Вертинский обскакал не только современных ему кумиров, но и тех, кто делал песенную погоду после его смерти. Хотим мы это признать или нет, но Вертинский - более модный певец, чем пафосные, словно поющие от лица своих слушателей, Окуджава или Высоцкий. Вертинский никого не зовет взяться за руки, не хочет лечь на дно. Он - посторонний в мире общих чувств. Он только однажды и своевременно, в октябре 1917 года, видя, как хоронят посланных на смерть юнкеров, не выдержал и обозвал Россию бездарной страной.
Не только всадники скачут по кругу - кружит отечественная история. Вертинский пришелся ко двору. На повестке дня снова стоит уход, если не бегство, в частную жизнь, в заморочки, в грезы и слезы. Снова тянет в бананово-лимонный Сингапур. Всем становится все равно. Действия равны противодействиям. Предчувствие внутренней эмиграции отвратительно своим дежа вю. Разочарование, презрение, легкая мизантропия - полезная "тройчатка" в декадентское лихолетье. Остается отчаяние с музыкой. Опять просрали.
Воспринимать замену общественных стереотипов любовной лирикой всерьез невозможно. Все превращается в игру, когда милую, а когда жестокую. Юнкера гибнут по-прежнему. Страну "заказали". Надо выбирать между эмиграцией в Париж и компромиссом, а также определить градус ностальгии в оставшейся жизни.
Цепные псы русской совести, Ахматова и Пастернак, скажут репатрианту: зачем вернулся? Лаврушенский переулок. Скомканный ужин. Пастернак ходит вдоль стола, как Вышинский. Они хотят туда, ведь тут ужас, а он прет обратно. Все это выражалось интеллектуальным мычанием. Вертинский не был интеллектуалом. Он знал, что с молодой женой главное - терпение, а как вести себя с Пастернаком - этому он был необучен. На допросе он держался на верную тройку с минусом. Он как-то совсем не по-умному не понял, чего от него хотят. Он же хотел домой, и родина накормила его собой до отвала. Став гастрольным Сизифом, он пел в тайге перед крестьянами с шелухой семечек на губах и в пустынях перед тюбетеечным народом с глазами-изюмами свои старые декадентские песенки - отчуждение было изысканно полным. Но Москва и Питер его понимали и принимали краем незамутненного сознания. В годы борьбы с космополитизмом его собрались посадить как вредную невидаль, но Сталину нравились его Сингапуры. Он держал открытый дом в редкие дни, свободные от гастролей, но друзей не было. Волка кормили ноги до поры, он даже обрел подмосковную дачу, но довели чиновники культуры, и добрый Бог, сжалившись, забрал его с родины к себе на небо.
Горько-сладкой иронией, как гусиным жиром, смажем заржавевшие надежды и спрячем их в боевой погреб до лучших времен. Любовь не поможет. Она - только шуточка.
Французский лузер
Прикол - не шутка, а лузер - не то, что неудачник. Это новая мода покорения мира и женщин. В целом, рабочий метод существования.
- Эта мокрица тонко работает! - шептал мне в ухо известный немецкий писатель Петер Шнайдер. - Поверь мне, старому бабнику, которого обожали в молодости все пидоры Берлина, что сегодня ночью он ее оттрахает у себя в гостинице.
Мишель Уэльбек, действительно, мокрица. И, может быть, смесь ангела с дауном. К тому же, похож на эмбриона. Накануне мы выпили с ним по четыре бокала красного греческого вина и, не дождавшись конца фестивального приема, поехали ужинать в пражский ресторан. Он был уже не то пьяный в жопу, не то в прострации. Маленький, отрешенный, наивный, циничный. Певец мастурбаций и враг общественных иллюзий, Мишель Уэльбек - конвейерный курильщик сигарет. Французский писатель с мировым именем.
- Срать я хотел на Европу, - доверительно сказал он мне в Праге, в самом сердце Европе.
