Вдруг разом зашевелилось позабытое за два десятилетия покоя революционное подполье. В июле в имперской столице опять громыхнуло: на площади перед Варшавским вокзалом бомба метальщика (им был отставной студент-медик Егор Созонов) настигла одного из трёх главных "ястребов" японской авантюры – министра внутренних дел Плеве. На историческую сцену выходили наследники "Народной Воли" – социалисты-революционеры. За два года существования эсеровской "Боевой организации" террористы успели "поохотиться" в Петербурге, Харькове и Уфе, но только взрыв экипажа Плеве произвёл, наконец, в обществе искомое новоявленными революционными вождями Григорием Гершуни и Евно Азефом сокрушительное действие. Это был момент ужасного дежавю: вновь, как и в 1881-м, набережная канала (на этот раз – Обводного), пламенный столб взрыва, обезумевшие лошади, волочившие сквозь клубы дыма оторванный передок кареты, груда изуродованных трупов вперемешку с ранеными на кровавой мостовой… Однако – и это было самым мрачным – теперь шла война, превращающая в глазах вражеской агентуры любые революционные акции в мощный диверсионный инструмент. На "борцов за свободу" пролился золотой дождь. Хватило на всех: помимо эсеров, свою долю от щедрот посланников микадо получили и сепаратисты в Польше и Финляндии, и небольшая хищная группа "социал-демократов", ведущая пропаганду среди заводского пролетариата в промышленных центрах. Ставка делалась на то, что в результате всеобщего внутреннего разрушительного напора – где-нибудь, непременно, рванёт… Расчёт был мудрым, хотя спасительным для многомиллионной Российской империи могла, конечно, стать её традиционная массовая нечувствительность к исступленным призывам смутьянов-общественников.
Но тут случилось самое страшное: появился пророк.
Тонкий, в поношенной чёрной рясе, он не ходил – летал по имперской столице, успевая повсюду. Экзальтированные аристократки, щедро откликаясь на призывы поддержать то каких-то босяков из Галерной гавани, то заводских голодранцев с Нарвской заставы, умилялись неземной красоте вдохновенного лика и твёрдо верили, что о. Георгий Гапон призван возвестить миру новые истины.
– Ведь он так похож на Христа!
Молчаливые хозяйки из рабочих предместий, завидев о. Георгия, брали на руки своих малышей, подносили – Благослови, батюшка! – а сами тихо плакали от счастья:
– Слава Богу, появился и у нас заступник!
"Названный священник, – сообщал министру юстиции прокурор Петербургской судебной палаты, – приобрёл чрезвычайное значение в глазах народа. Большинство считает его пророком, явившимся от Бога для защиты рабочего люда. К этому уже прибавляются легенды о его неуязвимости, неуловимости и т. п. Женщины говорят о нём со слезами на глазах. Опираясь на религиозность огромного большинства рабочих, Гапон увлёк всю массу фабричных и ремесленников, так что в настоящее время в движении участвует около 200 000 человек".
Никто не представлял толком, откуда он возник. Говор выдавал ядрёного малоросса, облик – то ли цыгана, то ли грека, то ли казака, но явно из самых "простых". Книг никаких не жаловал, всё смеялся: мертвит де буква живое слово, ах, мертвит! Оказываясь в учёном обществе, мямлил несусветное, так что собеседники лишь озадаченно пожимали плечами: хорош златоуст хохляцкий… Впрочем, постояв хоть раз на гапоновских проповедях, они переменяли мнение. "Не было более косноязычного человека, чем Гапон, когда он говорил в кругу немногих, – описывает свои впечатления журналист Петр Пильский. – С интеллигентами он говорить не умел совсем. Слова вязли, мысли путались, язык был чужой и смешной. Но никогда я ещё не слышал такого истинно блещущего, волнующегося, красивого, нежданного, горевшего оратора, оратора-князя, оратора-бога, оратора-музыки, как он, в те немногие минуты, когда он выступал пред тысячной аудиторией заворожённых, возбуждённых, околдованных людей-детей, которыми становились они под покоряющим и негасимым обаянием гапоновских речей. И весь приподнятый этим общим возбуждением, и этой верой, и этим общим, будто молитвенным, настроением, преображался и сам Гапон".
