– Какие опята?! – обиделся главный инженер. – Никаких опят мы по плану не сажали… Вешенки это! – И добавил, несколько менее уверенно: – Рядовки, то есть…
– Какие, к лешему, блядовки?! – вспыхнула мстительная жена, понявшая, что пришел ее заветный бабий час. – И из-за этой плесени ты, фанера старая, весь забор сгубил, а-а-а?!
Она гоголем пошла вдоль осиновых столбов, поддевая ногой в резиновой опорке бережно сложенные Муфлоновым в маленькие, кургузые курганчики кучки перегноя, и почти под каждой из них предательски светились ядовитыми шляпками отъявленнейшие поганки.
– Ой, горе! Горе-то какое!.. И ради этой нежити я здесь уродовалась?! Ночей не спала, ключевой водой поливала! – причитала речитативом плакальщицы со стажем мадам Муфлонова-Полтора мяса. Уперлась красными руками в крутые бока и двинулась тучей по навозу и опилкам на мужа. Но поскользнулась в сердцах и, чтобы удержать равновесие, ухватилась за одну из балок.
И тут забор, изрядно подгнивший селекционными стараниями Комсилыча, устало и радостно, как наконец переставший шататься пьяница, рухнул! Громоподобно, как бомба! На остекленные ребра парника, на грядки с кабачками и патиссонами…
– Мичурин, мать твою! Грибник гребаный! Чтоб тебе это дерьмо всю жизнь жрать! – неслось с муфлоновской латифундии вековым проклятием по кривым загрязнянским проулкам…
Впрочем, вернемся к незаурядному муфлоновскому квартиранту и по совместительству – загрязнянскому поэтическому классику.
После того как Василий Вихрев оставался наедине с музой, его – как он признавался – "начинало рвать мозгами". С полуоборота художественный процесс шел полным ходом. Впрочем – не всегда. Иногда творец, не найдя консенсуса с сексуально озабоченной музой, отказывался от виртуальной эротики ямбом и хореем, высаживал плечом наглухо запертое окно и, одержимый похмельным синдромом, несся галопом к гастроному. Дело в том, что поэт Вихрев был горьким. Я имею в виду целеустремленным пьяницей. Нельзя не отдать ему должного: несколько раз Вихрев, одержимый таинственным недугом, чистосердечно пытался бросить керосинить и начать новую жизнь. Но, как назло, все время у кого-то случался день рождения – то у Моцарта, то у Грефа, а то и вообще у досточтимого Рабиндраната Тагора… Оставаться на выселках, когда передовое человечество отмечало красные дни календаря, поэт Вихрев в силу обостренного гражданского самосознания и своего шебутного творческого естества принципиально не мог себе позволить.
Какими только способами не пыталась жена приручить его жаждущую кайфа музу! И ботинки классика спрятала, и решетку на окно навесила, и замок в двери его творческой лаборатории врезала, и таблетками разными его закормила до такой степени отвращения, что он начал виноград принимать за вино в пилюлях… Но все равно загрязнянцы то и дело встречали Вихрева у ликероводочного прилавка магазина – босого, как Лев Толстой, одурманенного алкоголем, как Бодлер, здоровенного, как Маяковский, и возбужденно-шумного, как дядя Гиляй. Искусство видеть прекрасное вовсе не мешало Вихреву использовать глаза поэта по другому назначению: загрязнянские синюхи в транс выпадали, наблюдая за местным классиком, открывающим глазом пивные бутылки.
Каким образом Вихрев, подобно верблюду сквозь игольное ушко, выбирался на оперативный простор из своей башни из мамонтовой кости, одному МУРу известно. В последний раз мы встретили с Серегой поэта-прилюбоведа на поселковом майдане, у железнодорожной платформы, со школьным глобусом в руках, видимо, вынесенным из дома тайком от жены, учительницы географии в загрязнянской школе номер один. Вихрев, с чешуйками от подсолнечных семечек в бороде, порывался впарить глобус какой-то бабуле, напирая на то, что это не просто изделие из папье-маше, а "чучело Земли". Поразительно, что это ему удалось. И, получив вожделенный полтинничек, неуемный беллетрист-сексолог понесся за угол в поисках допинга для вдохновения.
