На сцене - Андрей Тарковский: "печальный ангел" под сенью "неоглядного полотна Экрана": "бледное треугольное лицо нервно подергивается, вскидывая левый угол усатого рта к затравленному лермонтовскому глазу".
Оценили портрет? Рад засвидетельствовать точность и беспощадность пера. Могу также засвидетельствовать точность и беспощадность анализа фильма в ее очерке: о "Ностальгии" ни один кинокритик, кажется, не написал так проницательно: не вскрыл, как Нина Воронель, нашу вечную русскую жажду проклясть свое и отлететь на чужое, чтобы тотчас, исчужа, изойти тоской по своему. Вот оно, двойное дно, дорогие соотечественники.
В этом поразительном разборе только одна фраза написана в жанре кинокритики: что на всей этой каннской киноярмарке "Ностальгия" Тарковского - единственное произведение искусства.
В контексте всего написанного эта фраза кажется фиговым листком, так что кинодеятели (включая и самого Тарковского), справедливо пропустив эту фразу мимо ушей, на Нину Воронель обиделись.
Я бы на их месте поклонился ей до земли. Но речь не об их амбициях. Речь о том, почему на фоне каннской кинобутафории ее зарисовка кажется такой вызывающей.
Потому что она из ситуации начисто, демонстративно, издевательски выпадает. И тем самым ситуацию просвечивает, высвечивает, выворачивает насквозь: ситуацию всеобщей "товарности", купли-продажи, в обстановке которой не только кинодивы и кинодеятели придают себе "товарный вид" (сама Нина, не стесняясь, делает с собой то же самое; рискну добавить от себя: есть из чего делать), но даже произведение настоящего киноискусства, порожденное глубинами духа, - приобретает клеймо рыночного торжища.
Теперь обернем эту киномодель на литературную ситуацию, описанную у Нины как "Вариации на тему Золушки".
Прибывает она из Харькова завоевывать Москву с ненужным дипломом университетского физмата и с воображаемой волшебной туфелькой, которую нужно в нужном месте потерять.
Потерять, понятное дело, лучше всего в ресторане Центрального дома литераторов. Откуда при удаче ляжет путь в Переделкино, заветный писательский город. А там, если опять-таки повезет, и какой-нибудь добрый дедушка Корней поможет, - откроется путь в еще более недоступный Союз писателей.
Нине везет. А дальше к ней, уже завоевавшей место под литературным солнцем, идут косяком земляки-харьковчане, начинающие поэты, которым охота в Москве "проветриться".
Врут. Не "проветриться". А зацепиться в той "сладкой жизни", которая чудится им на месте литературы.
"В Москве можно пробиться по-настоящему". "Мы, совсем зеленые, только что из провинции, тычемся, как слепые котята, в джунглях чужого, равнодушного к нам, огромного города". "Только бы найти заветный ключик, и распахнется волшебная дверь".
Распахнули. Что же за дверью? Освоив секреты проходных дворов и служебных дверей Дома литераторов, предприимчивая Золушка обнаруживает, что сверкающее здание советской литературы - мираж, что оно рухнуло (не от напора ли штурмующих? - Л.А.), и оказывается в конце концов эта Золушка со своей туфелькой "на жердочке в одноэтажной времянке израильской литературной тусовки" вместе с такими же перелетными птицами. И там, наверное, продолжает думать, что ей - завидуют! Все! От неудачливых поэтов, продолжающих мыкаться в окрестностях ресторана ЦДЛ, до гебешников, гадящих отказникам вплоть до самого трапа самолета, который должен отвезти избранных на историческую родину.
Что-то плохо верится мне насчет зависти. Надо же быть абсолютно пустым внутри, чтобы зависть (Нина пишет ее с прописной буквы: Зависть) числить универсальным двигателем эмоций. Не верю, что Нина Воронель в это верит. Не зависть же двигала ею, когда сквозь немую музыку математических формул услышала она карканье Ворона Эдгара По! А потом заразилась ритмами Оскара Уайльда! Это же одаренность, а она по определению исключает зависть.
Но соблазн - остается?
