Во второй половине августа прибыл в Париж Тышкевич. Он начал свою деятельность с изложения в Petit Parisien своей программы. Это интервью было полно неприязненных выпадов по адресу Великороссии и Германии. Вряд ли оно могло понравиться серьезным французским деятелям, ибо все эти выпады производили впечатление специального желания угодить французам, попасть в тон.
Я окончательно убедился в том, что нам с ним не по дороге…
С другой стороны, все больше обнаруживалась безрезультатность всех усилий нашей делегации в деле получения помощи от Антанты для борьбы с анархией и успешного ее одоления. Без такой поддержки извне я лично в то время не представлял себе, чтобы украинская армия, обессиленная одиночеством в неравной борьбе с большевиками, и Галлером, и Деникиным и сохранившая лишь свое небольшое здоровое ядро, могла справиться со стихией бунтарства и бандитизма. Последний же неизбежно нес с собою погромы…
И уже 1 сентября 1919 года я покинул Париж с тем, чтобы ускорить мое свидание с Темницким и получить отставку.
Перед отъездом я встретился с Маклаковым. Украинские войска приближались к Киеву. С другой стороны, и деникинская армия подходила туда же. Маклаков предвидел всю опасность возможного столкновения и все страшные последствия, к которым оно может повести. Он искренно искал в ту минуту путей к предотвращению этого нависавшего несчастья.
Узнав от меня, что я ухожу в отставку и что я еду в Прагу, где находился тогда Темницкий, он дал мне письма к Родичеву и Челнокову, которые должны были находиться тогда, по его расчетам, в Праге. Он хотел воздействовать на них, уговорить их ехать к Деникину и удержать его от нападения на украинскую армию.
Я не застал уже Родичева и Челнокова в Праге. Они были уже в Белграде.
4 сентября я был у Темницкого и в этот же день получил от него указ об отставке.
И хотя я был уже в эту минуту свободен в своих действиях, все же я счел своим долгом посоветоваться с Темницким о том, следует ли мне заехать в Белград и повидаться с Родичевым и Челноковым. Ответ последовал утвердительный.
Не имея никаких сведений о моей семье, я решил поехать в Константинополь и попытаться оттуда снестись с Одессой. Я избрал маршрут на Белград – Бухарест. Хотя это и удлиняло путь, но давало возможность повидаться в Бухаресте с Мациевичем, который был уже в это время главой украинской миссии в Румынии.
Глава 14. Евреи и Сербия. Родичев и Челноков. Бухарест. Константинополь. В царстве Деникина
До последней Великой войны существовало общераспространенное убеждение о том, что Сербия и Болгария являются государствами с ярко выраженной демократической тенденцией и с полным отсутствием антисемитизма и прочих обязательных атрибутов политической реакции. Это убеждение вполне соответствовало действительности. Наоборот, Румыния являлась страной, которая могла даже соперничать с Россией по части реакционности всей ее политики и преследования евреев всякими ограничительными законами и незаконными ограничениями.
На сей раз мне привелось увидеть в Сербии совершенно иную картину. Уже в поездах, когда я ехал по сербской территории, я был свидетелем отвратительных столкновений сербов с венгерскими евреями. И почвой для издевательства над этими мирными путешественниками-торговцами служила отнюдь не их принадлежность к бывшему врагу по войне, Венгрии, а исключительно то обстоятельство, что они евреи. В Белграде я неоднократно слышал даже в интеллигентских кругах такие же издевательства по адресу евреев. То были результаты агитации и воздействия со стороны русских черносотенцев, засевших в Белграде и создавших там центр своей пропаганды.
Родичев и Челноков оказались в Белграде. Челноков отнесся вполне отрицательно к мнению Маклакова о необходимости его поездки к Деникину. Вообще, он показал себя тем же заядлым централистом, которым был и раньше. Все, что произошло за последние годы, нисколько его не поколебало. Его типично московское гостеприимство и общий любезный тон хлебосола-хозяина не помешали ему наговорить массу едких колкостей по адресу украинского движения.
