Стоит только расстаться с тобой, несравненная моя, пускай и ненадолго, как я сразу же начинаю вспоминать то время, когда в моей жизни не было тебя. Вспоминаю и радуюсь тому, что сейчас у меня есть ты. Вот и сейчас тоже радуюсь. Мне так хорошо с тобой, что Бог считает нужным время от времени ненадолго разлучать нас, чтобы я немного остыл, успокоился и в очередной раз возблагодарил бы Его за столь щедрый, поистине бесценный дар. Знаешь, дорогая моя (и клянусь тебе, что в этом нет ни слова преувеличения или неправды), когда я пишу тебе письмо, то забываю о том, где я сейчас нахожусь, и чувствую, как с каждой минутой мне становится все лучше и лучше. Как будто ты протягиваешь руку и гладишь меня по голове. О, как же я люблю твои ласковые прикосновения! Сильнее их люблю только твои поцелуи! Жаль, что здесь не разрешены посещения, но, с другой стороны, это правильно. Любезный Абрам Ильич сказал, что может дать тебе халат и провести тебя ко мне под видом сотрудницы, но я попросил его не делать этого и тебя прошу, даже не прошу, а требую, чтобы ты не приходила бы ко мне. Это все же инфекционная больница, и от нее лучше держаться подальше. Еще не хватало, драгоценная моя, чтобы ты подхватила бы здесь какую-нибудь заразу. Это главный довод, но есть и еще один. Я не хочу, чтобы ты видела меня в таком виде, в каком я пребываю сейчас. Вот приду в себя, и тогда уже на меня можно будет смотреть без отвращения. Пока что, глядя на свое отражение в оконном стекле, я качаю головой и говорю себе: "Пугало!" Ничего страшного, но вид у меня отталкивающий, что да, то да.
Люблю тебя, моя драгоценная женушка, так крепко, как никто больше любить не способен. Целую тебя тысячу раз. Желаю тебе хорошо отдохнуть, пока я валяюсь здесь.
Твой В.
P. S. Когда ты закончишь читать это письмо, то увидишь, что санитарка, выступившая в роли почтальона, стоит около тебя. Она ждет не только твоего ответного письма, но и вознаграждения. Здесь принято благодарить рублем за каждое доброе дело. Дай ей пять рублей. Не удивляйся, это обычная здешняя такса за такую услугу.
17 октября 1958 года
Дорогая моя Аидочка!
Сегодня я проснулся в страшном испуге. Мне показалось, будто потолок падает на меня, все рушится, меня заваливает обломками. Придя в себя, я понял, что это был не сон, а видение. Похожее на то, что было у меня накануне твоего дня рождения. Я сосредоточился и мысленно вернулся к увиденному. Знаешь, что я увидел? Землетрясение, которое почти полностью разрушит Ташкент. Оно произойдет рано утром 26 апреля 1966 года. Разбитые часы, которые я видел, показывали пять часов двадцать три минуты. Страшно подумать, что через восемь лет этого прекрасного города не станет! Видение видением, но все, что не случилось, можно предотвратить или хотя бы уменьшить последствия. 26 апреля вообще несчастный день для Советского Союза.
Я не хочу говорить об этом в больнице, драгоценная моя, по двум причинам. Первая - я не собираюсь сеять панические слухи. Вторая - я не хочу больше общаться с психиатром. О таком надо говорить в горкоме или в ЦК. Это вопрос государственной важности. Поэтому прошу тебя поговорить с Зариповым относительно моей встречи с кем-то из местного руководства. Пусть так и скажет - по вопросу государственной важности. Я уверен, что местное руководство знает, кто такой Вольф Мессинг. Причины Зарипову не открывай, скажи, что не знаешь ее (прости, дорогая моя, что вынуждаю тебя лгать). Если Зарипов не сможет устроить такую встречу, не переживай - после выписки я сам приду в горком и дойду до первого секретаря, что бы мне это ни стоило. Дело слишком серьезное для того, чтобы колебаться, - этично или неэтично использовать мои способности. Конечно же, этично. Но если у Зарипова получится договориться, будет лучше. Я не знаю, насколько хорошо я буду чувствовать себя сразу же после выписки. Не в смысле физического здоровья, дорогая моя, с этим все будет в порядке. Сил прибавляется с каждым днем. Я не знаю, насколько хорошо смогу концентрироваться. Сегодня, например, на то, чтобы увидеть картину землетрясения, мне понадобилось около часа. Ну, ты понимаешь. Точнее - ты меня знаешь.
Ташкент вообще "неспокойный" город. В будущем веке, в 2025 и 2067 годах, здесь снова произойдут разрушительные землетрясения, но тогда дома будут строить более крепкими. А то землетрясение, о котором я пишу, может стереть с лица земли весь город.