– Лишь два поэта написали роман в стихах: Пушкин и я! – распинался пять минут спустя Вихрев перед алкашами, подливавшими ему многоградусный, мутный сиводер у москательной лавки. – Но у Сашки, кобеля лохматого, в "Евгении Онегине" куражу поменьше… Не можешь пить, не мучай горло!.. И современности ему, блин, малек не хватает. Название гнилое, не коммерческое – ну что это такое: "Женька Онегин, герой нашего времени"?! Не то что у меня, – Вихрев делал многозначительную паузу и вскидывал в известном хулиганском жесте правую руку со сжатым кулаком, – роман-поэма "Видение и введение"! Сила, да?..
Синюхи со знанием дела кивали плешивыми, нечесаными головами и плотоядно смотрели на еще недопитый стакан в руке заведенного, как Дракула перед кровопусканием, Вихрева. А загрязнянский классик, почуяв живой контакт с народной аудиторией, распалялся еще больше и продолжал витийствовать:
– Вован Набоков – тот вообще был девкалипт. Какая там, к лешему, Лолита! Эта прокурорская малолетка у него даже на телку не похожа. У нее грудь, как экран монитора – такая же плоская… За малолетку дают пятилетку… Если бы этот собиратель мотыльков увидал нашу певицу Лолиту, он бы, лох картонный, всеми копытами ох…л на оставшуюся жизнь!.. И что это за герой у него такой кудрявый: Гумберт Блумберг?! Не мужик, а Хеллоуин в натуре… Нет, у настоящего поэта стихи сами собой изо всех пор, как пот в бане, сочатся.
Вихрев вскидывал голову и выдавал с ходу на-гора:
Героев нам досталась доля,
Нам не прожить без алкоголя…
И продолжал, обводя водянистыми глазами пожухлые лица алкашей:
– У нас сегодня жизнь похлеще литературы: "мертвые души" – сплошняком… А народу-то, что вшей, понагнали в Белокаменную со всей России! И все только знай кричат: "В Москву! В Москву!" Чехову такое и с похмела не снилось…
Василий Вихрев жил на то, что получал от торговли "эротическо-политическими поэмами" собственного производства на Смотровой площадке, что на Воробьевых горах. От двадцати до пятидесяти рублей штучка. Основными клиентами были студенты МГУ и молодожены. Им и Амур с Гименеем велели!
Не гнушался поэт Вихрев и публичными импровизациями. Более того: это был его фирменный, коронный номер. Школяры и брачующиеся – хохмы ради – вкладывали Вихреву в ладонь несколько купюр-рванчиков с образами красноярских индустриальных свершений и задавали наугад рифму. Скажем: "пути – идти". Загрязнянский акын зажмуривался, набычивал шею, сжимал давно не мытые руки в кулаки и через пять секунд упруго выдавал нараспев не хуже Джамбула Джабаева и Сулеймана Стальского:
Нас никому не сбить с пути,
Нам по х…ю, куда идти.
Еще лучше получалось у поэта-прилюбоведа, когда прохожие ему заказывали тематическое четверостишие. Скажем, с учетом близкого спорткомплекса МГУ – посвященное здоровому отдыху, например, бане. Вихрев, написавший в свое время поэму о коитусе и пользе чая, не задумываясь, выдавал на-гора:
Говорят, что чай из липки
Укрепляет девам пипки.
Говорят, что чай из мяты
Укрепляет член измятый.
Народ, не выпуская из рук пивных бутылок, жидко аплодировал, а поэт-импровизатор задумчиво застывал в позе веселого Гоголя на московском бульваре и лишь довольно скалил редкие желтые зубы, захваченные прогрессирующим пародонтозом.
Обычно все "смотровые" гонорары у классика тут же, не отходя от столичной панорамы, экспроприировала жена, строго следившая за реализацией литературного дарования, Но порой сопернику А. С. Пушкина удавалось заныкать в кальсонах через дырявый брючный карман сотенку-другую рубликов, после чего у главного загрязнянского эротомана непременно наступал затяжной скандальный загул с не менее шумным последующим похмельем в дачном заточении:
– Всех, распиздяи поганые, урою! Всех, гондоны штопаные, ох…чу! Выпустите, волки позорные, меня!..
