А жила я как? Вы писатель, я вам расскажу, вдруг пригодится. Я коротко. У нас квартира была двухкомнатная. В одной маленькой комнате жила я, в другой – большой – мама со своими мужьями. Когда очередной такой муж бывал у нас, я старалась из комнаты не выходить. Потому что такое творилось в квартире! Пьянка в разгаре! Или в угаре! Музыка, скандал, посуда вдребезги, шкаф падает так, что трескаются окна даже в моей спальне. Потом затишье. В это время мать с сожителем спали. Я как раз могла выйти в туалет, или зайти на кухню, чтобы ухватить себе залитый водкой бутерброд, или соленый огурчик, или в лучшем случае – картошки всегда недоваренной, полусырой. А потом снова начиналось все в том же порядке – музыка, ругань, посуда и шкафы на пол, тишина, попытка поесть, чтобы успокоить рычащий на меня живот, иначе он не даст сделать уроки.
А сколько раз уроки я делала при свечах! Электричество отключали за неуплату. А у нас много свечей было, разных: толстых и тонких, цветных и белых, от бабушки, по-моему, остались, я их аккуратно на подоконнике хранила и жгла их. Потом возлюбленный мамкин шел и самовольно свет врубал, чего-то там химичил в счетчике. Раньше мужики все умели, даже самые пропащие.
Зимой особенно часто я без света сидела. Потому что всегда холодно было, и мы включали "козла". Это самодельный обогреватель, от него пробки вечно вылетали. И вот так в холодной темноте я читала учебники. Но мне даже как-то в кайф читалось.
Странное, может быть, сравнение, но мне вот так же в кайф бывает, когда я утром в церкви на клиросе пою, а еще прохладно, еще не надышали, свечи еще не накоптили тепло. А ты стоишь и ловишь каждой клеткой сквозняки и поешь. И знаешь точно – скоро тепло станет. И от этого, может, еще радость! В такие моменты я часто вспоминаю свое детство. Неплохое у меня было детство. Впрочем, говорю же, странные это все ассоциации.
…Был май, я седьмой класс заканчивала. Пришла со школы домой, задержалась что-то, стихи на Последний звонок разучивали, смотрю – мать трезвая, "Зов джунглей" смотрит. А из туалета дяденька выходит. Лицо, как говорится, не первой свежести, но в пиджаке. Чистенький такой, волосы длинные, ниже плеч. На меня глядит, загадочно улыбается. Прошел, сел рядом с мамой.
– Катя, ты уже взрослая девочка, – сказала мать. – Пора тебе отца своего узнать. Вот, явился, не запылился. Игрушек вон тебе купил. И книги. Ты же любишь читать.
А я стою и не верю своим ушам. Я время от времени спрашивала у мамы про отца, и у трезвой, и у пьяной, и с похмелья – у всякой спрашивала. Но она все одинаково отвечала – сама не знаю, не помню уже, какая разница, отвяжись, надо будет – найдется. И все в таком духе. Но все не находился, хотя мне очень надо было!
И вот нате, встречайте!
А он сидит на меня смотрит, пытается, вроде, что-то сказать, но не может. Волосы только свои рукой назад заглаживает, да вздыхает тяжело, словно не волосы, а траву против ветра гладил.
Стою, не знаю, что делать и что говорить.
– Ладно, потом наболтаетесь еще, – пообещала мама. – Иди к себе. Нам вдвоем посидеть надо.
Я ушла. Этот человек с волосами, который мой как бы папа, тем вечером со мной даже словом не обмолвился. Утром, когда я в школу собиралась, он чай пил на кухне, тоже ничего не сказал. Днем, когда я вернулась, он чинил шкаф, и только кряхтел, но меня как будто не заметил. Была бы я поменьше, я бы сама с ним заговорила, а тут, вроде, уже взрослая. Стеснялась.
Вечером к нам нагрянула милиция. Вернее сказать – участковый. Я у себя в комнате была, а родители с ним на кухне разговаривали.
– Я сказал – мы тебя лишим материнских прав, до тебя доходит, э? – участковый говорил так, будто словами плевался. Каждое произносил громко, быстро, дерзко.