– То не я говорю, православные, то – Бог с вами говорит! Вот теперь и смекайте…
Народ вокруг рыдал, все клялись жизни отдать, кто-то валился в обморок, кто-то исступлённо бил себя в грудь:
– Батюшка, батюшка!.. Отец святой!..
И точно – был он не от мира сего. Ютился в каких-то каморках, надевал, что придётся, денег же вовсе не признавал. Ворох пожертвований рассовывал по карманам, а подойдёт пропившийся бедолага – тут же вытягивал, не глядя, сколько вышло:
– Прими, голубчик, ради Христа…
Или вдруг, вдобавок, окинет взглядом пристально:
– Постой, постой… Вот ещё, на-ко…
Новенькие штиблеты скинет с себя, протянет убогому, влезет сам в какие-то бабские опорки, да так и пойдёт восвояси, посмеиваясь.
– Отец святой!..
Главное – вовсе не был он новинкой в столичном мире. Уже несколько лет подряд мелькал он своей рясой среди людей нешуточных в таких приемных и гостиных, о которых принято было говорить шёпотом. Появлялся и в модных салонах, на громких дебатах скандальных "Религиозно-философских собраний", даже кое-как защитил дипломное сочинение в Духовной Академии. Два последних года Гапон горячо увлёкся проектом отечественных Trade-Unions, с которым носился экстравагантный начальник Особого отдела Департамента полиции Сергей Зубатов. Взаимодействуя со столь странным "профсоюзным активом", о. Георгий смог собрать вокруг себя небольшую сплочённую группу "Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга". Зубатов, поссорившись с Плеве, канул в отставку, а "Собрание" потихоньку всё росло, перевалив к лету 1904-го за две тысячи участников.
Тут-то и произошло чудесное: весь Петербург вдруг разом уверовал в Гапона. Вроде бы и нового-то ничего он не говорил, но в каждом слове его мерещились теперь особые, вещие смыслы.
– Не сомневайтесь, православные, я за вас – до царя дойду!
И замирали сердца: а ведь и впрямь дойдёт!.. "Союз рабочих" рос как на дрожжах, прибавив за полгода в десять (!) раз: теперь его самочинные "отделы" (робкие реплики полицейских властей о нарушении устава организации Гапон демонстративно игнорировал) были распространены по столице, подобно сети, накрывшей к Рождеству все рабочие предместья. Торжествующий Гапон распорядился устроить одновременно 11 праздничных "ёлок", собравших несметные толпы фабричной детворы в сопровождении принарядившихся чинных родителей.
Дети веселились, а ожидающие их за скромной праздничной трапезой взрослые взволнованно толковали о приключившей на Путиловском заводе "истории". Была она немудрящей: трём рабочим мастер пригрозил расчётом за прогулы, да ещё один получил отставку за малое усердие. Однако тут присутствовал неприметный непосвящённым нюанс. Все четверо пострадавших являлись участниками гапоновского "Собрания рабочих", а их гонитель, мастер Тетявкин, сочувствовал "Обществу взаимопомощи рабочих в механическом производстве" Михаила Ушакова. Потому-то, возмущённые выпадом со стороны "ушаковцев" "гапоновцы", не обращая внимания на резвящихся вокруг сияющих ёлок счастливых детей, на все лады повторяли, распаляя друг друга, только одно:
– Так и сказал: идите, мол, в ваше "Собрание", пусть оно вас поддержит и прокормит?! Это так-то он про наших?!!
Это азартное "наших бьют!" и решало всё. Не прозвучи роковая фраза мастера – дело, вероятно, было бы если не улажено вчистую полюбовно, то уж точно не вызвало внезапно такого всеобщего и обоюдного раздражения и озлобления.