Лучшее чешское пиво его "не убедило". Мы снова перешли на красное вино. Москва ему не понравилась - "жесткий город". Из Франции он уехал - "умирающая страна". Там - "плохо едят". Живет в Ирландии - в пригороде мелкого города. С женой. Скучно. "Слушай, это вино пить нельзя!". Мы взяли обратно пива. Селина, которого все считают его учителем, называет "вульгарным писателем". Прагу он отказался смотреть - неинтересно. Зато, оживился, он любит Бальзака. Кончает новый роман. С каждым новым романом труднее пишется - лучше видишь свое несовершенство. Он говорит так тихо и невнятно, что половина слов непонятна, но смысл отчетлив. Мишель, съев свой большой сырой "тартар", взял у меня неловко и непосредственно - дай попробовать! - с тарелки свиные ребра, надкусил и сломал нижний зуб. Он открыл рот: обнажились ужасные черные зубы и - дырка. "Это - искусственный зуб, - сказал он. - Часть моста". Что делать? Он говорил теперь со свистом. Я сочувственно пожал плечами и повез его в гостиницу. "Это Европа ему отомстила, - думал я, засыпая. - Не хорошо ругать Европу в сердце Европы". Ночью мне приснились матрешки на Карловой улице с мотивами русских народных сказок.
"Все-таки мы - волшебная страна, - думал я, на утро чистя зубы. - Чехи на пивные кружки наносят пьяные танцы радости жизни и памятники материальной культуры. А мы на матрешках рисуем оборотней, павлиньи перья и мистические зеркальца. Надо рассказать об этом Мишелю".
Вечером в переполненном зале, зажав указательным пальцем дыру во рту, чтобы не свистеть, без носков, в летних туфлях, он читал свою прозу о несчастной любви, неудачном убийстве и мастурбации. Он выглядел блаженным. Казалось, его только что окропили то ли мочой, то ли елеем. Зал тихо ерзал, готовый отдаться ему. Вместо зала он взял с собой на ужин смазливую журналистку из Минска, и было видно, что он о Белоруссии ничего не знает. Но невежество шло ему только на пользу. Потом мы пошли в шумный стрип-бар, выпили плохого шампанского, поругали, как водится, глупости стриптиза, попрощались с Петером Шнайдером, сохранившим следы былой немецкой красоты на лице, но уже ставшим к тому позднему времени идеологическим врагом Мишеля-мизантропа, и вышли на ярко-ночную Вацловскую площадь.
- Как тебе твоя бывшая колония? - спросил Мишель, оглядевшись. Он закурил, держа сигарету в кулаке, как полный даун.
- Отвезешь его в гостиницу? - спросил я смазливую девушку с маленькими коричневыми сосками.
- Теоретически, да, - тактично сказала она.
- Ну, пока! - сказал я Мишелю.
Он слюняво расцеловался со мной, и мы наметили с ним свидание, не обменявшись телефонами, не то в Париже, не то в Ирландии. Я его обожал. Журналистка - тоже. Он - выдающийся лузер. Прикольный неудачник! Они уехали в отель.
Наутро я узнал от журналистки…
Какая, впрочем, разница?
Нет, все же…
Наутро я узнал от журналистки, что он расстался с ней на пороге гостиницы. Не знаю: может, она врала?
Язык откровения
В наше время катастрофы приняли системный характер. Если сложить их вместе, далекие и близкие, большие и маленькие, то получится, что по Земле бегут разумные судороги, образующие ковер знаков. Но мы по-прежнему верим, что человек - царь природы, и он преодолеет все невзгоды. Нам нет дела до обобщений. Перед нами и так нелегкая задача прожить короткий отрезок времени длиною в жизнь. Память выблевывает все, что мешает. Мощное компьютерное оснащение внушает иллюзию устойчивости. Нам кажется, что мир сохраняет те ценности, которыми мы кое-как овладели с помощью культуры.