– Что ты меня лишишь-то? Я мать – всем матерям мать, – по голосу мамы я поняла, что она в растерянности и даже напугана.
– Ты мне не чеши тут, мать она, бл…дь ты. У меня стопка жалоб от соседей. Притон, говорят. И – заберите дочку у нее, жалко девочку.
– Языки у них дырявые, вот и свистят всё, что не попадя. Какой у меня притон, сам посмотри все чисто, аккуратно. Как в этом, в раю. Я тебе говорю.
А мама в тот день и правда все вымыла, вымела. Да и папа ей помогал, прибивал, привинчивал, лампочки вкручивал. Для меня квартира наша, и правда, раем стала. Не врала мамка.
– И вообще мою девочку не трогают пускай. Она учится хорошо. Что им всем надо? Куда ее забрать? У них дети все снюхались давно. Моя умница. Хер им всем! – Мама заводилась, как после первых выпитых рюмок.
– Учится хорошо, да. Но это не твоя заслуга. Это тебе повезло, что дочь не в тебя пошла. В алкашню поганую. И ты мне тут пыль в глаза не пускай, – продолжал плеваться милиционер, – Убрано у нее все, а то я дурак, а то не знаю, в каком бардаке у тебя дочь живет! Собаки лучше живут. Все, я тебе сказал, я тебя лишу прав. Ты у меня доскешься.
– Нет, я не поняла, а чего ты мне предъявляешь? У меня ребенок живет в полной благополучной семье. А соседи треплются, так это, так от зависти чо. Травят меня. Завидуют. То, что я работать успеваю, и ребенка воспитываю, и гуляю. Ну, а что? Имею право! – теперь мама говорила так, словно уже уделала целую бутылку – также вызывающе и громко.
– Очень смешно, родная моя! Может тебе в "Аншлаг" записаться? Байки рассказывать, а? Где ты работаешь, скотина? Или что, ноги раздвигать – это работа нынче? О какой семье ты говоришь? Этот, что ли, семья? Таких как вы родителей вешать надо. А потом сжигать.
Под "этим" участковый, видимо, имел в виду папу. И тут я услышала его голос.
– Подождите, вы, пожалуйста, товарищ милиционер, не забывайтесь. И не грубите. – Голос нежный, мягкий, на фоне плевков участкового он казался скрипкой в кабаке. – Вам же говорят – у нас все хорошо, девочка в хороших руках. Мы ее любим. Мы ей, вон, подарки покупаем. Книги. Все как у всех.
– Ты кто, мужик? – спросил участковый. – Документы давай.
Дальше возникла пауза. И снова запела скрипка:
– Я отец Катин, меня долго не было, по семейным, так сказать, обстоятельствам. Я подозреваю, что девочке жилось не сладко, но теперь все изменится, я вам обещаю.
– Как же вы меня все достали! То бросают детей. То потом любят до невозможности. Потом опять – ищи свищи, – участковый заговорил тише. – Катя дома?
– Дома, – ответила мама и крикнула сквозь стенки: – Кать! Иди сюда!
Я тут же выбежала. Встала на пороге кухни. Участковый – толстый, бритый, с густыми бровями мужик, вылитый бабайка – сидел у окна на табурете, мама за столом, а папа стоял, облокотившись на стенку спиной.
– Отец этот тебе? – спросил участковый и кивнул в сторону папы.
– Да. Мне. Отец. – Тоже плевалась я словами, но не так уверенно, а по-девчачьи.
– Все хорошо у тебя? – спросил еще участковый.
– Хорошо, да, – ответила я.
– Ну, иди к себе.
Я ушла в комнату. За спиной слышала, как милиционер угрожал родителям.
– Если развели меня сейчас, я вам лично навешаю таких дюлей – реанимация не спасет. Ребенка чтоб пальцем мне не трогали, поняли меня? И ваше счастье, что мне вами заниматься некогда, а то я бы вам такую профилактику устроил – реанимация бы… – Здесь он запнулся, чтоб не повторяться, и встал с табурета, и тот почему-то упал, я услышала грохот.
Несколько дней после этого мама не пила. Папа тоже. У нас начала складываться образцовая семья. Мне даже гладили школьную одежду и мыли за меня ботинки. Разговаривали со мной, один раз сводили в парк. Карусели были все сломаны, но папа меня как смог раскачал, раскрутил махину.