…Вихрев замолчал так же неожиданно, как только что трубно давал о себе знать. Наверное, вырвался из мамонтового плена или – наоборот – окуклился и перестал осознавать окружающее. Дотошная Фимина собачка, больше на оккупированной территории не появлявшаяся, тоже, видимо, собралась на боковую. Циклон "Вильма" приблизился к берегам Флориды, и в Москве злорадно объявили штормовое предупреждение. В бархатном же воздухе Загрязнянки царила закатная дачная благодать. Мухи угомонились. Вечерняя смена у комаров, смертельных врагов акробатов и канатоходцев, еще не началась. Над нашими головами вились веселыми шарами тучи толкачей, бескорыстных глашатаев завтрашней доброй погоды. Лепота и покой!..
– Милиционер родился. Здравствуйте, дорогие россияне! – Ельцинским голосом нарушил воцарившуюся тишину Сенсэй. – Слушай, Сереж! Я тут был намедни на Речке и, представляешь, кого вечером встретил? Твою соседку. Фиму Яковлевну. Как живую!.. Гуляет так вальяжно по нашему "взморью" и только от мошкары березовой веточкой отмахивается. Налево-направо, вверх-вниз!.. Не женщина, а настоящая Кондопога Райс!
– Скандализа, а не Кондопога, – поправил друга Серега. – Одна или с собакой?
– Одна, как геморрой. Прямо романтическая дама без собачки… Причем, как мне кажется, она регулярно так прохаживается. Моционит девушка.
Серега задумался, а потом отозвал Сенсэя в сторону:
– Жора, пойдем-ка покурим! Есть идея, дорогие россияне…
– Ого! Речь не мальчика, но мужа, – демонстративно удивился Синсэй. И завел сладким голосом:
Спят усталые подушки, мишки спят,
Одеяла и подружки ждут ребят,
За ночь мы устанем очень…
– Нет, не об этом речь, – оборвал его Серега. – Здесь дела пошли серьезные…
– А-а-а, понял. Ведете, сэр, партизанскую войну… – Королев кивнул в сторону соседского дачного участка. – Не перепутать ли вам, муздчина, йодистый кальций с цианистым калием?
– Тут не до шуток, Жора. Надо по-настоящему действовать! – принципиально не понял подначки друга Сережа. – Причем действовать надо и мыслить стратегически. Не зря французы говорят: "Из-под лежачего камня не бьет шампанское".
И они удалились в дом на секретное совещание.
Сплав ретирады, или Сенсации ривьеры Позорный берег
"Длина минуты зависит от того, с какой стороны туалетной двери вы находитесь".
Из ученого трактата о специфике времени
Я не обиделся на то, что друзья не стали меня посвящать в нечто по-загрязнянски сокровенное. К тому же я был готов поспорить на ящик "Бочкарева" или "Солодова", что Серега с Сенсэем говорили сейчас не о чем другом, как о загрязнянской ривьере.
Если не считать вырубаемой тайком местными властями реликтовой березовой рощи, обреченной на застройку дорогими коттеджами. Речка, протекающая по краю поселка – его главная достопримечательность. В прошлом полноводная и бурная, – по ней, как утверждают загрязнянские старожилы, к Волге пароходы ходили! – она после возведения околомосковских плотин и водохранилищ настолько затянулась ряской и обмельчала, что в ней стало – как уточняют загрязнянцы – "и воробью по яйца". Последний, смертельный удар региональному природному гидробалансу нанесло создание рыбохозяйства.
Кто-то очень влиятельный в Москве захотел иметь свой личный садок для карпов, вот и оттянули часть вод от Речки в огромный пруд размером в четыре стадиона "Лужники". Все – как учили: насыпали дамбу, наняли охрану, спустили катера… Впрочем, та же самая трагическая участь с определенными модуляциями постигает сегодня и все остальные подмосковные Вори, Мочи и Пахры. Тем не менее жители Загрязнянки свою Речку искренне любят. Правда, как выяснилось за последние годы, – не только они.