Остается. Особенно, когда выворачивается в свою противоположность, и тогда противоположности сходятся. То есть из армии карьеристов, мечтающих прорваться в систему (и в литературу), штурмующие переходят в армию диссидентов, мечтающих эту систему (и литературу) сровнять с землей.
Нина признается, что, сойдясь с диссидентской братией поближе, она ухудшила о ней свое мнение.
Еще бы! Биологическая жизнь так устроена: с кем ни сойдись "поближе" - мнение "ухудшится". Так, может, лучше не сходиться? Не лезть в кучу?
Да как же не лезть, когда кругом - сплошные кучи! Не делать же все наоборот, как Гробман! Но тогда - принимай законы кучи. А это значит: вламываются в дом, когда хотят, без приглашения: "друзья, друзья друзей, случайные знакомые, случайные знакомые случайных знакомых. И все вокруг суетятся, что-то пишут, читают написанное дрожащими от волнения голосами". Думают, что атакуют тоталитарную державу, а на самом деле штурмуют, только с тыла, ту же самую "сладкую жизнь".
"Переходим к бесовщине, - догадывается Нина. - Без бесовщины никакое революционное движение невозможно".
Правильно! Недаром Веничка Ерофеев преподавал нам Розанова, который в свою очередь преподавал нам Достоевского. И Андрей Синявский недаром, по примеру давних русских своих предков, делавших два-три потайных выхода из лесного убежища, - нащупывал два-три запасных дна в наших безднах, и писал одно и то же на разные лады. Тяжелая страна. А душу спасать надо.
Спасает душу и Нина, она же Нинель, она же Неля.
Как?
Тут я обращаюсь еще к одной сфере ее жизни, описанной с особенным блеском: к туристским походам и путешествиям, каковым она, как истинная "шестидесятница", отдала щедрую дань в годы молодости.
Несколько зарисовок.
Рыбнадзор на Нижней Волге:
- Е-мое, ты кефаль знаешь? А какие у ей кишки, знаешь, е-мое? А вот и не знаешь! Нет у нее кишок, е-мое! Нет, все!
Капитан на Енисее:
- Раньше Полярный круг проходил на четыре километра северней.
- А потом он что, взял и сместился?
- Не то, чтобы сам. Нашлись такие, которые его сместили.
- А кому он мешал на четыре километра севернее?
- Товарищу Сталину он мешал. Товарищ Сталин ссылку отбывал при царе в Туруханске, а Туруханск четыре километра до Полярного круга не дотянул. Так вот, когда объявили, что товарищ Сталин отбывал ссылку за Полярным кругом, Полярный круг пришлось передвинуть.
Мичуринец в Норильске:
- Это наш городской парк! Мы разбили его только год назад.
Тут Нина замечает карликовые деревца, взлелеянные северянами, и приходит в ярость:
"... Продолжают жить, как на Луне - в совершенно искусственных условиях, противоречащих всем нормам человеческой природы."
"Сердце мое взыграло ненавистью и обидой за людей, бесследно исчезнувших, без вины виноватых."
"Сколько их было? Кто они были? Они канули в безвестность - над их могилами нет ни плит, ни крестов, да и могил самих тоже нет. Их останки поглотила земля и засосала вечная мерзлота."
Посвятив памяти этих людей стихотворение, божией милостью поэтесса продолжает туристский маршрут по дороге Норильск - Игарка.
А у меня так и вертится на языке вопрос, подсказанный внучкой старого сказочника:
- Бедненькая, как же ты выжила?
Светильники в море света
Диалог с Амосом Озом
Л.А. Хоть и не первый раз я вступаю в диалог с уважаемым Амосом Озом, однако чувствую необходимость представиться. Не потому, что по формальному признаку отношусь "к тем и этим" (отец - русский, мать еврейка), а потому, что должен определиться по признаку содержательному: кто я - еврей или русский?
Определяюсь: русский. По судьбе, по культуре, по языку, по характеру, по самочувствию, наконец. Да еще и ассимилятор впридачу. Согласно завету Пастернака: "не собирайтесь в кучу!" То есть: раз остались жить в России - обрусевайте!
Мне русеть не надо - я никем другим никогда себя и не мыслил.