Тремя днями позже на заседании разгорячённого актива "Собрания рабочих" было решено: стачка на Путиловском (!), а если не поможет – бастовать всем вообще заводам и фабрикам, где имеются "гапоновские" ячейки (!!). Мало того, заговорили об особой челобитной бумаге ("петиции") к самому государю (!!!). Гапон реагировал на громы и молнии разбушевавшихся соратников добродушно-снисходительно:
– Ладно, ладно… Хотите сорвать ставку – срывайте!
По всей вероятности, он был уверен, что его собственного влияния на городское и заводское начальство будет вполне достаточно, и мыслил грандиозные планы своих активистов лишь в умозрительном ключе – как эффектное сопровождение для грядущей беседы. Всё-таки, речь шла об увольнении одного рабочего… Но вышло наоборот. Городские и прочие власти, обычно податливые, выказали на этот раз перед "пророком" исключительную твёрдость. Гапон же, раздражённый неудачей, воспламенился. Идея с "петицией" вдруг захватила его. Он взялся за текст:
Государь! Мы, рабочие города С.-Петербурга, наши жёны, дети и беспомощные старцы-родители пришли к тебе, Государь, искать правды и защиты… Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнёт чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой…
– Упаду перед Ним на колени, – пояснял Гапон "союзникам", – умолю его сейчас же, при мне, написать указ об… об амнистии всех. С Ним на балкон выйду, прочту указ. И возликует народ. Первым советником Его буду. И начнем-то мы с Ним строить – Царство Божие на земле… Вместе… Вдвоём…
В первых числах января, действительно, начались забастовки. В эти дни всеобщая народная вера в "заступника" достигла немыслимых высот: все видели, как легко, по единому слову о. Георгия останавливаются и послушно замирают огромные заводы и фабрики:
– Вот она, сила-то…
А на собраниях "Союза рабочих", где вовсю обсуждалось грядущее шествие рабочих с "петицей" к царю, уже звучали иные речи:
– Коли царь примет петицию, я тут же потребую клятву немедленно подписать указ о всеобщей амнистии и о созыве всенародного Земского собора. А вы запоминайте. Ежели я выйду затем на балкон и махну платком белым – то начнется всенародный праздник. А вот ежели выйду и махну платком красным – то тогда, значит…
– Что "тогда", о. Георгий?
– Ничего, так… Да что там: все средства хороши… Слышали: цель оправдывает средства. А цель-то у нас святая – вывести народ страждущий из тупика, избавить от гнёта. Попробуем идти с Богом… С Богом… А коли не получится с Богом, то… всё равно пойдем… И своего добьёмся!
В нём явно начинало бродить безумие. "Чем династия Готторпов (Романовых) лучше династии Гапонов? – вспоминал гапоновские откровения литератор Владимир Поссе. – Готторпы – династия гольштинская, Гапоны – хохлацкая. Пора в России быть мужицкому царю, а во мне течёт кровь чисто мужицкая, притом хохлацкая".
Накануне шествия Гапон и руководители "Собрания рабочих" решили сфотографироваться вместе – "на прощание". Все уже знали, что в городе подняты войска. Наступал великий день в российской истории – воскресное девятое января тысяча девятьсот пятого года. Ранним утром над морозным Петербургом нависла сплошная густая туманная дымка. Деревья покрылись пушисто-белым инеем. Заря упрямо росла, пробиваясь красно-кровавыми сполохами к улицам, на которых повсюду замёрзшие за ночь солдаты топтались вокруг дымящихся походных кухонь. Вдруг плотная холстина тумана как будто лопнула трижды, и в образовавшиеся прорехи хлынул вниз ослепительный свет:
В багряных свитках зимнего тумана
Нам солнце гневное явило лик втройне,
И каждый диск сочился точно рана…
И выступила кровь на снежной пелене.
Солдаты в строящихся шеренгах и редкие прохожие на тротуарах задирали голову и, оробев, осеняли себя крестным знамением.
Над городом яростно сияли… ТРИ СОЛНЦА!
VI
Кровавое воскресенье – "Потрясение на всю жизнь" – Объяснение в Регулярном парке – "Дафнис и Хлоя" – Любовная история Николая Гумилёва – Революционные беспорядки и Мукденское сражение.