Предприимчивые джигиты из Гянджи и Баку появились на загрязнянских берегах уверенно и массированно. Из трейлеров выгрузили балки, тенты, навесы, столы, и в один миг у только что пустынных камышей выросли два шатра с типично кавказскими, изобретательными названиями: "Балтика-1" и "Балтика-2". В них азербайджанцы подавали бочковое пиво, шашлыки на подозрительных ребрышках, жесткую, как подметка, воблу и орешки со вкусом нафталина.
Чтобы придать этому восточному капернауму христианскую видимость, бизнесмены из Шемахи не поленились повесить на шестах растяжку. На ней было изображено агрессивно-пунцовыми буквами: "Не человек для субботы, а суббота для человека". И для вящей убедительности подписано: "Евангелие".
Неизбывный в творческих исканиях загрязнянский народ и тут подсуетился. В первую же ночь появления плаката кто-то сведущий в тонкостях Святого писания не поленился нашкрябать у нижнего края полотна танцующим, корявым почерком: "И вся неделя – тоже!"
Прямо у Речки можно было разжиться и паленой водкой. Чтобы оправдать этот гастрономический разгул на пленэре, местные власти повесили на усеянном выбоинами съезде к камышам огромное табло: "Зона отдыха Загрязнянская ривьера".
Местной публике это название понравилось, чего не скажешь о подступах к речке. Чтобы попасть в очаг цивилизации, созданный апшеронскими детьми солнца, любителям купания требовалось пройти вдоль такого количества свалок, что складывалось впечатление, будто весь поселок неумолимо погружается в море отходов, как мифическая Атлантида в разгулявшийся океан. Вдоль построенной обосновавшимся в Загрязнянке великим спортсменом (в прошлом олимпийским чемпионом, а ныне депутатом-единороссом) бетонки, ведущей к Речке, через каждые десять метров стояли черные полиэтиленовые мешки с каким-то вонючим компостом. Сизари из маломощных поселковых служб, кряхтя и переругиваясь, иногда собирали их, лениво устраивали рейды по поддержанию чистоты, но наутро злокозненные мешки с коварным упорством таинственным образом вырастали вновь. При этом еще более многочисленные и смердящие – они расползались, как раковая опухоль…
Когда же бетонная дорога кончалась, становилось еще интереснее. Тропку, бегущую вдоль обрыва, украшало объемистое объявление: "Бросать вниз!"
Оно означало, что прибрежные обитатели успешно разработали новый способ борьбы с мусором. Они больше не кидали его на дорогу с призрачной надеждой, что поселковые службы всю эту гадость рано или поздно подберут и увезут куда подальше, а с размаху, ухнув по-молодецки, спускали отходы вниз – к Речке. С глаз долой! Более того: предлагали поступать так всем. Скрюченная, паралитическая поросль осин и березок с трудом пробивалась сквозь плотный каркас из разнородного мусора. Ветры, спорадически налетавшие с карпового полигона, жонглировали над болотцем с музыкальными лягвами обрывками газет и тряпья. В кучах объедков рылись безродные полканы, вовсе не осознававшие, что являются носителями высшей совковой мудрости: они питались отбросами и при этом чувствовали себя счастливыми. Едко пахло гнилью, плесенью и характерным, выедающим глаза, помоечным дымом, каковой в городах бывает только у подожженных пьяными дебилами урн…
Ривьера Позорный берег на свой манер готовилась конкурировать с Флоридой, Коста-Дорада и Кот д'Азюр, пренебрежительно прозванным патриотически настроенными загрязнянцами Лазуркой.
