– Кто там, кто? – спрашивали друг друга журналисты, вглядываясь в фигуры во мраке.
Но приехавшего на встречу с блаженным никто не узнавал. Никто кроме самого блаженного.
– Грех приехал замолить? Черти будут тебя бить! Что, ты думаешь, крутой? Я тебе под зад ногой.
И юродивый пнул того на глазах у всех. Однако никто из личной охраны даже не дернулся. Все сделали вид, что ничего не происходит.
– Давай поговорим, Киприан, дело важное. Ради Бога, послушай, – уговаривал обидчика приехавший.
Киприан упал на ступени паперти и закрыл глаза. Неузнанный никем человек сел рядом. О чем они говорили – слышали только стены храма.
Журналисты все гадали, кто бы это мог быть. Может, банкир? Депутат? Или член правительства? Те, кто был поопытнее, отличали вокруг себя сотрудников федеральной службы охраны. А также сотрудников другого всем известного ведомства – уверенный взгляд, ровные пропорции лица, руки, вытянутые по швам как при принятии присяги, аккуратная одежда, да и мало ли примет у тех, кто блюдет нашу безопасность. И безопасность того, кто сейчас о чем-то шептался с провидцем.
Лишь забежавший в храм настоятель мог в узкую щель не закрывшейся до конца двери услышать обрывки этого разговора.
– Если не начать операцию, погибнут еще тысячи христиан, если начать, мы можем захлебнуться в нищете, – шептали сухие губы под очками.
Юродивый все молчал.
– Ты же от Бога, у тебя с ним свой разговор, скажи, что Он тебе говорит? Ты же не просто так появился у нас. Ты послан, Бог всегда посылал юродивых в тяжелые дни. – Бормотал мужчина, скорее чтобы заполнить паузу, или от страха – молчание Божьего собеседника его пугало, в одну из напряженных минут он даже начал тереть ладошкой свои колени. Но, оглянувшись на смотрящих издалека людей, сложил руки в замок.
Дверь храма все не закрывалась. Журналисты и люди не двигались, не ездили машины, не летали птицы. Все замерло. Пространство заполнилось ожиданием чего-то непонятного, но, безусловно, важного. Может быть, решается судьба страны. Или мира. Слившиеся в единую толпу кучки журналистов, просящих и зевак сейчас нашептывали друг другу, что к юродивому приехал не то министр обороны, не то министр иностранных дел, не то сам…
Над переулком зажглись фонари.
Парень из пула юродивого в розовой жилетке набрал на планшете историю блаженных в России. Оказалось – а он и не знал – что юродство – это не диагноз. Это добровольный выбор человека. Абсолютное унижение себя. Цель одна – найти в себе настоящее смирение. Внешне – дурак дураком, но внутри горит такой свет, что на весь Третий Рим хватит.
И всегда к принявшим подвиг юродства приходили сильные мира, чтобы получить советы, или исцеление. Или просто по башке. Только безумцы могут позволить сказать всю правду в глаза царю. Васька Блаженный не раз ставил на место Ивана Грозного. А этот – все знают – мужик суровый, хоть и один из первых молитвенников на Руси. Правда от дурака – бьет в нужное место. К тому же, дуракам чаще верят.
Но как ведут себя юродивые с такими людьми? Притворяются ли они? Или принимают обычный человеческий облик? Как ни билась розовая жилетка, так ничего не нашла по этой теме в Сети.
А юродивый все молчал. Стоящие вдалеке увидели лишь в его руке лист бумаги – подобранный широкий конверт. В нем было несколько купюр, их блаженный пустил по ветру. И начал складывать бумагу пополам, или мять – не разглядеть.
Губы под очками все повторяли полет ласточек. Но неожиданно для всех юродивый с размаху ударил просящего по лицу. Охрана вздрогнула, но осталась на месте. Человек встал со ступеней и с опущенной головой зашагал к машине.