Воздух на улице становился все теплее, и душа у меня согревалась. Я чувствовала это. Я дышала в те дни по-особенному. Когда хорошо, по-особенному дышишь. Вы-то меня понимаете, я знаю.
Воскресенье было. Утро. Мама ушла в магазин. Отец зашел ко мне в комнату. Я читала. Он сел рядом, стал гладить меня по голове, потом по плечам, по спине, потом спереди, нежно так гладил, в ухо меня целовал, а потом вдруг между ног моих его рука оказалась, и все гладит, гладит…
– Доченька моя, папа любит тебя, – приговаривает своей скрипкой. – Папа ласкает тебя, вот так, хорошо папа делает тебе.
Я не сразу поняла, что происходит. Когда уж он начал белье снимать с меня, тогда я закричала. Он ударил меня, ладонью зажал рот, я, как могла, стала сопротивляться, кусаться, дрыгать ногами, руками. Но куда мне, девочке, с таким тягаться. Он сжал меня. Раздел весь низ. И уже когда лег на меня… Я к тому времени как оглушенная была, ничего не понимала, не ощущала. Но вот он лег на меня, и я чувствую – кровь по мне бежит… Это его кровь. Это мама вернулась из магазина и вдребезги об него разбила вазу. Ничего он со мной сделать не успел.
Вот такой мой папа оказался. Да и не отец он вовсе. Матушка его попросила отца поиграть перед участковым, самого приличного из всех своих забулдыг выбрала.
Насильника увезли в тот же вечер, говорят, умер он в тюрьме, не знаю – так это, или нет. Но я зла на него не держу.
Кровать, на которой он меня домогался, я выкинула, попросила участкового, дядю Юру – он чаще стал приходить к нам. Пока я девятый класс не закончила, все ходил, проверял. Мать хоть остепенилась при нем немного. На работу постоянную устроилась. Пила, конечно, но уже не так много. И не так громко.
Это мне дядя Юра посоветовал ехать в областной центр, в педагогический колледж поступать.
– Там берут как раз после девятого, общежитие дадут, пособие какое-никакое оформим тебе, документы я сделаю все, на меня запишу, будешь Екатерина Юрьевна. Хорошо звучит? Ррррр! – Ох, каким он милым тогда казался. Я, чего скрывать, влюбилась в него. Но, конечно, ничего ему не говорила. Царствие небесное, рабу Божьему Юрию, подстрелили его на очередной стрелке. Я как раз только поступила в пед на учителя начальных классов, приехала домой, а мать мне и рассказывает. Неделю головой в подушке провела…
А в колледже замечательно устроилась, весело жили. Я, конечно, сразу в отличницы выбилась, в активистки. Несмотря на то, что, сами понимаете, девочки все молодые, красивые, весна в глазах, хотелось всем отношений, любви, какая уж там учеба! Но я точно знала – мне надо учиться. К тому же у нас в колледже и парни-то не учились, а по дискотекам и паркам я не ходила. Мне даже не хотелось знать, что это такое – "мутить" с парнем. Но всегда знала, что парням я интересна – на улице оборачивались, в трамвае глазами съедали.
В колледже парни не учились, как я уже написала, зато были мужчины преподаватели. Вот в одного я и влюбилась – обычное дело для глупой студентки. Ночь смешалась с днем, учебники запылились, даже прогуливать начала, бродила по городу сама не своя. Болезнь жестокая – эта влюбленность. Что я сделала? Конечно же, написала ему записку. Так, мол и так, Георгий Александрович, люблю – не могу, буду вечно верна. И весь бред по классике. Назавтра он вложил в мою тетрадь ответ. Тогда мне ответ показался грубым, сегодня я понимаю, что мудро Георгий Александрович поступил. Он написал мне, что я ему тоже нравлюсь, и что был бы не против со мной переспать. Но не более. "Если готова на это, приходи ко мне после пар", – так и написал. Знал ведь, что не приду. И что все это оттолкнет от него. Другие бы стали со мной говорить, читать лекции о морали, или вообще бы проигнорировали признание молодой неопытной идиотки, а у этого, видать, свой стиль общения с такими, как я, выработался.
