, как же ты выжила?
Сознаюсь в плагиате: это внучка Корне Чуковского ахнула, впервые осознав, что дед жил при проклятом царизме: бедненький, как же ты выжил?
А я эту историю выудил из детективно-мемуарной книги израильтянки нашенского происхождения Нины Воронель "Без прикрас". Книгу недавно издал Игорь Захаров и, перечислив на задней обложке чертову дюжину знаменитостей, заметил, что о них в книге сообщены такие подробности частной, а порой и тайной их жизни, что знающие пытаются скрыть, "а большинство не знает и вовсе.".
Соглашусь с издателем: детективная сторона дела здесь не менее увлекательна, чем мемуарная. Тем не менее, детективную часть я оставляю в стороне. Эта часть книги посвящена истории борьбы группы еврейских отказников за выезд из СССР; Нина Воронель играла в этой борьбе видную роль, стоя плечом к плечу со своим мужем, знаменитым физиком, публицистом и идеологом сионизма Александром Воронелем, и описала она все это так ярко и яростно, что язык не поворачивается назвать ее бедненькой. И вообще это уже, наверное, часть еврейской истории и еврейской жизни, судить о которой нам приходится уже несколько со стороны и издалека.
Сосредоточусь на русских частях книги: в них показано вызревание души, вынесшей такую ярость (и яркость).
Три качества отмечу сразу в характере рассказчицы. Прежде всего, это бесстрашная откровенность, затем - психологическая проницательность и наконец - страсть к разгадыванию тайн. Чисто читательски эти качества, доведенные до степени вызова, должны обеспечить книге интерес и внимание тех, кто не знает материала вовсе, не говоря уже о тех, кто знает, да пытается скрыть. Тем более что материал (в частности, нашумевший когда-то процесс Даниэля и Синявского) все еще волнует многих, хотя за сорок лет много воды утекло и в Москве-реке, и в Сене, и в мордовской Суре, не говоря уже об Иордане.
Должен сказать, что хотя запретные подробности из жизни замечательных людей весьма выигрышны, литературная искушенность Нины Воронель в принципе и без них могла бы обеспечить интерес читателей: в книге есть прекрасно написанные новеллы. Например, о том, как по республикам советской Средней Азии возят мистера Аверелла Гарримана. Стремясь обеспечить комфорт американскому гостю, стюардессы гоняют по самолету наших безответных граждан, а один - Вася Кнопкин - не желает быть безответным и протестует голосом, взвивающимся почти до плача. Это - к вопросу о правах человека. Или - новелла о кошке, которую задумали выгнать из дома, а она, озверев, накликала на головы обидчиков такие беды, рядом с которыми арест Синявского и Даниэля кажется просто частностью. Мистика! Или - новелла про больную Ахматову, которую рассказчица навещает; та, догадавшись о подлинной цели визита, человеколюбиво разрешает: "Вы небось хотите почитать мне свои стихи? Прочтите одно." (Пастернак не был так человеколюбив - сразу отрезал: "Чужих стихов не читаю и не слушаю, они мне мешают писать свои"). Нина читает Ахматовой: "Меня пугает власть моя над миром. Чтоб на паркете люди спотыкались, чтоб на шоссе машины заносило". Ахматова слушает, хвалит и отпускает гостью, а потом спрашивает вслед, когда та уже у двери: "У вас и вправду есть такая власть?"
При жесткости воронелевского пера и непрощающей памятливости такие эпизоды, полные юмора и самокритичности, сильно смягчают ситуацию.
А есть, что смягчать. Бесстрашная откровенность, с которой Нина Воронель живописует неприкосновенные фигуры давней и недавней российской истории, не просто достойна комментариев, а явно на комментарии провоцирует. Чтобы не задевать фигуры слишком близкие, нырну в достопамятный XIX век: жена великого писателя ложится перед ним в постель и, обнажившись, посвящает в подробности своей любви к другому, затем протягивает ему для поцелуя ногу и тут же выгоняет из комнаты. Такой крутости не достигала и Авдотья Панаева, чьи записки когда-то потрясли читателей. хотя русской литературы и не пошатнули. Не пошатнут ее и мемуары Нины Воронель, притом, что многим будет любопытно подсмотреть вдову знаменитого советского поэта, какова она в бане. Иных же обрадует реплика, адресованная к не менее знаменитому советскому публицисту: "Вы думаете, что вы дерьмо, а вы - собачье дерьмо". Передавая нам эту полувековой давности инвективу, Нина добавляет со знанием дела: дерьмо - "любимая субстанция раннего Сорокина". Очко!
Теперь насчет психологической проницательности. На сей раз придется потревожить не классиков позапрошлого и первой половины прошлого века, а фигуру близкую, к тому же мне лично близкую, это - Андрей Синявский, которого я знал лично и имею некоторые основания считать своим учителем.
Застав его однажды пьяным и получив возможность сопоставить некоторые цитаты в его черновых и беловых бумагах, Нина отмечает "многослойность и непрозрачность" этой натуры и приговаривает: "Я всегда знала, что он - человек с двойным дном".
Пока в вашем сознании маячит непрозрачность, мысль о двойном дне кажется интересной и даже - в русском историческом контексте - многообещающей. Тут уже не Авдотья Панаева-Головачева простирает руки над ситуацией, тут Розановым пахнет, и не тем, который может показаться всего-то родственником жены Синявского Марии Розановой-Кругликовой, а тем, какого преподнес нам загадочный Веничка Ерофеев в своем пьянящем эссе.
Разгадывая вместе с Ниной эту загадку, мы получаем от нее следующее объяснение "эксцентричной расхристанности" Синявского: "когда все вокруг либералы, интернационалисты, он играет в националиста, славянофила и верующего. А когда вокруг все оказываются славянофилами, верующими и православными, - он тут же выходит из общих рядов. Потому что он может быть только один. Это его главная черта. Быть одним: единственным".