Язык откровения, на котором говорят катастрофы, меньше всего укладывается в гуманные схемы. Скорее он отправляет нас в дивный сад психоделического триллера, венчающего библейскую книгу книг. Этим триллером так часто увлекались русские люди во времена испытаний, что он приобрел очертания нервного религиозного расстройства. Однако достаточно прочитать его на свежую голову, как станет ясно, что мы живем в стране победившего апокалипсиса, и все обещанное сбылось, а что не сбылось, то сбывается.
"Апокалипсис" растащили на цитаты, как "Горе от ума", с той только разницей, что мы забыли о первоисточнике. Даже те звери, которые спереди и сзади "исполнены глазами", нам знакомы скорее по песне, чем по исконному пассионарному тексту. И книги "за семью печатями", и конь бледный, и новое небо, и звезда "полынь", и Армагеддон, и число 666, и Альфа и Омега - осколки разбитого коллективного знания, почерпанного в "Апокалипсисе" русскими "крикунами" от Достоевского до Высоцкого.
В эту книгу громов, молний, светильников и стеклянных морей не любят заглядывать церковники. Ее интерпретация едва ли не бегство в ересь. Да и сама она, приснившаяся святому Иоанну, напоминает другую книжку, про которую так загадочно выразился апокалипсический Ангел: "Возьми ее и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед". В ней Сын Божий говорите позиции власти: "Я получил власть от Отца Моего", но здесь странным образом слышится божественное отчаяние перед силой дракона-дьявола, зверя с семью головами и десятью рогами, сошедшего к людям "в сильной ярости". Не только простые люди, но и цари беспомощны перед грехом: "Я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих; с нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле". Это - о падшем Вавилоне, антитезе святого Иерусалима. Но сильной ярости сатаны противостоит еще более сильная ярость Альфы и Омеги. Земля обливается кровью грешников, треть человечества уничтожена. Наказание столь велико и страшно, что в книге введена Божественная цензура: "И когда семь громов проговорили голосами своими, я хотел было писать; но услышал голос с неба, говорящий мне: скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего".
В самом деле: не мир, не демократия, а обоюдоострый меч. Строгое недовольство миром, который сделался Царством божьим, вызывает радость и преклонение праведников: "И двадцать четыре старца, сидящие перед Богом на престолах своих, пали на лица свои и поклонились Богу…" Правда, все будет хорошо, но не для всех: за вратами вечности остались "псы и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду".
Какой же процент у нас в России пройдет в такую Небесную думу? Так вот у нас откуда всенародная любовь к наказанию! Жесткое искушение для очередной диктатуры.
Часть пятая
Говорящая лошадь, или Критика русского апокалипсиса
Невидимки
Я не хочу быть диссидентом,
но вы, ребята, забираете слишком круто.
Коммунизм не достроили,
капитализм не получается,
но зато апокалипсис - в лучшем виде.
Из интервью
Вы знаете, что в России произошел государственный переворот? Что значит: когда! Точной даты назвать невозможно, потому что ее и не было. Просто как-то раз подул ветер, затянуло небо, а потом пошел дождь. Вот вам и весь переворот. Стихийное явление. Нормальное для климата в наших широтах. Дождь льет как из ведра, а вы по-прежнему ходите без зонтика, потому что вам говорят, что светит солнце. Ну, не совсем так. Вам говорят, что светит солнце, но вы-то знаете, что оно не светит, и уже купили на всякий случай зонтик, и даже ходите под зонтиком, хотя при этом делаете вид, что ходите без него. А те люди, которые по-прежнему ходят без зонтика, уже давно промокли, и у них возникли проблемы. Они чихают, но им лучше не говорить "будьте здоровы!", потому что это им не поможет, и лучше держаться от них подальше, чтобы самим не заболеть.