Когда до автомобиля оставалось пару шагов и кольцо охранников перед человеком в шляпе сузилось, безумный свистнул под стать Соловью Разбойнику. Чиновник обернулся. Юродивый замахнулся и выпустил бумажный самолетик. Самолет полетел прямо в руки высокопоставленному гостю.
Поймав знак безумца, мужчина перекрестился на церковь и юркнул в машину.
Богословский переулок опустел в считанные секунды.
Люди продолжали стоять за невидимой ограничительной чертой, не решаясь подойти к тому, кто только что, возможно, решил все их судьбы разом.
А может, своим знаком юродивый просто посоветовал гостю купить частный самолет – может, за тем он и приезжал. Богатым всегда подавай разные дурацкие благословения.
Киприан спустился со ступенек, лег спиной на асфальт, махнул кому-то невидимому рукой – и кто-то невидимый ударил в колокол.
Как только звон стих, юродивый еле слышно запел:
Гляжу в озера синие,
В полях ромашки рву,
Зову тебя Россиею,
Единственной зову.
…Операторы бежали к дурачку с включенными камерами.
14:00
Нелидов впервые за много лет отправил своего скучающего секретаря купить шоколадку и виски. Закинув ноги на стол, он стал вглядываться в горящие телевизоры. Лицо, отражая цветные картинки, меняло расцветку каждую секунду. Но, похоже, оно не отражало экраны, главред на самом деле превратился в хамелеона. То краснел, то белел, то чернел, то зеленел. Но при этом даже не моргал, оставался неподвижным.
В дверь постучали. Это Марина.
– Заходи, солнце! – позвал сквозь цветную маску Нелидов.
– Ну, как там? Что-то интересное сказали? – спросил прокуренный голос.
– Как всегда – сказали, что мы говно!
– Ну, это не новость, – отшутилась Марина.
Нелидов оторвался от экранов и вцепился взглядом в глаза своего заместителя. В его собственных глазах загорелась люминесцентная лампа. Марина зажмурилась, не выдержав накала.
– Я так понимаю что-то случилось, – догадалась она. Не зря ест хлеб, – обрадовался за подчиненную Антон Петрович.
В следующие пять минут Марина узнала все, что происходило на совещании. Бонусом – услышала личное мнение шефа по поводу происходящего. Она бы еще слушала, не переслушала, да тут принесли виски и шоколад. Марина помогла секретарше – низенькой азиатке – разлить алкоголь в стаканы.
– Ну, за телевидение! – провозгласил главред и, осушив стакан, снова потянулся к бутылке.
– Что делать будем? – морщилась Марина, не забывающая совмещать приятное с полезным.
– Что делать, что делать? Сказано же – отвлечь народ, опровергнуть, перебить, победить. Что нам еще делать, Марюня, бойцам невидимого фронта! – И еще одна порция виски провалилась в глотке Нелидова.
– Ну, а если серьезно, – обтер губы шеф, – пока не будем пороть горячку. Подождем. На опережение только трусы бьют. Верно?
– Как скажете, главное, чтоб потом проблем не было, – Марина начинала беспокоиться, план редактора не очень ей понравился.
– Проблем уже не будет, – пообещал Нелидов и взялся за бутылку.
– Хорошо, Антон Петрович, еще что-нибудь?
– Ты утром спросила про юродивого. Давай сегодня его выведем в прямом эфире. Все равно повестка тухлая, может, разбавит хоть. – Мягким тоном приказал главред.
Марина заерзала, очередная идея шефа пришлась не по душе. Но перечить начальству – не в стиле стервы.
– Я забегу позже, – лучше проигнорировать не понравившееся распоряжение.
Заместитель вышла.
– Вот стерва все-таки, – ухмыльнулся Нелидов, оставшись один.
О себе напомнила шея, несколько раз так стрельнуло, что голова невольно вдавилась в спинку кресла. По лицу снова побежали цветные тени. "Сколько же боли, сколько боли, черт!" – подумал Нелидов, глядя на телевизионные экраны перед собой.
– И уже ничем не вылечить, – проговорил вслух, и встал из-за стола. Пора было ехать.