В совершенно иных тонах говорил о том же самом Родичев. "Поймите, – восклицал он с горечью обиды, – что Киев для меня такой же родной, как и Москва, что я не могу считать себя в Киеве чужим". Далее следовало обычное указание на необходимость выхода к Черному морю. Затем он неоднократно возвращался к истории с перекрашиванием вывесок, к ужасам погромов. И он, как и Челноков, не согласился ехать к Деникину. Оба они собирались тогда в Польшу. "Тут, в Сербии, мы уже вам, украинцам, напакостили, – добродушно язвил Челноков, – теперь поедем пакостить в Варшаву".
Я спросил Родичева, почему Вена должна быть совершенно отрезана от моря, раз Москва не может жить без Черного моря. На это Родичев мне ответил: "А вы забыли статьи в Neue Freie Presse в первые дни войны, призывавшие громы и молнии ада на головы России, так им и надо, они заслужили свою участь".
Я увидел из этого, что Родичев еще не излечился от своей глубокой ненависти к австро-германской коалиции, каковую он еще переносил в то время и на народы этой коалиции. И меня несказанно обрадовало, когда недавно мне попалась брошюра Родичева о большевизме и евреях, в которой этот прекрасный, благородный человек и старый, верный друг еврейского народа, между прочим, проявляет уже признаки наступившей у него в этом вопросе эволюции и более спокойного и объективного отношения к немецкому народу.
Было ясно, что Родичев и Челноков далеки от действительной жизни и не понимают того, насколько необходимо идти на уступки новым требованиям времени и искать примирения между родственными и соседними народами. Маклаков ошибся в своих расчетах на них, они не были теми реальными политиками, которые могли понять его в то время. И он вскоре сам предпринял поездку к Деникину. Но когда он приехал, было уже поздно, так как все самое худшее, что только может себе представить фантазия, уже случилось. Уже в Киеве началась братоубийственная война деникинцев с украинской армией. Затем начались погромы деникинской армии, затмившие собою ужасные дни Проскурова, Ананьева и т. д.
Снова Бухарест… В сравнении с грязным Белградом этот город имеет все основания на звание столицы Балканского полуострова. Недаром он слывет маленьким Парижем.
Но, конечно, он не выдерживает сравнения уже с Будапештом, гордо расположившимся на живописнейшем берегу Дуная, с его величественными зданиями и размахом жизни настоящей европейской столицы.
Мациевич рад встрече, но, разумеется, ворчит… Как могли Шульгин и я оставить Париж в такое время? Как можно уходить в отставку в такое время?
Возражаю, но Мациевич упрям… Он ведь тоже неисправимый оптимист, но, конечно, не того типа, как Сидоренко, а совсем другой. В его оптимизме есть подлинный философский смысл. Он всегда помнит, что никакие превратности судьбы не могут стереть с лица земли факта существования украинского народа. Он знает, что народ возьмет свое… Он ждет. Но он требует, чтобы и другие ждали.
Мациевич настаивает, чтобы я поехал в Каменец-Подольский, к правительству, и изложил ему все, что мне известно о положении в Париже. Но я не мог и думать о такой поездке до моего путешествия в Константинополь. Я страдал бессонницей вследствие полной отрезанности от семьи и незнания, что с нею.
Условились, что после Константинополя я снова заеду в Бухарест и оттуда вместе поедем в Каменец-Подольский. Этого требовал, по мнению Мациевича, мой партийный долг.
Через Констанцу я быстро добрался на румынском пароходе в Царьгород. Здесь я встретился с К. С. Шмерлингом, товарищем по комитету Еврейской территориалистической организации. Он приехал из Швейцарии и упорно решил пробраться к родным, в Киев и Умань. Вообще, в Константинополе я застал многих киевлян. Но все они давно уехали из Одессы или Крыма, и никто не мог мне ничего сообщить о моей семье.
Еще перед отъездом из Праги я написал в Париж Панейко, прося его зайти в Министерство иностранных дел и обеспечить для моей семьи право въезда в Константинополь. Во французском посольстве я застал уже чрезвычайно интересную телеграмму Министерства иностранных дел. Очевидно, там еще не знали, что я ушел в отставку, и телеграмма носила не только частный, но и политический характер. Министерство просило оказать мне и моей семье всяческое содействие в отношении поездки. Но засим было выражено, что если бы я захотел поехать к Деникину, то меня следует поддержать в этой миссии. И наконец, мотивировка: хотя я и являюсь представителем украинского правительства, но я человек миролюбивый и "более или менее" допускаю в будущем возможность федерации.