Хотя, может быть, он ждал меня…
Я же вскоре поняла, что не люблю его вовсе. И вообще просто так не имеет смысла никому о своей любви говорить. Девушкам никогда не стоит с этим торопиться.
А на третьем курсе, зимой, умерла мама. Нашли ее в ванной – остановилось сердце, когда принимала душ. За неделю до этого она сорвалась и запила снова, и видимо, в то утро нечем было опохмелиться. Врачи сказали – каждый второй алкоголик так кончает. Схоронила я мать, и летом, защитив диплом, вернулась домой.
Пустая, сырая, разрушенная, темная, пропитанная перегаром квартира после уютной девчачьей комнаты в общежитии показалась мне подвалом. Дном. Да так оно и было. Но зато мое дно, родное, понимаете. На те деньги, что удалось накопить от пособий и стипендии, я начала делать ремонт. Одна практически все красила, клеила. Только изредка одноклассницу приглашала помочь.
Произошло тогда невероятное. Расскажу Вам, хоть, наверное, Вы и не поверите, а только посмеетесь.
Меня одноклассница надоумила пригласить священника освятить квартиру, так многие делали, не то, чтобы все верили настолько сильно, нет, просто тогда в моду вошло освящение квартиры. Я и подумала – почему бы нет, столько грязи и греха прошло через эти стены, лишним не будет. Сама же я тогда верила по касательной – в церковь не ходила, посты не соблюдала.
И вот пригласила я батюшку, обещал в течение дня прийти, сижу, жду, день уж закончился, вечереет, а я думаю – как же он придет вечером, темно, а у меня в коридоре и в спальной лампочки перегорели, как же он будет в потемках-то освящать? Заволновалась я, но до хозяйственного сходить не могу – а вдруг как раз в это время придет.
Когда уж совсем стемнело, слышу звонок. Батюшка на пороге. Такой подтянутый, молодой.
– Прости, – говорит, – раньше не смог, а завтра уезжаю на неделю, давай освятим с Божьей помощью.
– Конечно, батюшка, я вас жду. Вот только лампочки у меня перегорели. Свечи зато есть.
– Ну, стой со свечой за мной тогда.
Походил батюшка по комнатам, покропил, молитвы почитал.
– Да, ничего себе! – вдруг говорит мне. – Как ты здесь жила, бедная?
Я ничего не ответила, хотя даже малость испугалась – это что же, он все видит? Все то, что тут было?
– Ну, ничего, ангел твой справился! Молись ему. И я помолюсь за тебя сегодня, – батюшка поражал меня своей провидчевостью. – А ты в храм-то ходи, ходи, там тебе место, – и так хитро на меня посмотрел. – Придешь?
– Приду, – не знаю, почему, ответила я. – Сколько я вам должна, батюшка?
– Ты свое потом отдашь, а мне ничего не надо. Оставайся с Богом, – и не только денег не взял, сам еще мне иконку подарил, маленькую, картонную, Святой Екатерины, с колесом где и с мечом, которым голову Ей отсекли, вы знаете, я думаю, такую. До сих пор эту иконку храню.
Я еще долго после его ухода в спальне сидела, думала, мой мозг как будто взбивали, столько всего там крутилось.
– Неужели, – спрашивала я себя, – и правда, Бог есть? И ангелы есть? И некоторым дано видеть с Божьей помощью прошлое и предвидеть будущее.
А потом думаю: ой, а что это я в темноте-то сижу? Встала, свет включила в спальне… И тут шарахнулась от стенки прямо. Как же так? Ведь лампочка перегоревшая была! А тут вдруг зажглась! Быть такого не может. И тут в коридоре загорелась. Все. Я сразу на колени и в слезы. Такое потрясение, это же чудо настоящее, понимаете. Я точно знала – лампочки перегорели, ну, не могли они зажечься снова. А вот, после освящения загорелись!
Ну, я на следующий день в храм наш побежала, храм новый, только что выстроенный на месте бывшей школы. Батюшки в нем не оказалось, уехал, я к бабкам, работницам, так мол и так, объясните сей феномен.
– А что тут объяснять-то, ты на себя посмотри, – одна из работниц мне отвечает.
– В смысле, на себя посмотри? – не поняла я.