Секретарше он честно сказал – опять ломит шею, нет сил, пойду отлежусь. Всем, кто будет искать, говорить – уехал по государственным делам.
– Хорошо, – хихикнула секретарша, мол, знаем мы ваши дела.
Нелидов уже взялся было за дверную ручку собственной приемной, но помедлил, затем быстро зашагал в кабинет. На столе стояла бутылка, на подоконнике ревели телефоны, кресло еще подрагивало, телевизоры гудели. Нелидов тяжело выдохнул и полез в счетчик, скрытый за пластмассовой дверцей. Что-то щелкнуло, и экраны вмиг потухли.
Антон Петрович почувствовал облегчение – боль спадала.
15:00
Пробки никогда не раздражали Нелидова. Но сегодня он бил кулаками об руль, сигналил по поводу и без, поливал перебегающих дорогу прохожих блажным матом. И шарил глазами во все стороны, словно кого-то или что-то искал.
…Наконец, черный бээмвэ въехал в один из старинных переулков Москвы, нырнул в ближайшую арку, и тихо остановился недалеко от мусорных баков, источающих знакомый запах столицы.
Нелидов огляделся, закрыл тонированное окно, и полез под сидение. Достал пакет. На пассажирское кресло вывалил содержимое – красную вязаную шапку, бороду, потрепанный малиноватый пиджак, детские колготки…
16:00
Дверь бээмвэ хлопнула, пропиликала сигнализация. Отдаляющийся водитель-бомж три раза перекрестился. Минуя низенькую арку, он резко выскочил на пустынную улицу. Дожидавшиеся на другом ее конце зеленого сигнала сфетофора даже не поняли, откуда взялось это яркое пятно – будто кто-то выкинул красный клубок старых ниток…
21:00
Напротив Киприана полукругом выстроились журналисты. Они что-то щебетали, перебивая друг друга и перекрикивая.
– Во орут, окаянные, – взболтнула проходившая мимо с коробками дворничиха.
Из окна жилого дома, что напротив церкви Иоанна Богослова, глядел мальчик лет пяти. Любопытные глаза, палец в носу, на голове шапка пирата.
За время, пока шел брифинг, юродивый не сказал ничего внятного, все шутки, прибаутки, присказки да сказки. Но к этому все привыкли. Главное записать – зрители и эксперты сами подгонят сказанное под собственные мысли.
Но впереди оставался главный вопрос сегодняшнего вечера. И вот корреспондент в розовой жилетке, дождавшись кивка своего оператора, означающего, что эфир пошел, продрался сквозь все голоса и громко спросил.
– А что означал затопленный кораблик? Хотелось бы знать, как это связано с трагедией…
Юродивый одобрительно посмотрел на журналиста. Тот что-то узнал в этом взгляде. И замолчал.
Последовал развернутый ответ в прозе.
– Утонул корабль, теперь…
Менуэт 36
Прозаическая поэма
Тело юриста Славы Оломонова в мгновение ока положили на носилки, равнодушно накрыли брезентом и, быстро шагая, понесли к эскалатору. Пассажиры метро – а дело было в подземке – провожали двух крепких небритых мужиков с мертвой ношей так, как, наверное, будут провожать последнего ангела земли.
– Молодой совсем… – качала головой не многим старше его азиатка.
– Это ж надо, сидел и вдруг упал. Я думала, он пьяный, – взволнованно шептала старушка в спортивной шапочке.
– Сердце. Время такое, – многозначительно заметил пожилой бритоголовый москвич. В обе стороны проносились составы, заглушая эмоции и болтовню. По станции метался ветер, как старый сплетник, подслушивая разговоры и заглядывая каждому под воротник. Сквозняк гладил волосы покойника, тронутые молочной сединой…
Оломонову было двадцать пять. Санитары в труповозке, листавшие паспорт, беспрерывно курили. Они понимали: причина смерти не алкоголь, не наркотики, не убийство, а обычная остановка сердца. От этого умирают либо после сорока, либо после большой любви.