Чувствовалась в этой телеграмме рука "отдела по русским делам".
Но, в сущности, содержание этой телеграммы вполне правильно характеризовало мои взгляды. Я действительно всегда был врагом человеческой бойни и кровопролития как способов разрешения споров между народами и отдельными людьми. Я допускал также "более или менее" возможность в будущем федерации, как формы сожительства украинского народа с соседями.
Я объяснил советнику французского посольства, что не состою уже членом украинской делегации и что уже по одной этой причине о моей поездке к Деникину не может быть и речи.
На все мои телеграммы в Одессу, которая была в то время в руках Деникина, я не получил никакого ответа. Телеграфировал знакомым в Ростов-на-Дону, но с тем же результатом.
Надо было принять какое-либо решение. В это время было объявлено о начале круговых рейсов пароходов итальянского "Ллойда" (Lloyd Triestino) между Триестом и Батумом, с заходом в Варну, Констанцу, Одессу, Новороссийск в прямом и обратном направлении. 10 октября отправлялся из Константинополя в Батум в такой рейс пароход "Прага", одно из лучших судов торгово-пассажирского флота бывшего "Ллойда австрийского", перешедшее, как военный приз, к итальянцам.
Я решил пуститься в плавание на этом пароходе, так как мог возвратиться на той же "Праге" обратно. Для того чтобы сойти в Одессе и Новороссийске на берег, надо было взять визу у представителей деникинского правительства в Константинополе. Этого я не мог сделать принципиально, так как у меня был украинский паспорт, и я не собирался менять его на деникинский. Но зато на пароходе я был, по законам всех цивилизованных государств, в положении экстерриториальности и под защитою государства, под флагом которого плавало данное судно.
Меня снабдили во французском посольстве не только дипломатическою визою во все порты Черного моря, но и письмом к французским консулам в Одессе и Новороссийске об оказании помощи к выезду моей семьи за границу. В этом письме указывалось, что я рекомендован французским министром иностранных дел. Тем не менее у меня было какое-то предчувствие о возможности осложнений с полицией деникинского правительства, набранной большей частью из старого состава прежней царской России… И я обратился к советнику французского посольства с просьбою о рекомендации меня итальянскому посольству (или так называемому высокому комиссариату).
Он любезно исполнил мою просьбу, хотя выразил при этом уверенность, что законы об экстерриториальности соблюдаются и в Одессе, и в Новороссийске. Итальянское посольство поручило меня особому вниманию и охране капитана парохода "Прага".
Я запасся наконец английской и грузинской визою для Батума.
Несколько дней, бывших в моем распоряжении в Константинополе, я провел в семье Лотоцкого, главы украинской миссии в Турции. Я познакомился с представителем сионистской организации в Турции, доктором Калебом, с которым имел весьма интересное собеседование об устройстве в Константинополе дома для эмигрантов-евреев, направляющихся Черным морем в Палестину и Америку.
10 октября мы вышли в море. На этом же пароходе ехал К. С. Шмерлинг в Одессу.
В Варне и Констанце, во время остановок, все шло как полагается. Береговая полиция стояла внизу, у сходни, и никто, конечно, не мог ни выйти на берег, ни войти на пароход без установленных виз. На пароход же полиция даже не являлась.
Но не успели мы причалить к набережной в Одессе, как на пароход мигом взобралась полиция… Милые старые нравы…
Капитан "Праги", старый морской волк и очень милый человек, растерялся. Пароход был не военный, а коммерческий, Ллойд был заинтересован в добрых отношениях с береговыми властями.
Ревизия происходила в столовой 1-го класса. Я решил не выходить из своей каюты. Один из представителей полиции, как мне потом рассказывали, пристал было к одному путешественнику на Батум с польским паспортом и без визы деникинского посольства. Но тот объяснил, что не собирается сходить на берег в Одессе. Вмешался капитан и отстоял законное право пассажира на экстерриториальность.