Ну, разумеется. Быть одним-единственным - вообще черта (мечта) любого человека, наделенного художественным (и интеллектуальным) даром. Пусть Нина заглянет в собственную душу.
А вот насчет того, чтобы специально заботиться о собственной непохожести. И вы в самом деле думаете, что это - "главная черта" Синявского?! Полно, скорее, это про Гробмана, чемпиона Израиля по "выпендриванию": в августе ходит в гости в сапогах, а зимой - в шортах. Вот ему действительно важно быть не как все.
Я-то думаю, что талантливому человеку просто неважно, как все он или не как все. Или: первый он или не первый. Художник, занятый своей болью, вообще существо без номера. А если кто такой нумерацией озабочен, это плохой признак.
Боль Андрея Синявского - русская история, русская судьба, русская реальность, невменяемость наша, вечная неизбывная "дурь" и безнадежное тягание с западной успешностью. И от этой русской боли было Синявскому, я думаю, в высшей степени наплевать, кто там где его окружает и в какие "общественные движения" его вербуют. Он жил своей сверхзадачей.
Это очень хорошо понял Александр Воронель. Именно поняв Андрея Синявского как русского мыслителя, он ощутил себя мыслителем еврейским! Физик, распятый на "мерах и весах", естествоиспытатель, чья наука "не имеет национальности", затрепетал от забот иудейских. И Нина, верная еврейская жена, из несчастной русской поэтессы, самое это слово "поэтесса" ненавидевшей, превратилась в тигрицу отказа, к которой с уважением и на "вы" обращались приставленные гебешники!
Так если Воронелю хорошо быть евреем, почему бы Синявскому не быть русским?
А если быть русским в его ситуации, когда национальная идея идет вразрез со всемирной ролью, - если в этом положении быть русским - означает непрозрачность, так, извините, прозрачность тут ничего не прибавит, и оттого, что вы выведете такого мыслителя на чистую воду, смутность ситуации не исчезнет, и проблема к разрешению не приблизится. Потому что масштабы задач несоизмеримы.
Тут я подхожу к третьей ипостаси Нины Воронель: к ее детективной фантазии. Она скрупулезно расследует: неспроста же в лагере позволили Синявскому писать "Голос из хора", а потом дали вывезти во Францию дорогую мебель! А что, если вся эта история: и публикации "Абрама Терца" за границей, и судилище, и срок, и высылка - на самом деле многоходовая дьявольская операция советских спецслужб с целью внедрить Синявского за рубежом в эмигрантские круги (и вообще под корку западной интеллигенции) как агента влияния?
Интересно. Панаевой такое в голову бы не пришло. Боюсь, что и Розанов, он же Варварин, не додумался бы. Разве что Юлиан Семенов?
Так вы допускаете, что наши идеологи и контрразведчики настолько дальновидны и последовательны, что способны задумывать и осуществлять такие долгоиграющие операции? Что-то не верится. Не ближе ли к истине другое: что эти службы между собой сговориться не умеют: одни чету Воронелей выпускают в Израиль, а другие гадят и препятствуют.
Ну, пусть даже так: запустили они агента влияния (попутно уморив Даниэля, пристегнутого к операции ради эффекта достоверности). Ну, и что получили? Синявского, который пошел направо, когда все (там, во Франции) пошли налево? Или: он налево, а все направо? Да кого это интересовало уже тогда, когда они там очередной раз передрались? Пусть лучше Нина вспомнит сплоченный единым порывом "миллион задниц", еще при Советской власти вогнавший ее в ужас, когда в Гиссаре она подсмотрела исламский праздник "из-за полуприкрытой двери медресе". А потом пусть продолжит свои изыскания на предмет того, сотрудничал ли Синявский с гозбезопасностью.
Ах, сотрудничал! И сам сознался! И Хмельницким подтверждено: в сороковые годы в Париж за казенный счет летал. На бомбардировщике! Француженку обольстил, чтобы тексты свои там публиковать.
Вот тексты и останутся. А подробности биографии, как догадывается сама Нина, быльем порастут. И интересны лишь постольку, поскольку интересны тексты. На какую разведку работал Иван Посошков? Был ли двойным, то есть чекистским, агентом деникинский офицер Александр Попов, взявший впоследствии в качестве псевдонима имя и фамилию своего погибшего брата: "Михаил Шолохов"? Это интересно? Интересно. Потому что "Тихий Дон" интересен.
А вот кто на Руси писатель номер один, решительно неинтересно.
Ну, как же: Синявский, поди-ка, рассчитывал, что, выйдя из лагеря, он займет место главного русского писателя, ан нет: место успел занять Солженицын.
Это еще что! Вон Геннадий Айги как-то заявил, что в поэзии всего три гения всех времен и народов: Гете, Рильке и Красовицкий.
Первых двоих слушатели проглотили, а насчет третьего переспросили ехидно:
- Красовицкий? Лучше тебя?
- Почему лучше? - обиделся Айги. - Вровень!
Мне бы ваши заботы, господин учитель.
Покину-ка я литературные ристалища с их обидами и обращусь к кинематографу, благо Нина Воронель дает к тому отличный повод: уже в качестве израильтянки она посетила Каннский фестиваль как раз в тот день, когда Андрей Тарковский показывал там свою "Ностальгию".
Вот ее отчет.
В зале - "обезумевшие от напряжения кинозвезды и понукаемые ненасытными продюсерами режиссеры"; умопомрачительные наряды, придающие всем дамам товарный вид, и атласные лацканы, делающие всех мужчин похожими на официантов.