Я передумал - пожалуй, лучше рассказать Зарипову, в чем дело. Он человек умный и понятливый. Вряд ли он станет сеять панику и т. п. Но, зная причину, он станет действовать настойчивее и, кроме того, не станет на тебя обижаться. А то ведь может обидеться. Подумает, что ты знаешь причину, а ему сказать не хочешь. Трудно же, хорошо зная нас с тобой, предполагать, будто я могу что-то скрывать от тебя, любовь моя.
Мне совершенно не хочется есть, несмотря на то что я не ел несколько дней. Отвык. Доктора уверяют меня, что это в порядке вещей. Со дня на день аппетит начнет возвращаться ко мне. Но две ближайшие недели придется питаться только жидким и перетертым. Моим кишкам нужно дать время на то, чтобы они пришли в норму.
Да, как там Ирочка? Вы созванивались? Все ли у нее хорошо? Ничего плохого я не чувствую, но хочу убедиться, что у нее все в порядке. Передавай ей привет от меня.
В твоих записках, драгоценная моя, я чувствую небольшую неправду. Мне кажется (и я был бы рад ошибиться!), что ты отдыхаешь не так хорошо, насколько пытаешься представить. Не надо! Не надо беспокоиться обо мне и просиживать часами в номере у телефона, ожидая вестей из больницы. Никаких вестей не будет. 24 октября меня выпишут, но я уже писал об этом в прошлом письме. Еще неделю тебе придется прожить без меня, любовь моя, так проживи ее спокойно, приятно, легко. Не переживай за меня и не жди плохих новостей. Я, твой муж, обещаю тебе, что через неделю ты сможешь обнять меня, здорового и веселого.
В следующий свой приход, дорогая моя, напиши мне отчет - где ты была, как развлекалась, что видела кроме вида из гостиничного окна. И смотри - чтобы ни слова неправды! Чем длиннее и содержательнее будет твой отчет, тем приятнее мне будет его читать. Считай, что он станет для меня лекарством, и постарайся, чтобы лекарство было хорошим, вопрос государственной важности.
Твой любящий муж целует тебя столько раз, что и сосчитать невозможно.
Люблю тебя! Люблю! Люблю! Места не хватит, чтобы написать это слово столько раз, сколько хочется!
Твой В.
19 октября 1958 года
Дорогая Аида!
Я звонил тебе в гостиницу (мне разрешили в виде исключения позвонить из ординаторской), но ты уже ушла. Вниз меня не выпустят, тебя ко мне не пропустят, так что пишу тебе письмо.
Немедленно! Вот прямо как прочтешь то, что я написал, разыщи Зарипова и потребуй, чтобы он снял все наши афиши. Нет - чтобы он объехал весь Ташкент и лично убедился бы в том, что афиш нигде нет! Он не проконтролировал снятие афиш, не убедился в том, что информация об отмене наших выступлений дошла до всех, кому она предназначалась (ну ты знаешь эту восточную расслабленность!), и в результате вчера я узнал от одной здешней медсестры, что в пятницу в местном Доме офицеров произошел скандал. Люди пришли на наше выступление, потому что афиши продолжали висеть и, более того, в кассе Дома офицеров почему-то продавались билеты. Знакомые медсестры, которым она еще не успела рассказать, что я лежу в больнице, купили билеты в пятницу днем и пришли посмотреть на нас, не зная о том, что выступления отменены. Представь себе эту ситуацию! Вечер пятницы, никого из начальства нет, есть только дежурный, который ничего не знает. Персонал говорит зрителям: "Раз афиши висят, значит, Мессинг будет, подождите немного, он задерживается". Людям испортили вечер, а мне подмочили репутацию. Те, кто не знает о том, что я лежу в больнице, будут думать, что я непорядочный, безответственный человек. Взял и не приехал выступать!
У меня нет слов! Просто нет цензурных слов - так я возмущен! Потребуй, чтобы Зарипов объяснил всему Ташкенту, что я лежу в больнице и не виноват в том, что сам он халатно относится к своим обязанностям! Или пусть считает, что мы более с ним не знакомы! Я не позволю никому пятнать мою репутацию. Ты же знаешь, моя дорогая, что по своей вине я за всю жизнь ни разу не опоздал на выступление, не говоря уже о том, чтобы сорвать его! Самолеты отменяли, поезда опаздывали, это было. Но по своей вине я ни разу никого не подвел!