На первый взгляд, конечно, странно, что никто не объявил об изменении государственной погоды. Никто не внес ясность по этому делу. В других странах, например, в Южной Америке или в Центральной Африке, сказали бы прямо, по-офицерски: мы пришли к власти, чтобы вами руководить, и поэтому слушайтесь наших приказов, а не то - к стенке! Скинули бы с военных самолетов в море пару сотен оппозиционеров, без парашютов, естественно, и - порядок. Все после этого понятно. Этого не делать, а о том даже не думать. Вот бы нам такую ясность! Наше население, возможно, вышло бы с цветами приветствовать сильных людей и камеры пыток, так нет, обошлись без цветов. Мы, наверное, и ясности не достойны. Потому-то и мокнем под новым солнцем.
Однако все-таки не совсем мокнем. Все-таки купили зонтики и стараемся особенно не выходить на улицу, сидим по домам. Музыку слушаем. Но дожди у нас в России имеют ядовитое свойство. Они умеют заливать жильцов. Утром проснется человек - а у него все плавает в доме: ботинки, детские игрушки, собаки и кошки. Даже смешно! Наводнение! Прямо как в Новом Орлеане! Но никто тебя не спасает, никому ты, сырой, не нужен. Сразу видно, что хозяин дома не подумал о крыше, ошибся в расчетах.
Ну, не сразу, однако, всех зальет, а только некоторых сначала, избранных неудачников, но потом постепенно русская природа возьмет свое и зальет многих, а после и всех накроет.
Но причем тут тогда невидимки, обозначенные в названии? Так на то они и невидимки, чтобы о них не писать. Каждый в подростковом возрасте хотел хотя бы однажды быть невидимкой. Один для того, чтобы во время войны убить Гитлера, а другой - чтобы в женскую баню зайти по дороге из школы домой. Шапка-невидимка - сказочное оружие. У нас его, кажется, наконец, изобрели. Говорят, шапка красивая, каракулевая, с замечательной невидимой кокардой. Ей можно бы дать как изобретению Нобелевскую премию мира - да вот не разглашают это метафизическое открытие. Но надели шапку-невидимку не дети, а какие-то серьезные люди, которые не дают никому отчет о своей проделанной работе. Они решили то ли заново все поделить, оставив часть и себе, невидимым, то ли привести наш народ к капитализму особым путем - бог их знает, но погоду они, кудесники, в самом деле, уже испортили.
Говорящая лошадь
- Хорошо, что я не майор, - добавил я. - Иначе меня бы пришлось хоронить за государственный счет, и я бы невольно ослабил государство.
- Все шутите. - Он зябко накинул шинель. - А мы - смертники. Дзержинский сгорел на работе. Менжинского отравили. Ягода, Ежов - ну, понятно… Берия расстреляли в подвале.
- У нас в народе издавна любят чекистов, слагают о них легенды.
- Кто наши первые чекисты? Три богатыря во главе с Ильей Муромцем… Алеша Попович… И этот… Добрыня…
- Граница миров. Враги - нечисть.
Его лицо посерьезнело:
- Да, нечисть!
По лицу пробежала гримаса изжоги:
- Нечисть стремится к перерождению нашей сущности.
- От Ильи Муромца до Штирлица…
- Штирлицу - памятник. При всеобщем ликовании прикрыть зияющую пустоту в центре Лубянки…
Он встал, посмотрел в сторону конюшни.
- Алмаз… - позвал он.
- Не знаю, был ли когда-либо в Советском Союзе построен социализм…
- Вопрос к Марксу.
- Мы - смертники. У них даже Папа Римский говорит, что они отпали от Бога. Здесь воздух… Архангельские лесорубы… Алмаз…
- Советский Союз выстоял столько лет, несмотря на враждебное окружение и грубое несоответствие советских ценностей основным требованиям человеческой природы. Почему? Благодаря склонности нашего народа к утопическим проектам и нам - институту чекистов.
- Чекисты заявили себя наиболее последовательными государственниками внутри властных структур колыбели мировой революции. Пока партия бесконечно колебалась между идеологическими иероглифами и госстроительством, чекисты уже с конца Гражданской войны становятся первой в мире умной бомбой с гибкой кадровой политикой и многочисленными инициативными предложениями, которые простонародно можно обозвать провокациями.
