В завершающей раздел статье Роберта Талли-мл. "Геополитическая эстетика Средиземья: Толкин, кино и литературная картография" вопрос об идеологическом и политическом аспектах художественного картографирования пространства является ключевым. Автор трактует роман "Властелин колец" как геополитическое фэнтази, в котором с помощью литературной картографии Толкин создает другой, целостный мир, чтоб понять – и таким образом "оформить" – фрагментарный, несбалансированный и непредставимый мир собственной современности. Талли говорит также о мифотворческом и картографическом потенциале самого жанра фэнтази, где через картографирование воображаемых пространств передаются утопические представления о системе ценностей. Экранизация трилогии (режиссер Питер Джексон), с точки зрения Талли, редуцирует миростроительный нарратив в абсолютное зрелище, что, вероятно, можно интерпретировать и как результат перекодирования на язык иного искусства, и как некое изменение "пространственной парадигмы", отражающее изменения в системах ценностей.
Категория ценностей и систем ценностей чрезвычайно важна, когда мы ведем речь о популярной культуре, как бы мы ее ни трактовали. Как уже говорилось выше и как видно в статьях данного сборника, в картографировании популярного может использоваться множество различных критериев, к которым принадлежит, в частности, предположение, что речь идет о культуре большинства (popularis) и что эта культура может пониматься иерархически. При этом она может рассматриваться не только как антикультура и развлечение, часть медиакультуры или городская культура, представляющая собой современную народную традицию, но и как культура рабочего класса или восприниматься как часть обширной life style – культуры образа жизни. Но при этом, как сказано выше, популярная культура всегда несет в себе сильные ценностные заряды, которые отражают борьбу за культурную власть.
Исследуя феномен популярной культуры, можно заметить, что в отношении к ней часто сходились носители очень разных исторических, философских и политических взглядов: например, и буржуазная, и левая критика поп-культуры в XX веке исходила в значительной степени из аналогичных отправных посылок (Kallioniemi 2001: 94–96). Марксистская критика видела в поп-культуре промышленный продукт, участвующий в упрочении существующих властных отношений, в то время как сторонники романтической идеологии искусства усматривали в популярной культуре угрозу культурному и социальному порядку (Williams 1990; Storey 1993). Несмотря на политические разногласия, опасение, что поставленная на поток массовая культура уничтожит индивидуальность и творчество, были типичными для тех и других. И "консервативная", и "прогрессивная" культурная критика популярной культуры осуществлялась с позиции патернализма, опеки и контроля.
Статья Татьяны Кругловой "Оппозиции "правое/левое", "консервативное/революционное" в поле массовой культуры советского периода", открывающая раздел "Карты ценностей", хорошо вписывается в контекст обсуждения вышеназванных проблем. Круглова анализирует представления об искусстве через пространственные модели – иерархии левого/правого – и задается вопросами о том, насколько произведенные названной топологической бинарной моделью культурно-политические значения и ценности отвечают политическим и эстетическим нормам французской и советской культурной критики 20–30-х годов XX века и каким образом эта модель реализуется в процессах развития советской культуры этого периода. Как и ряд исследователей до нее (Günther 1990; Dobrenko 1990; Robin 1990; Barker 1999), Круглова приходит к выводу, что "новое" и "прогрессивное" советское искусство парадоксальным образом превратилось в консервативное в результате произошедшей в 30-е годы инверсии правого и левого. Реставраторский поворот 30-х годов как имитация возвращения к домодерной картине мира вызвал консервативную инверсию, и ее эстетический образец, согласно Кругловой, был ориентирован на массового адресата, который воплощал консенсус между властью и обществом. Наряду с представленной автором статьи бинарной парой левое/правое можно предложить еще одну спатиальную модель, которая также объясняет названную инверсию со стороны классовых отношений: "новая публика" в качестве массового адресата состояла из среднего класса (см.: Dunham 1990), который поднялся со "дна" новой культуры в качестве потребителя и одновременно действовал сверху вниз в качестве производителя культурного идеала. Разрыв между высокой и низкой, элитной и массовой, городской и сельской культурой был в 30-е годы преодолен, и, как показали Ганс Гюнтер (Günther 1990: xvi – xxi) и Евгений Добренко (Добренко 1997: 139), сталинской культурной машине удалось соединить обе культуры, "верх" и "низ"; и то, что из этого родилось, можно назвать "третьим пространством": массовой культурой социалистического реализма, амальгамным компромиссом различных культурных и социальных течений, в котором слились как культурное производство, так и потребности нового среднеклассового советского потребителя и чувство реализма.