…Два часа назад Слава вошел в те самые двери метро, откуда его только что вынесли на носилках. Он был в черной парке и в широком сером шарфе, который снял, как только дошел до эскалаторов. В шарф он замотал руки. На чистом от изъянов и морщин лице его дрожали небольшие ямочки – полуулыбался, полуспал. Зеленые глаза окаменело смотрели на носки коричневых ботинок. "Устал парень" – сказал бы любой, кому бы показали фото Славы, сделанное в эту минуту.
Между тем парень крепко думал. С ним это продолжалось уже полгода, с тех пор как в суетливой жизни всплыли совсем из иного мира вопросы: Если любишь одну, а женат на другой, то грех ли изменять жене с любимой? И грех ли разводиться ради любви? Есть ли грех там, где есть любовь?
…Читатель, наверное, вздрогнул сейчас, услышав столь резкий переход к столь откровенным темам… Просим прощения и с любовью предупреждаем – дальше будет больше озноба.
…Обнявшись со сквозняком знакомой станции, Оломонов медленно побрел сквозь армию спешащих горожан к деревянной скамье в центре зала. На ту самую, где кончится его жизнь.
Не буду больше вас томить зачинами, знаю прекрасно, какое любопытство вызывают истории, в которых хоть немного, хоть на секунду, но приоткрылась не постигнутая многими тайна…
…Было уже начало восьмого. Октябрь трепал массивные двери театра, рыжие и пыльные листья волнами влетали в мраморное фойе. Вместе с очередной волной листопад принес ее. Высокие каблуки, черные колготки, шерстяное до колен платье, под платьем молодая высокая грудь, укутанная в шелк шея, губы детские напомажены, нежный, невинный взгляд. Синий берет слетел на ходу, золотая коса прилипла к платью. Торопливо, сутулясь отличницей, она дошла до гардероба и шагнула навстречу ему. Он стоял в дверях, ждал, пока опоздавших запустят в ложу, и смотрел на забежавшую студентку, заранее предчувствуя, что их места окажутся рядом.
Весь спектакль Слава смотрел на соседку, смущая ее и гримасничая, когда она с укором оборачивалась. Так они стали "разговаривать" друг с другом. Ее звали Лена. Она представилась в антракте, взамен взяв обещание у незнакомца, что он больше не будет сверлить ее взглядом начинающего Казановы.
– Отнюдь. Ничего, кроме восхищения, – врал он.
– Ну-ну, – не поверила она.
Второй акт Оломонов опять просмотрел сквозь ее ресницы. Глазами Лена почти не моргала: она тоже не в спектакле, понял он. Недовольство, негодование, упреки – всё, чем соседка делилась с ним в первом акте, во втором растаяло в софитной пыли.
– Пойдемте, кофе попьем, – предложил Слава до первых аплодисментов.
– Пойдемте, куда вас девать, – согласилась Лена.
Двери ложи скрипнули, разделив жизнь на "до" и "после" театра.
Похожий на грустного рыжего клоуна официант то и дело нарушал неторопливую беседу в кафе с видом на Садовое кольцо.
– Значит, вы учитесь на юриста? Какое совпадение, а почему… – начинал он…
– Простите, но мяты у нас нет, может быть, подойдет чабрец? – перебивал подлетающий официант.
– А вы почему одна в театр пришли? Больше не с кем?
– Подруга не…
– Простите, но, как оказалось, у нас нет шоколадного чизкейка. Может быть, подойдет с вишней?
– А вы почему один?
– У меня в этом театре знакомая актриса, она …
– Простите, я забыл предупредить, что мы сегодня не принимаем карты, если можно, то лучше наличными… – подыгрывая щенячьим глазами, извинялся официант.
Потом они вспоминали этого официанта со смехом. И даже как-то пытались найти его в том же кафе…
А в тот вечер он сильно выручил Оломонова – была тема для усмешек. Был человек, на фоне которого он смотрелся гораздо представительнее, да и милее…
– Понравился вам спектакль? – спросил Слава, оглядываясь – не бежит ли к ним официант-клоун.