Однако какой русский не находит у себя инородных корней? Забыть ничего нельзя, особеннно в такой полиэтничной стране, как Россия. Помнить все, что в тебе смешалось! Хранить то, что завещали нам "эфиоп" Пушкин и "литовец" Достоевский: всеотзывчивость! Жаль, во мне только две известные мне крови, было бы больше - все бы помнил. И оставался бы при этом неискоренимо русским.
В каковом качестве и решаюсь вступить в диалог с моим уважаемым собеседником, который предстает передо мной человеком неискоренимо еврейским.
Отлично. Себя как в зеркале я вижу, а льстит ли мне это зеркало, станет, надеюсь, ясно по ходу диалога.
Далее - фрагменты из размышлений Амоса Оза о еврейской культуре, озаглавленных: "Припадая к великому источнику".
В мире зеркал даже один светильник дает море света. А уж два.
Зеркальная проекция
А.О. На мой взгляд, наша культура - это все, чем обладает народ Израиля, все, что накоплено со времен праотцев и до наших дней, то, что родилось внутри, и то, что усвоено извне, но стало своим, то, что в ходу ныне, и то, что было в ходу во времена минувшие, то, что принималось всеми, и то, что принималось лишь частью народа. Все это и составляет культуру еврейского народа - в нее входит и то, что создано на иврите, и то, что появилось на других языках, и то, что существует в устной традиции.
Л.А. Итак, пробую зеркальную проекцию. Русская культура - это все, чем обладает народ России, что накоплено со времен пращуров и до наших дней, что родилось внутри и что усвоено извне. То, что сочинил дедушка Крылов, но и то, что он взял у Лафонтена и пережил как русский, и даже то, что он взял у Эзопа, которого в свой час пережил Лафонтен. Для русских это существенное уточнение: мы, можно сказать, берем что хотим и где хотим - на Востоке и на Западе, и все делаем своим. Следствие этого - вечная распря западников и славянофилов, но в рускую культуру входят они все и вообще все. И то, что принималось лишь частью народа: дворянством в пику черни, крестьянством в пику барству, пролетариатом в пику буржуазии, буржуазией - в пику пролетариату.
А вот язык я оставил бы один - русский. При переводе с русского на другие языки зеркальная проекция может обернуться комнатой смеха. О том, что передаваемо и что непередаваемо при переводе с русского и на русский можно прочесть у Набокова в предисловии к "Лолите".
"Никто не вправе указывать, что нам делать!"
А.О. Я думаю, что определенные особенности нашего поведения и, более того, некоторые "реакции", являющиеся следствием нашей коллективной памяти, тоже должны быть включены в понятие еврейская культура. Нельзя не увидеть, скажем, того легкого налета юмора, которым окрашен наш подход ко многим явлениям жизни. Четко просматривается несомненная тенденция критического отношения к происходящему: "Никто не вправе указывать, что нам делать! Мы сами знаем это лучше других". А от внимательного взгляда не ускользнут и такие проявления нашего характера, как склонность к самоиронии, стремление выглядеть изощренно умным или вспыхивающая временами жалость к самому себе. На многие явления культуры наложила отпечаток богобоязненность, благочестие, особое, исполненное искренности и глубины, отношение к праведности и к праведнику. В нас, а значит, и в нашей культуре уживаются прагматизм с фантазерством, экстаз со скептицизмом, эйфория с самыми мрачными прогнозами, ликующая радость жизни с меланхолией. Нетрудно заметить и такую особенность нашего восприятия мира, как недоверие по отношению к любой власти: похоже, этот "ген анархизма" заложен в нашем генном коде - не в "физическом", а в "культурном", и, где бы мы ни жили: в России, в Америке, в Германии, в Марокко, в Йемене, в Израиле, он неизменно и властно давал знать о себе. Так же, как и явная наша склонность к протесту против любой несправедливости.
Л.А. Насчет справедливости и несправедливости - чуть позже, а пока насчет общего подхода.