Собери в кулак всю свою суровость, драгоценная моя (я знаю, что ее у тебя мало), и отчитай Зарипова так, чтобы у него, как говорили у нас в Гуре, "зад загорелся". Чтобы он сегодня же сделал то, что должен был сделать еще тринадцатого числа! Иначе сегодня вечером может быть скандал в Русском драмтеатре, а завтра - во Дворце культуры текстильщиков и т. д.
Когда есть повод, поневоле задумаешься. Я вот думаю о том, не решил ли наш хитрый товарищ снять пенки с прошлогоднего варенья, как говорили у нас в Гуре? Вдруг он не забыл известить об отмене выступлений и снять афиши, а сделал это намеренно? Вдруг он решил под видом нас с тобой выпустить кого-то из подражателей. Например - этого афериста Карапетяна, который даже гримируется, чтобы быть как можно больше похожим на меня? Или кого-то еще? Вызвал срочно, они не успели приехать и потому в Доме офицеров произошел такой казус? Не хочется плохо думать о Зарипове. Ты же знаешь, что я всегда доверяю людям и уважаю их до тех пор, пока они сами не испортят мое мнение о них. Но все возможно, особенно с учетом того, что мы, в сущности, знаем его плохо.
Скажи ему следующее. После выписки я встречусь с ним (это уж непременно) и сразу узнаю, по какой причине продолжали висеть мои афиши. Если вдруг выяснится, что он собирался нас обмануть, то я не только не буду больше никогда иметь с ним дела, но и ославлю его на весь Союз. Если он решил нас обмануть, пусть немедленно все исправит - тогда я его прощу. Пускай все закончится одним-единственным скандалом, который уже произошел. Но если произойдет еще хоть один, то Зарипову несдобровать! Вот так ему и скажи. И не слушай никаких заверений и клятв. Язык у него подвешен лучше, чем у любого меламеда, но то, что произошло, надо исправлять не словами, а делами.
Как же неприятно разочаровываться в людях! Прямо-таки больно! Никак не могу привыкнуть к этому. Ты сейчас, конечно же, вспомнишь, как я переживал по поводу Сапожкова? Но то было другое дело. Хотя бы потому, что я тогда не валялся на больничной койке и смог быстро навести порядок. Да и если уж говорить начистоту, то к Сапожкову просто надо было получше присмотреться, прежде чем иметь с ним дело. Посидеть, выпить чаю, понять, что у него на уме. Но о Зарипове я был прекрасного мнения и очень ему доверял. Останавливаюсь, чтобы не повторять заново то, что я уже написал. Обидно, неприятно, больно.
И на всякий случай, любимая моя, чтобы я был спокоен, обзвони завтра прямо с утра все места наших выступлений, начиная с Русского драмтеатра и заканчивая Дворцом культуры обувщиков, и скажи, что выступления Мессинга отменены из-за его болезни. Это не займет у тебя много времени, драгоценная моя, но зато я буду совершенно спокоен. На тебя я всегда могу положиться. Я знаю это, я ценю это, и я благодарен тебе за это тысячекратно.
Прости, любимая, что нагружаю тебя неприятными делами, но кто же мог подумать, что такое случится? Ты знаешь, как ответственно я отношусь ко всем делам, а уж к работе и подавно, и ты прекрасно понимаешь мое состояние.
Целую тебя, драгоценная моя Аидочка.
Твой разгневанный донельзя
В.
25 апреля 1959 года
(поздравительная открытка "С днем рождения!")
Любимая моя Аидочка!
Сегодня у нас двойной праздник - день твоего рождения пришелся на Песах! Два моих самых больших праздника совпали! И по этому случаю тебе полагается два подарка вместо одного!
Поздравляю тебя, любовь моя! Желаю тебе счастья и всего того, чего ты сама себе желаешь! Главное скажу тебе на словах, а открытка - всего лишь традиционное приложение к подаркам. По этикету положено класть визитную карточку, но я лучше напишу открытку, зная, что ты сохранишь ее на память.
Не правы те, кто говорит, что праздновать день рождения - нееврейский обычай, и ссылается на фараона. Каждый праздник радостен! Каждая радость - бальзам для сердца. Поздравляю! Поздравляю тебя тысячу раз, любовь моя!
Твой любящий муж
Вевл
20 мая 1959 года
Дорогая моя Аидочка!
Доехал я благополучно, в приятном одиночестве, замечательно выспался в поезде, и это, пожалуй, единственная хорошая новость. Больше хороших новостей нет.