Семиотический анализ бинарных оппозиций является ключевым и для статьи Галины Макаревич и Виталия Безрогова "Пространство (не)естественного человека: город и деревня в российском школьном учебнике". Авторы анализируют семантику городского и сельского ландшафтов в современном учебнике по чтению для начальной школы. Oни проводят сопоставление стратегий репрезентаций городского и сельского в учебных текстах и иллюстрациях и приходят к выводу, что современный педагогический дискурс находится в ситуации конфликта вербальных и визуальных интерпретаций и транслирует неоархаичные для постсоветского российского пространства представления о городском и сельском как о негативном и позитивном. В статье утверждается, что постсоветский учебник по чтению как продукт массовой культуры видит пространство глазами 1980-х, если не более ранних годов, и концептуализирует реальную неестественность советского варианта урбанизма как проект "негативного мира" для будущих поколений. Авторы приходят к довольно радикальнoму выводу, что "urbs исчезает в массовых учебниках действительно урбанизированной к началу XXI века России". Бинарные отношения между городом и селом производят соответствующие "структуры чувств" (structures of feeling), как утверждал Рейнолд Вильямс, подчеркивая силу бинаризма городского/сельского в структурации социального опыта (Williams 1973: 1). Эти отношения, таким образом, являются очень напряженными, и стереотипная пространственная дихотомия приобретает различные значения и в официальном, и в неформальном дискурсе. Легко обнаружить соответствующие "эмоциональным структурам" воображаемые пространства, которые создаются в исследуемых учебниках: сложная транспарентность городского пространства означает отчуждение и страх перед неизвестным, в то время как "деревня" структурируется как нечто понятное, органическое и простое.
О воображаемых пространствах, имажинальной географии идет речь и в статье Марии Литовской ""История с географией" в советских и постсоветских кулинарных текстах". Кулинарные книги, как и учебники, являются продуктом массовой культуры. Тема статьи чрезвычайно актуальна для нашего времени, когда кулинария стала ключевым концептом потребительского и популярного стиля жизни. Анализируя по преимуществу советские и постсоветские кулинарные книги, Литовская исходит из представления, что кулинарная книга моделирует границы допустимого и конструирует образ желаемого, она своими средствами формирует представление о мире, в том числе задает читателю вполне определенную географическую его разметку, формируя у читателя воображаемые карты гастрономической успешности и привлекательности. Кулинарные книги очевидным образом объединяют оба концепта нашего сборника: популярное и воображаемую географию. Жанр поваренной книги уже сам по себе карта, которая ориентирует читателя в определенном направлении и творит вымышленный мир, в котором читатель путешествует. История кулинарного путешествия сконцентрирована "на кухне", которая становится хронотопом кулинарного повествования. Кухня – это пространство повседневности и гендерно маркированное место. Литовская показывает, что кухня является промежуточным пространством, где деконструируются дихотомия частного и политического, что поднимает вопрос об идеологическом потенциале повседневности (см.: de Certeau 1984) и возможностях массовой культуры быть агентом властных отношений, укрепляя их или сопротивляясь им на уровне микромира.
Статьи последнего раздела, "Публичное пространство в движении", объединяют концепты, характерные для постструктуралистской пространственной парадигмы с ее динамическим и процессуальным пониманием пространства. Последнее, конечно, связано с феноменами актуальной современности: увеличением глобальной и локальной миграции, постоянным ростом потребностей в транспортировке и расширением транспортной инфраструктуры, смешением реальных и виртуальных пространств, эрозией границ и постоянной интенсификацией движений и потоков. То есть пространства находятся в движении, что одновременно свидетельствует и об изменениях социально-психологических идентичностей, об их постоянной трансформации.