Юмор? Это скорее у наших братанов-украинцев. А у нас? Фантастическая серьезность, прерываемая фантастическими же взрывами дикого веселья! Жалость к себе - сокрушительная, и рядом - безжалостность к себе, самопожертвование, самоуничижение паче гордости. Рядом с фантазерством - прагматизм (американская деловитость), рядом с экстазом - скептицизм (апология "лишнего человека", перешедшая в апологию "гнилого интеллигента"), а уж эйфория (светлое будущее) - компенсация самой мрачной мизантропии (вечно близкий конец света и вечно ожидаемая гибель России). В одном стакане - ликование и меланхолия (пьянка и похмелье).
Недоверие к любой власти - это у русских первейшее дело. Ругань в лицо и в спину начальству. "Русский бунт, бессмысленный и беспощадный". И покаянное оплакивание опрокинутой власти - задним числом.
Так же, как и явная наша склонность к протесту против любой несправедливости. Это у нас тоже вечное: вопль о попранной справедливости и о немедленном реванше. Независимо от общего миросостояния, то есть от истины. Мы истину расщепляем на две: есть правда-истина (нечто недостижимо-непостижимое, ибо правда у каждого своя), и есть правда-справедливость (постичь и достигнуть немедленно: Даешь передел! Наша берет! Было ваше - стало наше и т. д.).
Оказывается, и евреи "трехнуты" этой идеей? Замечательно! А может, это вообще общечеловеческий удел? У Фолкнера Сноупс говорит:
- Я не хочу, чтобы было хорошо, я хочу, чтобы было по справедливости!
Родная душа, на сей раз американская.
Потому и говорим сегодня американцам:
- Никто не вправе указывать, что нам делать!
А Всевышний?
А.О. Всевышний все время говорит о "жестоковыйности" еврейского народа, о том, что он по любому поводу готов вступить в пререкания: народ спорит и пререкается с Моисеем, Моисей спорит и пререкается с Богом и даже подает ему "заявление об отставке", которое, в конечном счете, забирает обратно, - но только после ведения переговоров, после того, как Господь принимает его главные условия.
Л.А. Евреи с Богом пререкаются, спорят о законности, качают права. О, какая "жестоковыйность"! А у нас со Всевышним не спорят. Ему хамят: "Ну, ты, недоучка, крохотный божик!" Мы его норовим пырнуть ножичком из-за голенища, пришить, прибить. Потом ползаем в слезах: каемся. Какие там "условия"! Мы народ безусловный. Все или ничего!
Величие и обширность
А.О. Еврейская культура - это нечто гораздо более великое и обширное, чем ортодоксально-жесткий круг верований, моральных принципов и жизненного уклада, сложившихся некогда в среде восточноевропейского еврейства и известных в современном мире под общим названием "идишкайт". Признавая все значение "идишкайт", яв тоже время убежден, что это - всего лишь эпизод в истории нашей культуры. Она существовала задолго до того, как в шестнадцатом веке раввин Иосеф Каро опубликовал свой кодекс "Шулхан Арух", регламентирующий религиозную, семейную и гражданскую жизнь евреев. Существует и ныне, через несколько столетий после выхода этого основополагающего свода правил и понятий. Существует не только у нас в Израиле, ной в Америке, Германии, Венгрии, Йемене, Марокко, Ираке. И, разумеется, в России, где "возраст" ее исчисляется столетиями.
Л.А. Русская культура - это нечто гораздо более великое и обширное, чем ортодоксально-жесткий круг верований, моральных принципов и жизненного уклада, сложившихся некогда в среде восточноевропейской России, - памятных в современном мире как Московское царство, Российская империя, Советский Союз. Все это - лишь эпизоды в истории русской культуры. Она существовала задолго до того, как в шестнадцатом веке ее регламентировали на Стоглавом соборе, а до того в "Русской правде", она существует и ныне. но, боюсь, только в России, ибо в Америке, Германии, Венгрии, Йемене, Марокко, Ираке. русские вряд ли удержались бы в форме галута.
Опыт русской эмиграции показывает, что русские - как вода, принимающая форму сосуда, они теряют русскость, или уж - возвращаются под родные осины и восстанавливаются как русские - в своей тарелке.
Вот только родная территория у нас - как тарелка: плоская и без естественных границ.