Логика здесь та же, что и с финансовыми производными. Начав рассортировывать в них выгодные и невыгодные бумаги, ты не можешь заставить себя купить весь пакет. Но и сформировать собственный большинство не умеет. Оно не вглядывается внутрь пакета, доверяя рейтингу на упаковке, выставляемому на рынке агентствами, а в России - "картинкой власти". Не надо думать, что люди верят телебелиберде - они плюются, но считают, что так правильно.
Гарантии власти работают лучше и выглядят надежнее, когда не анализируешь происходящее. Возникает самоподдерживающийся механизм распубличивания власти: публика не хочет публичности - власть к непубличности привыкает. Она начинает требовать ее как условия стабильности, прочности социальных гарантий. Обществу-клиенту лучше не возражать.
В результате все, власть и общество, перестают получать достоверные данные. Трансакции в закрытой системе легки и невидимы, они создают чувство порядка.
Проектируя саму себя, власть спроектировала и страну. Догадываясь, что не столько управляет ею, сколько припала к долготерпению масс, она обрела чувство, которое для краткости назову гениальностью.
Гениальность власти - это самооценка ее успешности, которую далее нечем поколебать. Факты неудач, некомпетентности и коррупции - все это слабости "гения", простительные в глазах голосующего за него большинства.
Опасное свойство гениев - их бесчувственность к рискам. Команда Путина в целом не различает угрозыи риски, стратегическое и краткосрочное. Власть пренебрегает риском. В разговорах о рисках она видит интеллигентские нюни или вражескую пропаганду. Правда, Кудрина нельзя упрекнуть в этом недостатке. Власть вечно готовится к катастрофе - и процесс подготовки Кудрин превратил в бюджетную религию. Здесь еще одно сходство: различие фигур Суркова и Кудрина. Сурков - борец с угрозами, а Кудрин - с рисками. Кудрин накапливает прочность системы тем, что ее резервирует, срастив с мировым финансовым рынком. Сурков же озабочен мерами безопасности от бесчисленных внутренних угроз.
В русском термине меры безопасности отражено презрение к любой долгосрочной стратегии. Что такое для нас "меры безопасности"? Это дискретные защитные реакции, ситуативные и чаще всего - постфактум.
Здесь фатальная ошибка нашей системы. Мы готовы менеджировать любую будущую угрозу - не учитывая базовый риск самого нашего менеджмента. Внезапный выброс рисков одновременно поразит и систему управления, и управляющего, и тех, кто отвечает за безопасность. Такой риск нормален в финансовом мире, но в русской политике им пренебрегают. Оттого Кремль так поглощен санацией "угроз", имеющих чисто теоретический потенциал разрастания.
Бюджет путинского большинства стал конденсатором рисков системы, отчасти даже глобальных рисков. Оттого путинское большинство стало глобальным фактором. Оно превратилось в вечного партнера власти. Но власть меняется. Как именно она переменится, неизвестно. Построен совершенный политический "черный ящик", где все, от президента до Кудрина, с ужасом вглядываются в темное будущее, каждый в свое. Тандем на своем драматическом вираже 2011 года рассыпал начинку "черного ящика", раскрыв нестерпимый уровень рисков.
Резервы
Страсть резервирования как воля к власти
Произнеся слово "резервы", еще раз вспомним о Кудрине - человеке, превратившем нашу паранойю в стратегию наших побед. Действуя через усилитель - голову Путина, живой приставкой к которой он стал, - Кудрин навязал приоритет резервирования политической системе РФ. Со временем его стратегия превратилась в тип капитализации России и особую модель общества - где резервы, создаваемые ради защиты граждан, их ослабляют. Резервы якобы нас спасают от прошлых катастроф - при вечном ожидании катастрофы в будущем. Что это, крупномасштабное расхищение национальных средств? Нет, империя резервов.
Возможность накопления резервов была создана нефтяной конъюнктурой, но рост ею не исчерпывался. Рост экономики, ожившей после дефолта, дал возможность поставить вопрос о резервировании, создав в 2004 году Стабилизационный фонд (в 2008 он был разделен на Резервный фонд и Фонд национального благосостояния).