Открывающая раздел статья Софьи Лопатиной и Григория Тульчинского "Публичные пространства в обществе массового потребления: гражданский и политический потенциал" обсуждает в первую очередь проблему перераспределения частных и публичных пространств в современной России и рассматривает динамическую природу пространственных понятий. В статье описывается динамика развития социально значимых городских пространств и на примере Санкт-Петербурга демонстрируется потенциал пространственных трансформаций для личностной и гражданской самореализации горожанина. Авторов интересуют, в частности, места, связанные с рыночным потреблением и процессами социальной дифференциации, и их изменяющийся статус. Следствием трансформаций, превращения публичных пространств в "перекрестки информационно-культурных потоков" становится увеличивающаяся полифункциональность пространств, хорошим примером чего являются универсальные, удовлетворяющие разные желания покупателей торговые центры. Комплексные торговые центры являются "парадоксальными" пространствами (Morris 1993: 298), которые монументально присутствуют в среде обитания современного человека-потребителя и в то же время предельно подвижны, так как постоянно предлагают ему все новые соблазны.
И остальные авторы раздела, так же как и вышеназванные, в своих статьях трактуют пространство прежде всего как социально сконструированное, ячеистое, сетевое в постструктуралистском смысле, то есть не полное, не конечное, не законченное. Понимаемое как сеть пространство вбирает в себя множество теоретических концепций. Большинство из них особенно подходят для анализа городского пространства, которое интерпретируется авторами в качестве сложной, нетранспарентной и насыщенной различными тропами среды. Такое прочтение фокусируется на потреблении как эффекте глобализации, который (через форматы, бренды и расширение глобальной товарной цепи) ощущается и в России. Рассмотрение подобных вопросов в проблемном поле популярной культуры и пространства позволяет увидеть вездесущность процессов неолиберальной глобализации, о чем написана статья Александры Яцык "Спортивные мегасобытия и популярная культура: глобальное и локальное в ландшафтах Универсиады‐2013 в Казани". Автор анализирует один из излюбленных форматов глобальной поп-культуры – спортивные мегасобытия – на примере Универсиады‐2013 как важнейшего элемента серии мегасoбытий в современной России. Она понимает мегасобытие как инструмент "мягкой силы и публичной дипломатии в процессе нациестроительства". Яцык показывает, что культурный формат спортивного мегасобытия основывается на неолиберальной логике спектакля, фестивализации, "глурбанизации" и безопасности. Спортивные мегасобытия, согласно автору статьи, также являются частью национального нарратива, который вбирает в себя культурно и геополитически подходящие значения, но исключает неподходящие похожим образом, при этом реальное пространство Игр подвергается очищению и стерилизации.
Статья Владимира Абашева "Музей как топос массовой культуры" исследует огромное влияние глобальных форматов и потребительской культуры на переопределение таких конвенциональных институтов, как музей. В статье на материале популярной литературы и кино исследуется вопрос, почему музей стал столь популярным топосом мистических и криминальных событий. Автор ищет ответа в пограничной семиотике музейного пространства и влиянии на реципиента хорошо разработанного в разных жанрах фикционального музейного нарратива. Статья обращает внимание и на еще одну трансформацию конвенционального музейного пространства, связанную с влиянием глобальных форматов поп-культуры и процессами коммодификации. От музеев ждут производства услуг, как от магазинов. Отвечая на эти вызовы времени, музеи должны проблематизировать традиционные практики и в качестве производителя услуг предлагать клиентам также развлечения и приключения. Это нарушение культурных границ можно видеть, например, в широко распространившемся в Европе и в России формате "Ночь музеев". Такие форматы реорганизуют музейное пространство, которое становится важной частью туристского рынка и продает свой товар (в том числе и культурную информацию) искателям приключений.