Пятрас во время телефонного разговора ничего не преувеличил. Скорее даже преуменьшил. Ситуация такая - материал, отснятый в Москве на наших выступлениях, у него забрали по распоряжению директора. Пятрас не исключает, что кинопленку уже смыли. Смывать, драгоценная моя, положено для того, чтобы извлечь серебро, которое содержит кинопленка. Проще говоря, материал уничтожили. Сам директор, по собственному усмотрению, кинопленку конфисковать (другого слова я не нахожу) не мог. Зачем ему это? Тем более что он сам, пятью месяцами раньше, утвердил фильм обо мне. Пятрас уверен, что на директора надавили или по партийной линии, или по другой. Объяснение "Вольф Мессинг не имеет к Литве никакого отношения, поэтому фильм о нем на нашей киностудии сниматься не будет" я и Пятрас считаем надуманным, лживым. Полгода назад я тоже не имел никакого отношения к Литве, но снимать фильм обо мне было можно, а теперь нельзя? Чушь! Бред!
Я пытался пробиться к директору, два дня убил на это, но он меня избегает под разными предлогами - то он занят, то у него совещание, то он уезжает в ЦК, то готовится к выступлению… Отговорки, самые обычные отговорки. Он просто-напросто не хочет встречаться со мной, чтобы я по его мыслям не узнал истинную подоплеку этого дела.
Мы с Пятрасом были на приеме у секретаря горкома, который, если можно так выразиться, покровительствует Пятрасу, как старый друг его отца. Мы сходили в горком для того, чтобы узнать обстановку и попытаться понять, откуда и почему вдруг свалилась на нас такая напасть. Местная инициатива или приказ из Москвы? Ничего полезного не узнали, сходили зря. Секретарь пообещал навести справки, но думал он только об одном - как бы поскорее нас выпроводить. Нет, не только, еще он думал о том, зачем Пятрас связался с "этим проклятым евреем". Должен заметить, дорогая моя, что антисемитизм в Вильно после войны стал гораздо сильнее. Это очень печально, но наши проблемы не от антисемитизма.
Ситуация сложилась непонятная, странная. С одной стороны, у Пятраса забрали отснятый материал и сказали ему, что фильм обо мне сниматься не будет, а с другой - не было официального приказа о закрытии фильма. И никакого другого задания Пятрас пока не получил. Поэтому помимо хождения по инстанциям (мы еще собираемся побывать в ЦК и в министерстве культуры) и попыток увидеться с директором киностудии мы занимаемся делом - ищем в Вильно места, подходящие для съемок. Мне нравится идея Пятраса со съемками на улице. Так и впрямь будет интереснее и ярче, чем одно только сидение в студии. Но для каждого отрывка надо подобрать подходящий "фон", как выражается Пятрас. Парк, набережная и т. п. Мы подбираем места и утверждаем их голосованием (иногда и спорим). Если получится отстоять фильм, то у нас уже будет проделана вся предварительная работа. Если же нет, тоже хорошо - благодаря прогулкам с Пятрасом я лучше узнаю Вильно, и вообще, приятно гулять по городу с умным собеседником.
Представь себе, драгоценная моя, здание, в котором находилась типография Роммов, сохранилось. Вильно вообще мало пострадал от войны. Только теперь там другая типография и это уже не Жмудский переулок, а Шауляйская улица.
Мне очень неловко интересоваться судьбой документального фильма обо мне самом. Это выглядит нескромным, выглядит так, будто я настаиваю на том, чтобы такой фильм был бы непременно снят. Но я привык доводить начатое дело до конца (уж тебе-то, дорогая моя, этого объяснять не надо), и, кроме того, мне жаль Пятраса. Больше всего мне жаль Пятраса. Он так загорелся этой идеей, он столько надежд возлагал на эту работу, и он, как оказалось, потратил изрядно собственных денег на съемки в Москве. Командировочные совершенно не покрывали его расходов. Я предложил ему компенсировать то, что он истратил, но он категорически отказался взять у меня хотя бы рубль. Мне не удалось уговорить его принять хотя бы половину истраченной суммы под тем предлогом, что мы компаньоны и должны делить расходы пополам. Хочется перед отъездом подарить ему лотерейный билет, на который падет крупный выигрыш, но, как ты знаешь, драгоценная моя, это идет вразрез с моими принципами.
До директора киностудии я все-таки доберусь. Я не уеду, пока не поговорю с ним и не узнаю, кто дал ему распоряжение закрыть фильм. А потом пойду к тому человеку. Мне очень важно докопаться до истины, и, кроме того, я хочу спасти фильм. После прогулок с Пятрасом по Вильно эта идея понравилась мне окончательно. Мне нравится идея, мне нравится режиссер, мне нравится сама мысль о том, что умный и талантливый человек снимет обо мне документальный фильм, в котором я сам расскажу о себе. Ты понимаешь, драгоценная моя, насколько это для меня важно. И я хочу, чтобы такой фильм был снят.