– Ты же ангел, как есть настоящий ангел, – так прямо и сказала мне. – Вот тебе и подарено чудо. Да не просто так. Значит, знак это.
– А что бы это могло значить? – донимала я бабку.
– Я же не Бог, что ты меня спрашиваешь! Ходи в церковь, там, может, тебе и откроется, сама поймешь, – и бабка ушла от меня.
Так я стала ходить в церковь. Креститься мне не надо было, меня еще в детстве крестили. Зато многому пришлось учиться. Молитве, например. Да и – на жизнь смотреть по-другому. Оказалось вскоре – я это сама поняла – чтобы быть правильной христианкой, нужно хорошее образование. Без него многое не открывается. А тут как раз воскресную школу батюшка открыл, я записалась.
На одном из вечеров перед Рождеством, когда мы в школе устроили праздник, наш настоятель отец Илья услышал, как я пою, и пригласил по выходным петь на клиросе. Я, конечно, тут же согласилась. Я бы в будние дни пела, да только в то время уже работала – устроилась корректором в заводскую многотиражку. Взяли по блату, соседка тетя Нина похлопотала.
Работа мне нравилась. Тексты не сложные и, как правило, всегда грамотно написаны. В основном требовалось разглядеть опечатки, я справлялась, меня быстро приняли в коллектив.
И казалось, жизнь моя устроилась как нельзя лучше. Только одно время от времени саднило мне душу – я все хотела узнать, кто же мой отец? Чья я дочь? Жив ли он, кто он, какой он, нужна ли я ему? Мне от него ничего не надо было, только бы узнать хоть что-то о нем.
Молилась, просила Бога меня с отцом свети, хоть дать знак мне какой-то.
И тут наш выпускающий редактор – Павел Павлович, мужчина уже в годах, в седине, начал ко мне как-то по-особенному относиться. Называл меня лапочкой, деточкой, девочкой, угощал обедами, покупал мне чай, старался не нагружать работой, основной объем доставался сменщице – корректоры по полдня тогда работали. Я привязалась к нему как к родному. Все рассказывала ему, о себе, о Боге, о знакомых, о мыслях своих.
Он и сам часто спрашивал меня о моей жизни, о детстве, о студенчестве, и это были не дежурные вопросы, а пытливые, до мелочей его все интересовало. Я сначала списывала такое любопытство на его профессию – журналисты в режиме интервью общаются, вы-то знаете, вы же сам журналист.
Но как оказалось – Павел Павлович не просто так до меня допытывался…
Однажды он пришел ко мне домой. Без приглашения. Адрес, видимо, узнал в отделе кадров.
– Значит, здесь ты и живешь? – и, не дождавшись ответа: – Здесь мама умерла? Хорошая она была, ты не злись на нее.
У меня глаза на лоб.
– Вы что, были знакомы?
– Были.
– А как это? Когда вы познакомились?
Павел Павлович прошел на кухню, достал из пакета бутылку коньяка, шоколад.
– Я выпью. Ты, знаю, не принимаешь, а я выпью.
Сам достал стакан, но в него наливать не стал, прямо из горла отпил.
– Я раньше жил в этом же доме. Краснофлотская, 12. Правильно? В третьем подъезде. Маму твою с детства знаю – из одной песочницы. Да и в школу одну ходили. Хорошая девушка была. Что потом с ней стало – ума не приложу. Я уж потом слышал – слухи ходили – что спилась, прости Господи. Ну, да у каждого свои слабости. Не нам судить.
Теперь Павел Павлович наливал уже в стакан.
– А я сразу понял, когда тебя увидел, что ты ее дочь. Похожа, как две капли. Я ее такой и запомнил, вот как ты сейчас. Потому что потом я переехал, и мы больше не виделись.
Выпил.
– А отец твой кто, ты говоришь, не знаешь? – спросил он и почему-то закрыл глаза.
Я не отвечала, мне показалось, что сейчас наступает какая-то развязка. Это все от наводнивших наши экраны сериалов. Я вдруг вообразила себе, что Павел Павлович – мой отец и пришел мне об этом сообщить. Поэтому сейчас я ждала его признания: "Я твой отец, Кать. Прости меня".
И тут он начал говорить.