Пока дефолт еще дышал в спину и вероятным был новый обвал, невозможно было вкладываться в перспективу, делать какие-то масштабные инвестиции. Выборвпользу безопасности был неудивителен ввиду профессии Путина и рефлексивности населения, все еще сильно испуганного.
Конечно, в этот выбор мы сами себя загоняли. Вся первая половина нулевых прошла под знаком апокалиптических ожиданий, иррационального страха - вроде мании жертвы погрома, уверенной, что если погром был вчера, то и завтра он будет. Раз дефолт был недавно, значит - ждем следующего дефолта. Так мы загоняли себя в безальтернативный приоритет безопасности.
Интересно, что безопасность искали в ликвидности, хотя такой выбор был неочевиден. Можно было истратить деньги на программы социальной поддержки - в эту сторону сильно подталкивали коммунисты, губернаторы и все вообще, кому предстояли выборы. Недоверие Путина к выборам сыграло положительную роль. Он не принял стратегию "социальных инвестиций" и оказался прав - деньги просто бы украли, а внешний долг так и остался невыплаченным.
Выплата внешнего долга облегчила России выход на международный финансовый рынок - поначалу это также была одна из возможных стратегий, и не очевидно, что наилучшая. Ее выбор совпал с трендом финансиализации международной политики и экономики. Финансы и капитализация превратились в главный вид производства. Докризисный мир - мир, предельно финансиализированный, и, выплачивая долги, Россия неожиданно открыла себе доступ в его VIP-зону. Здесь нас уже ждали.
Рынок заимствований демократичен, ибо всеяден. Ему безразлично, что за страна берет кредиты, главное, чтобы та имела хороший кредитный рейтинг. А кредитный рейтинг зависим от суммы внешнего долга. Выплатив свои долги, Россия получила возможность брать частные кредиты, общая сумма которых к моменту кризиса достигла полутриллиона долларов (500 млрд. долл.).
Иррациональный страх перед будущим толкал Россию на создание Резервного фонда. Но эта же политика открывала ей мировой рынок - и Россия открылась рынку заимствований. С Запада пошел встречный офшорный возврат средств и иных спекулятивных инвестиций в России.
Сказалась элегантность концепции власти. Сформировалась основа российского экономического суверенитета, превратившая резервирование в самоценность. Кризис, ударивший по этой системе, укрепил нашу власть в правоте.
Резервы спасли нашу абсолютно не приспособленную к встряскам экономику. Но спасли не промышленность, а ее финансовую основу, привязанную к газонефтяной конъюнктуре, укрепив вдобавок нашу вечную паранойю страны "под паром" - накануне страшного будущего. В центре всего восседают финансовые лорды сверхвласти - Путин, Кремль, тандем, - команда, обслуживающая механизм.
Страна превратилась в недвижимость - при том что ее гражданам не дано превратить в капитал жилье, которым они владеют. Из кризиса Россия вышла со спасенным рейтингом, еще более обездвижив человеческий капитал. С деньгами, но "без людей". Наша форма капитализации России, как и предсказывал Петр Чаадаев, географически пустынна - это ее территориальный резерв.
Мы архаично торгуем ресурсами - но это только часть правды. Торгуя ресурсами, мы запитываем ликвидностью капитализацию власти в целом, а власть капитализирована только через контроль территории в целом. Капитализируется суверенитет - господство над всей землей, создающее юридически неоспоримые по мировым понятиям права на торговлю.
Центр капитализации находится не вовне, а внутри страны, подобно развитым странам - зато население обособлено от этого центра. Здесь обитает единая гениальная власть, воплощенная мистикой "единого центра". Оттого собственная капитализация совокупных ресурсов России скандально ниже, чем даже у многих стран третьего мира. Но капитализация нашей сверхвласти весьма высока. Высока и заинтересованность в ней рынков, готовых обслуживать эту высококапитализированную власть, а с ней и Россию.
Человек затянут в социальные сети власти и намертво ими связан. Он бюджетник не в том только смысле, что на него расходуется часть консолидированного бюджета. Он привязан к бюджету через территориальное место, где находится, и социальную категорию, к которой принадлежит. Эта бюджетная прикрепленность - условие капитализации власти: монополия устраняет конкурентов. Она гарантирует им некоторый стандарт жизни, одновременно вытесняя со всех площадок мирового рынка.