Лена отвечала минут пять, сравнивая спектакль с другими постановками, пытаясь угадать трактовку режиссера и попутно делая замечания о платьях актрис… Юрист догадался: перед ним девушка, которая идет на красный диплом. И, похоже, театр – это единственное место, куда она выбирается иногда из своих учебников.
За разговорами о театре, похожем на жизнь, и жизни, похожей на театр, они просидели до глубокого вечера.
– С вами так спокойно, – говорила девушка, когда они ехали в метро до станции Ясенево, на которой она снимала комнату.
– Лена, а пойдемте на закрытый каток завтра? – почему на каток, Слава сам не знал. И добавил: – Вы очень красивая.
Она лишь пожала плечиками, обтянутыми плащом, и ее юбка скрылась в потоке людей. Лена заранее попросила не провожать ее дальше станции.
Слава вдохнул воздух метро, а проглотил нечто иное. Вишнёвое, мятное, мягкое, парное пробежало по его внутренностям и засело где-то под левой лопаткой.
Он очень надеялся, что и она дышала так же.
…Когда Оломонов спустя пару часов позвонил ей, чтобы пожелать спокойной ночи, она ответила неприветливо и дерзко.
– Вам бы лучше не звонить, – и добавила, – Я не общаюсь с женатыми мужчинами.
Ледяной взбивалкой залезли в горло. Отдышавшись, он начал говорить ей, что просто не успел об этом сказать, что его с женой уже давно ничего не связывает, что сегодня он впервые за многие годы испытал влюбленность, что был бы счастлив, хотя бы как друзья, увидеться с ней снова.
– На тот же каток сходить можно ведь? В этом ничего аморального! – Слава был хорошим юристом, подбирал правильные слова.
О чем думала она? Впервые за двадцать два года мужчина обратил на нее внимание. Но он женат, а она воцерковлена. Она не должна теперь даже о нем думать. Куда же девать тогда мяту, вишню, сладкую вату, покрывшую и ее душу после прощания с ним на Ясенево? После получасового монолога Славы о прошлой жизни и о том, как он давно просил у Бога настоящую счастливую семью, девушка сказала то, о чем потом долго сожалела:
– На каток я не пойду, а в кино можно.
Было и кино, а еще через два дня они пошли на каток, а спустя время поехали в Сергиев Посад, где долго молились каждый о своем, и где он окончательно понял, глядя на ее невинные слезы во время службы, что больше не сможет без нее и дня.
Там – в Трапезном храме, заполненном людьми так, как сейчас заполнен людьми зал метро, он впервые вздрогнул… "Имею ли я права влюбляться?" – спрашивал он кого-то, заглядывая за царские врата? "Имеешь, ведь и любовь тоже от Бога", – отвечал ему кто-то из-под лавок вдоль закопченных стен. "Если не люблю я жену, а эту девочку люблю, чисто люблю, то неужели это страшный грех, если уйду от жены к ней? И с ней, с девушкой, о которой мечтал с детства, создам настоящую счастливую семью?"
У Славы семьи не было, Слава знал о маме с папой все из тех же книжек. Эти книжки ему дарила воспитавшая его бабушка. Она же научила его стыдиться Бога.
…Когда они пришли в отель, выяснилось, что остался только один двухместный номер. Лена просила вернуться на последнем автобусе в Москву, Оломонов сетовал на усталость и обещал не приближаться к ней ближе, чем на шаг.
…Она долго ерзала на постели, укрывшись с головой одеялом. Он мучительно наблюдал изменения ее силуэтов – ткань предательски не целомудренно обтягивало юное тело. Несколько раз порывался подбежать к ней с широкого подоконника, который заменил ему кровать. Сердце начинало биться все чаще и сильнее, так что стук уже, кажется, был слышен в воздухе. И вот она уже застывала в испуге: не сдержит слово, страшно, я погиба. Но в последнее мгновение, глубоко вздохнув, Слава оставался на месте. Успокаивался, запивал луну пакетовым гостиничным чаем. Молчал.
Оглядывал очертания номера, насколько позволял такой теплый и близкий спутник.