- Огромное обаяние этой организации…
- Мы сумели в двадцатые годы создать видимость экономической свободы. Мы подчинили себе или просто-напросто организовали эмигрантские центры…
- Интеллигенция почувствовала на себе наше обаяние. Запугав до смерти непослушных, выслав философов за границу, мы нашли возможность работать с колеблющимися элементами, вступили в тесный контакте творческой элитой.
- Горький, Маяковский, Бабель, Фадеев… кто только не мечтал дружить с чекистским руководством? История дружбы интеллигенции и чекистов еще не написана. К нам тянулись. Мы были настоящими патриотами. Собрали по кускам распавшуюся родину.
- Мы - смертники. Еще не написана трагическая история чекистов. Мы отдали коммунистическому государству свои способности, разгромили Церковь и кулаков. И что? Сколько нас погибло? Мы были вынуждены не моргнув глазом пытать и убивать своих же товарищей в годы великого сталинского террора. Раздевайся немедленно, сволочь! Мы были палачами самих себя.
- Несмотря ни на что, чекисты создали о себе миф всевидящей, всезнающей карающей организации. Этот миф пережил распад СССР.
- Алло, попозже…
- И нефть - наш пламенный мотор.
- За нами власть, а денег - не было. Несправедливо? Мы сделали выводы.
- Россия кончилась.
- На наш век хватит. Егор, принеси мне… ну, эту… как ее… холодец. Потеряв утопию как основу национальной идеи, Россия сама себя привела к новой и единственно возможной идеологии. Имя ей - чекизм.
Я погладил лошадь:
- Сколько ей?
- Пять. Конкур в воскресенье. Приедете?
Он посмотрел по сторонам:
- Призвана вся чекистская рать - от курсантов до отставников.
- Чекизм - это, сказал бы Ленин, последний клапан. Смысл явления неоднозначен.
- Яблоки. Антоновка. Какая у нас в саду смородина! - воскликнула Наташа. - Вы куда? Самолеты на голову падают.
- Если бы у западников были нормальные ценности, мы бы еще посмотрели… А так - одна бижутерия!
Он рассмеялся. Закашлялся.
- Россия - невеста.
- Россия - невеста, а народ - говно.
- Спокойно.
- Верный своей природе, чекизм создает и культивирует двуединого врага: внешнего и внутреннего. Враг призван обидеть Россию, нанести ей вред.
- С этой идеей народ, даже при всей своей усталости и забитости, не готов согласиться.
- Народ - ударная идея чекизма. Чекизм хочет возродить народ как клиента, который нуждается в постоянной опеке. Конечно, народ - архаическое понятие. Но в России у народа еще не исчерпан ресурс. При умелом ведении дел им можно пользоваться.
- Внешним врагом России легко сделать кого угодно. А что касается внутреннего врага, то чекизм стремится к организации уникальной национальной ниши. Наша самобытность - конек чекизма.
- Врешь, Первая Конная!
- Чекизм и Патриархия должны застыть в скульптурной позе Мухиной.
- У нас теперь два внутренних врага: коммунизм и капитализм.
- Приехали… Мы полностью окружены!
- Коммунизм в России не продуктивен, а для капитализма не продуктивна Россия - все сходится.
- Чекизм инстинктивно отвечает запросам простого народа. Слово "кулак" выдумал народ, а не большевики.
- Зато мы охотно допускаем, - вставил я, - что начальство может и даже должно жить лучше нас. Мы с детства ходили по Грановитым палатам и уважали роскошь начальства. Начальство - неизбежное зло, с которым народ готов мириться. Деньги власти мы уважаем больше, чем власть денег. Дары, подарки, дачи мы любим больше, чем свою работу. Чекизм четко выстраивает начальственную вертикаль: он дает возможность начальникам обогатиться (бухаринский ход), а догадливому богачу - влиться в послушное начальство.