Свобода владения есть - частной собственности нет. Трудовые и интеллектуальные способности велики. Но их рыночный дебют исключен политикой резервирования с прикреплением граждан к их долям в резервах.
Зоны капитализации у нас - всегда резервы власти или тесно связаны с ней. Граждане-миноритарии не выходят на рынок, получив свою долю в виде премии. Ее выдает власть, высокоэффективный капиталист. Наши институты развития - лишь резервации роста, оберегаемые властью от вожделений толпы избирателей.
Cакральность
Путин нас, конечно, разбаловал. Верней, мы воспользовались Путиным, чтобы себя разбаловать. Пространство его президентства так быстро заполнилось абсолютным газом харизмы, что ответом на любой вопрос стало - любите Путина! Мы испытывали боль от всех нелюбовных прикосновений к волшебству путинской несравненности. Из тактических соображений считалось даже целесообразным (чуть понижая голос) признавать это святостью. Телевизионные новости пропахли ладаном, елей изливался на действия власти и ее главы.
Так было. Пропажа чуда воспринимается как blackout, как веерное отключение прожекторов славы. Сияние было, и вот его нет. Новый ладан похож на дезодорант. Сильная тоска по вчерашней ясности. Но если ясности нет, тоска фантомна - у нее мнимый предмет.
Болезненный спазм перехватывал горло на слове "Путин". К нему кидается сегодня тоска и не находит опоры. А ведь сегодня Путин работает больше и умней, чем Путин эпохи святости. Строго говоря, при тогдашней харизме он мог и не работать, только сиять.
Сегодня Путин делает много всего, а любви нет. Предложение разумно отнестись к слабостям Путина ничего не даст тому, кто искал сакральности. Медведев продвигает свою, нехаризматичную идею сакральности - она для него осеняет саму должность президента. Но тандем и тут все размыл.
Сакральность института президентства снижена Путиным. Утрируя собственную влиятельность в государстве, Путин невольно принизил престиж президентства. Личное влияние премьера взломало номинал его должности. Но тогда вся путинская мифология была ошибочной, включая и миф-план возвращения. Продлеваемая безальтернативность уже непрактична, что предвещал его же собственный постпрезидентский триумф 2008–2009 годов. Отсюда был ход к альтернативной схеме власти, более рациональной. Но схема не вычертилась, и его сиятельство стало всего лишь влиятельным лицом. Путин - мужик ничего, но больше не свет в окошке.
Полномочий в избытке у каждого из дуумвиров. Ни один не осуществляет их все, но часто жалуется на их малость. Тема полномочий опасно скользит к теме слабости - то президенту душно от амбициозности Путина, то якобы Путину трудно решить, кто будет президентом в 2012 году. Порожденный избытком власти тандем обнаруживает ее вялость.
Вместо сакральности власти массовая аудитория разглядывает ее малый рост и морщины. В прощальных лучах триумфа все видней глубина дефицитов. Все, что Медведев ни делал, рассматривалось как сделанное не всерьез, как недоделанное. В оптике прошлой харизмы все выглядело недостаточно пафосным. И эта аберрация губит не только кандидатские шансы Медведева; она в принципе меняет образ власти - кажется, навсегда. Один вечно на выходе из Кремля - другой вечно вот-вот вернется. Реально же придет нечто совсем другое, и сделает каждого из них кем-то иным.
Сила. Слабость
Табуретка Корнилова
Гениальная власть всюду сеет мелочный оппортунизм. Играя в ее игру, все отстают от нее и, догоняя, разгадывают ее планы. И хотя планов нет, оппортунизм стал всеобщей атмосферой. Власть обязана опережать всех - у нас нет сил для борьбы с открытым протестом. Такая борьба, если и будет выиграна, сделает власть другой. Мы просто обязаны реагировать быстрей остальных. Но где реагирование, там слабость - тошнотворное чувство ничтожества.
Еще в нулевых часто ходили слухи, что наш чудный Путин политически слаб. Обороняя миф, мы высмеивали все подозрения, одновременно давя их в себе. Но с приходом Медведева слабость вышла наружу, да и самого Медведева рассматривают как слабость Путина. Систему считали слабой, но была ли она такой на самом деле?