В жизни каждого человека великие исторические рубежи предстают, в подавляющем большинстве, в окружении тех незначительных, камерных деталей повседневности, которые, будучи взяты сами по себе, вскоре стёрлись бы из памяти. Однако оказавшись бытовым фоном свершающейся катастрофы, все эти детали и подробности укореняются в сознании: к ним возвращаются вновь и вновь в поисках роковой символики, в поисках того тайного сигнала опасности и тревоги, который, наверное, посылала судьба, и который тогда не был распознан в должной мере. "Я вспоминала, – пишет Ахматова, – как дрожали руки у студента-репетитора <И. В. Селивёрстова>, когда он приехал зимой в Царское Село и рассказывал о 9 января". Чтό рассказывал Селивёрстов она не передает.
А рассказывали разное. Поскольку само грандиозное кровавое действо, исполненное на петербургских улицах и площадях, подобно дьявольской фуге, изначально распадалось на несколько совершенно отдельных друг от друга движущих сил, которые сплелись в итоге в ужасающую коду.
Был злосчастный путиловский мастер Тетявкин, в сердцах отправивший четырёх проштрафившихся подопечных искать поддержку и "прокорм" в нелюбимое Тетявкиным "Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга".
Были оскорблённые этим жестом Тетявкина активисты "Собрания", которые, начав с брюзжания на конкурентов из "Общества взаимопомощи рабочих в механическом производстве", по русской душевной широте очень скоро дошли до гневного желания остановить – в пику "ушаковским" оппортунистам! – городские заводы и донести челобитную о заводских безобразиях самому государю.
Был экзальтированный "пророк" и "заступник" Георгий Гапон, который по ходу разгорающейся профсоюзной склоки среди настойчивых разговоров о верховной "петиции" вдруг загорелся идеей непременно и немедленно достичь государя, разметать вокруг него неправедных советников и приступить к построению Царства Божиего на земле как на небе. Как это будет возможно на деле, вдохновенный Гапон даже не задумывался, полагая, как и все лидеры подобного рода, что главное ввязаться в драку, а там будет видно.
Были 300 000 простых душ, которые истово верили в чудесные способности и добродетели и о. Георгия, и государя, и которые охотно откликнулись на призыв Гапона идти к государю "во сретение", не видя в том ничего дурного или мятежного. Если сам Гапон плохо понимал, желает ли он утверждения правящей династии, монархического переворота или революционного установления республики, то эти "малые" и подавно не задумывались ни о какой политической борьбе. Всё мыслилось как некий особый праздничный акт, то ли духовный, то ли светский, так что главная ("путиловская") колонна во главе с о. Георгием утром 9-го стихийно приобрела вид пасхального крестного хода – с пением "Спаси, Господи, люди твоя…" и позаимствованными из ближайшей часовни иконами, хоругвями и церковными облачениями.
Был государь, который слыхом не слыхивал ни о Гапоне, ни о гапоновском "Собрании рабочих", ни о "петиции", но только что пережил нечто вроде покушения: во время салюта по поводу Крещенского водосвятия на Неве, одна из пушек вдруг выстрелила боевым зарядом в сторону помоста у Иордани, где в полном составе находилось августейшее семейство. Николай II, склонный видеть в случившемся простое недоразумение, пробовал шутить ("Моя же батарея меня и расстреливает! Только плохо стреляет!"), но высшие чины его охраны категорически настояли на том, чтобы он до выяснения обстоятельств неотлучно находился с семьей в Царском Селе. Там-то, буквально в самый канун рокового дня (в 23 ч. 30 мин.), удивлённый царь Николай и узнал, что "какой-то священник-социалист Гапон" в ходе верноподданнической манифестации имеет назавтра намеренье разделить с ним бремя государственной ноши (глава Министерства внутренних дел заверил, что "рабочие до сих пор вели себя спокойно", что "из окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона" и что все меры по недопущению беспорядков из-за этого странного поползновения приняты вполне).
Но это не всё.