Когда Сережа рассказал мне об этом самобытном коллективном экологическом порыве загрязнянцев, я сперва не поверил. Но когда мне показали многокилометровые склоны, заваленные заржавленными холодильниками и древними компьютерами, жестяными банками и битой посудой, арбузными корками и даже целыми автомобильными остовами, я понял, что опыту жителей Загрязнянки скоро будут обучаться на всех континентах. И впрямь: дешево и сердито! Не надо строить дорогостоящих комбинатов по утилизации отходов, не надо придумывать пластиковые пакеты, саморазлагающиеся от солнечных лучей, не надо содержать многочисленные коммунальные службы. Загрязнянцы смотрят на жизнь без комплексов и ложных принципов: да, мир загажен, он нечистый, а мы-то с вами – самые чистые, что ли?! Тем более что, как ни крути, а на наш с вами век зелени и воздуха на этой планете еще хватит. Точнее – должно хватить. Может быть… Все-таки…
Мимо моющихся в Речке автомобилей и собак, мимо пропитанных едким мылом паласов и ковровых дорожек, разложенных тут же, на берегу, мимо тщательно выполаскиваемых пылесосных мешков, мимо оставшегося с незапамятных времен реликтового плаката: "Лов рыбы запрещен всеми видами орудий лова, кроме удочек и мероприятий" мы шли с Серегой вдоль черных шрамов от кострищ туда, где кончается мусорный прибой – к пляжу.
Чтобы обозначить зону отдыха, власти разрешили джигитам вбить в поросшую осокой вечно влажную землю несколько колышков с красными флажками. Загрязнянские обитатели в прошлом поголовно читающие, а теперь поголовно пишущие, поспешили использовать эти колышки в их неожиданно гуманитарном назначении. На одном из столбиков белело трогательно привязанное шпагатом, написанное от руки объявление: "Потерялась собака. Педуль королевский".
Внизу местный остряк нацарапал красной шариковой ручкой хохму на актуальную тему в зоологическом стиле: "Меняю комнатную собачку на трехкомнатную".
Да еще в зарослях монструозных борщевиков, стоящих на слоновьих ногах, воздвигли дощатый туалет, декорированный украинским трезубцем на двери. Эта столь неподходящая месту и обстоятельствам "незалежная" символика заинтриговала меня. Но Сережа резонно предположил, что кавказские "балтийцы" прописали таким образом букву W из известной вульгарно латинской аббревиатуры WC, а до написания буквы С руки у них вообще не дошли. Что там усложнять жизнь! Если очень захочется в одно место, ты его и с закрытыми глазами, без букв найдешь.
Как раз вокруг этого дачного туалета и разработал Серега свою почти стратегическую операцию под кодовым названием "Мадам-амфибия".
…Фима Яковлевна Вагина была женщиной больной и при этом любвеобильной. Неудивительно, что она часто путала оргазм с приступом астмы. Впрочем, все это – как она считала – осталось в прежней жизни. Тогда она достаточно дарила мужчинам свою невинность. Теперь ее уделом сделались лишь воспоминания. И правда: курить вредно, пить одной неинтересно, а здоровой помирать противно. К тому же Фима Яковлевна была дуалистична, как все российские женщины: любила свою изящную фигурку и ненавидела слой жира, который ее покрывал. Но воспринимала эту двойственность по-философски, то есть – вполне смирилась с действительностью. Бюстгальтера с недавних пор не носила, заметила, что так быстрее разглаживаются морщины у нее на лице.
Тем более что нет ничего бесчеловечнее, чем занятие марафонским бегом или аэробикой после пятидесяти. Учитывая это и будучи обладательницей диплома медика, Фима Яковлевна решила изнурять свой еще сильный организм медленно – прогуливаясь перед сном грядущим. Когда свежеиспеченная пенсионерка в ходе традиционного вечернего моциона вдоль Речки решила по недавно сложившейся привычке заглянуть в ретираду, поставленную в стороне от пляжа, она не предчувствовала приближения опасности. Где-то вдалеке упоенно плескались в мутной воде бездумные и шумные, как шкидовские беспризорники, поселяне. В жирной траве ворковала любовная пара, по только ей известным причинам избегающая чужих глаз. Из кустов – поближе к помойке – слышались невразумительные голоса пьющих и поющих в терновнике. Изредка ветер доносил синкопы жизнерадостной до потери пульса турецкой музыки, без устали прокручиваемой апшеронскими рестораторами. Кажется, исполняли знаменитый пляжный шлягер "Сыграй, гормон любимый!"… Всюду жизнь!