Нас ведь не тревожит тандем. Нас тревожит другое - где власть? Дееспособна ли еще власть? Она у нас часто теряет чувство уместности, едва завидев новую высокую цель.
Модернизация - цель, которую власть объявила, а та вдруг ее ослабила.
Система еще прочна, но, ставя цель, которой не может достичь, впадает в фатальную слабость. Цель обнаруживает ее недееспособность, и ей предъявляют встречный запрос на силу. Слабость власти проявляется как негатив ее амбициозной заявки на силу.
Тогда она вдруг комично проваливается - как бедный комиссар Линде, сперва неудачно воззвавший к солдатам, а затем побежавший от них в лес. Солдаты его убили, смеясь, он вывалился из образа власти. Генерал Корнилов, чтобы воззвать к казакам при наступлении на красный Петроград, встал на табуретку - а та опрокинулась под общий хохот. Казаки Корнилова не убили, но, двинувшись на Петроград, дали себя распропагандировать большевикам.
Проблема не только в личностях - Линде или Медведев. Комизм отрыва риторики от факта - западня, куда валится русская власть. Великая цель оглашает мелкость ее постановщиков - и риски взлетают до небес. А самонадеянность власти, напротив, только усиливается.
Нас обессилили прошлые выигрыши: в 1996-м проскочили с Ельциным, в 2000-м с Путиным удалось, в 2008-м тандемом решили вопрос… И еще не раз решим! - так говорит Сурков. Все его тексты об этом. Вдруг перейдя из маниакальности в пофигизм, волюнтаризм команды приобрел вид абсурда; речь к стране с высоты корниловской табуретки - вот подтекст нашего нового имиджа слабаков.
Есть ли выходы из таких ситуаций? Да, немало. Кто не помнит "сильное решение!" © - ядовитую подначку 1990-х. Автор ее - Чубайс. Сидел как-то Ельцин и говорит: "Назначаю Немцова вице-премьером!" А Чубайс ему: "Сильное решение, господин президент!" Страна так и покатилась у телевизоров - ведь Ельцин, казалось, так слаб.
Но год спустя - решение Ельцина о Примакове-премьере. Оно уже не слабая, а усиливающая власть конструкция. Следующим сильным шагом Ельцина станет, наоборот, уже снятие Примакова! Как ни странно, и оно привело к усилению президента. Вскоре Ельцин назначит премьером Путина, никому не известного будущего героя. Путин-премьер двинулся на Чечню именем сильного Кремля и с согласия Ельцина превратил сильный Кремль в моду. "Слабый" якобы Ельцин - тайный пусковой двигатель Путина. Взрывной рост путинского рейтинга подхватил даже ельцинский, и на запах реванша собралось путинское большинство. К концу 1999 года сложилась столь мощная власть тандема Ельцин - Путин, что Б. Н. теперь мог бесстрашно уйти из Кремля. Никто не кинется ни на Путина, ни на него! Вскоре после ухода Ельцина былые фавориты Примаков и Лужков отказались участвовать в выборах.
Вот пример усиления слабых. Силу создавали "из ничего" - из запросанасилу. Но если не удовлетворить запрос, он превратится в проклятие и сломит героя: Он слаб! Итак, дело не в сильном человеке, а в сильной концепции действий.
Говоря об авторитете Путина, Медведев счел уместным сослаться на его более высокий рейтинг. Но если бы Ельцин и Путин ждали силы от рейтинга, им не видать Кремля. Сам Дмитрий Медведев, отказавшись от президентства, обвалил и свой рейтинг, и заодно путинский авторитет.
Сегодня все обличают слабость и глупость системы. А власть не слаба и не глупа. В ней ожил полтергейст табуретки Корнилова - решения то приняты, то нет, и неясно, кто их проводит. Но все больше и больше сильных слов и великих проектов.
Страх
В нашем государстве насилие играет колоссальную, не всегда уловимую роль. Отстаивая на него монополию, власть странно уживается со многими видами негосударственного - рассеянного насилия в своем кругу. В теле государственности вечно есть причины для страха, и именно они почему-то дороги власти. Но зачем ей, монополисту, младший партнер в таком важном деле, как страх, боль и смерть? Это реликт или это политика? Шрамы прошлого или современный артефакт с видом на будущее? Это политический рынок, на котором Государственность продает сама себя.