Современный город – это ключевое пространство данной книги, и две последние статьи сборника, "Современные художественные практики: перекодирование публичных пространств" Лилии Немченко и ""Мы вышли захватывать улицы": сопротивление движением как культурная концепция группы Pussy Riot" Арьи Розенхольм и Марьи Сорвари, также посвящены картографированию городского пространства. Города, о которых идет речь, – Москва и Екатеринбург – это современные гетерогенные мегаполисы, пространства культурной креолизации, где происходят постоянные редистрибуции пространства как в логике капитализма, так и с точки зрения потребительской культуры. Как и другие авторы раздела, Розенхольм, Сорвари и Немченко представляют урбанистические пространства бесконечно подвижными. Город – это сети пространств, состоящих из динамических, пересекающих границы потоков людей и идей, это не ограниченное пространство, а открытая и пористая творческая сеть социальных отношений (Massey 1994: 121). В обеих статьях город предстает как сложное и противоречивое пространство: это место дисциплины, контроля и подчинения и одновременно место сопротивления, место, где проверяют границу потенциальной свободы. Обе статьи рассматривают связь публичного пространства и искусства, современных арт-практик, ориентирующихся на массового потребителя. В точке их пересечения, по мнению авторов, проверяется, каким образом осуществляется гражданская свобода национального субъекта, то есть как реализуются права человека в современной России. Л. Немченко в своей статье отмечает, что завоевание публичных пространств вводит важный новый параметр в характеристику таких арт-практик, как флешмоб и перформанс: соединяет перформативность с политическим дискурсом. Актуальные художники отвоевывают себе право на "высказывание неангажированных политических суждений", но "одновременно они выносят свои суждения в публичное пространство улиц, делая его объектом "для всех"".
Арья Розенхольм и Марья Сорвари понимают художественные перформансы группы Pussy Riot как "ризоматический" феномен, что резонирует с внутренней нестабильностью и перформативной природой массовой культуры в стремлении обозначить открытость и возможность политической интервенции. Феминистская панк-группа в качестве представителя низовой поп-культуры бросает вызов властным, элитным, контролирующим репрезентациям пространства (в терминах Лефевра) и хочет изменить их на пространственные репрезентации (Lefebvre 1991: 33, 38–39). Своей беспрерывной динамикой искусство Pussy Riot меняет как пространство, так и гендерную идентичность. Женщины-художники "вышли захватывать улицы" – это значит, что женская мобильность проблематизирует установленный патриархатный порядок, и в этом смысле своим постоянным движением и непредсказуемым выбором его направления Pussy Riot стремятся раздвигать ограничительные барьеры и нарушать систему интерференции между социальными и пространственными изменениями. Их постоянная мобильность дестабилизирует/детерриториализирует жесткие, зафиксированные формы мышления и иерархию мест и переконструирует вертикальные оппозиции в порядок горизонтальных отношений. Непредсказуемость является результатом номадического движения, создавая смешение различных форм искусства, политического активизма и гендерной политики, что делает перформансы Pussy Riot уникальными, хотя и уязвимыми.
Целью данного сборника является анализ сложных и подвижных феноменов современной популярной культуры в контексте актуальных дискуссий о пространстве или наоборот – рассмотрение динамических и комплексных реально-воображаемых пространств в нерасторжимой связи с медиальной средой, непосредственно участвующей в их производстве. Разумеется, и тематически, и методологически сборник не исчерпывает всех возможностей такого междисциплинарного подхода. Практически за гранью рассмотрения оказались культурные феномены, связанные с процессами миграции: мигранты как объект массовой культуры, популярная культура самих мигрантов на собственном языке или на языке метрополии или анализ того, как изменяющие личные и национальные идентичности миграционные процессы переопределяют и перераспределяют акценты в поле культуры. Многие специфические популярные "тексты" масскультуры – реклама, гламурные журналы, рэп, фанфики, реалити-шоу, компьютерные игры и в целом дигитальный мир, где метафора сети оказалась реализованной, а понятие популярного радикально переопределено, – все это создает новые исследовательские поля и формирует новые вызовы к гуманитарной мысли.
Но то, что удалось, на наш взгляд, сделать авторам данного сборника, – это показать, что сфера популярного – очень живая и подвижная среда, в которой бурлят и сливаются разнонаправленные потоки и течения, и ее картографирование может быть только процессом, результат которого вызывает к жизни необходимость постоянного обновления.