Капитан видел, что все осталось в Одессе по-старому, как было до войны… Появилось вино и закуски, чины контроля подкрепились и не только покинули пароход, но удалились в город.
Опять характерная подробность! Теперь каждый мог свободно уходить и приходить на пароход вплоть до следующего утра!..
Шмерлинг взялся разыскать моих родителей в Одессе. Через пару часов он прислал мне на пароход извещение о том, что они уехали некоторое время тому назад в Ялту, а также сообщил их ялтинский адрес, по которому я немедленно телеграфировал, с указанием дней прибытия "Праги" в Новороссийск. Я рассчитывал, что они выедут немедленно в Новороссийск и сядут на ту же "Прагу".
Вдруг разнесся слух, что в этот же вечер будет отправлен первый поезд в Киев. Соблазн для меня был исключительный, я мог послать в Киев моей семье письмо и вызвать ее в Одессу, к обратному приходу "Праги" из Батума.
Вечерело. За поздним итальянским обедом помощник капитана и пароходный врач убеждали меня, что я могу смело пойти с ними в город. Они были оба в форме и уверяли, что никто не тронет меня, раз я буду в их обществе. Я в конце концов согласился на этот рискованный шаг, с условием, что мы отправимся прямо на вокзал и я отправлю письмо в Киев.
Когда мы вышли на берег, было совершенно темно. Мы быстро дошли до города. Было всего 9–9½ часа, но на улицах наблюдалась полная тишина и безлюдье. Редко виднелась тень городового или офицера. "Штатские" боялись, очевидно, выходить из дому. Первое впечатление от деникинского режима было убийственное.
На вокзале действительно стоял уже поезд, готовящийся к отходу на Киев. И мне уже думалось о том, как мне повезло с прибытием в Одессу как раз в день отхода первого поезда в Киев. Я облюбовал пассажира, который показался мне культурным и надежным человеком. Он охотно взялся за передачу письма. Другое письмо вез в Киев Шмерлинг, но я не знал, сколько он останется в Одессе.
Уже на обратном пути я узнал, что поезд этот не дошел до Киева… Большевикам удалось сделать прорыв, и сообщение с Киевом было опять прервано.
Между тем мои итальянцы заявили мне, что они не намерены сейчас же возвратиться на пароход и что я обязан пойти с ними в какой-нибудь ресторан или театр, раз они, ради меня, совершили прогулку на вокзал.
Хотя все это говорилось в милой и шутливой форме, но я видел, что они твердо решили посмотреть "ночную жизнь Одессы".
Возвращаться одному, без них, было безумием. Пришлось подчиниться. Извозчик отвез нас в "варьете", единственное в то время в Одессе учреждение этого рода, как он пояснил нам с козел.
Кажется, это было в помещении бывшего "Дома артиста". Среди присутствовавшей публики чуть ли не все были офицеры Добровольческой армии. Мы сели за отдельный столик, разговаривали по-французски, и я был принят, вероятно, публикой за такого же итальянца, как и мои спутники.
На эстраде стояло несколько восковых фигур с надписями: Скоропадский, Петлюра, Махно, большевик и немец. Певица в украинском национально-деревенском костюме, под аккомпанемент оркестра, выкрикивала куплеты о том, как все эти господа (при этом она показывала поочередно пальцем на каждую из восковых фигур) хотели на ней жениться. "Немец соблазнял ромом, Махно погромом" – остался у меня в памяти отрывок из этих куплетов. Но она быстро раскусила их всех, "мошенников", желающих "пить ее кровь", отвергает их и снова выходит замуж за московского молодца. "Им же, – заканчивался последний куплет, – один ответ". После чего певица подошла к восковым фигурам и плюнула в сторону каждой из них…
Публика была в диком восторге… Итальянцы ничего, конечно, не понимали и добивались от меня объяснений. Я что-то пробормотал в ответ, мое самочувствие было ужасное…
Следующий номер программы изображал хитрого еврея, который стоит в очереди за водою. Очевидно, тогда в Одессе водопровод был поврежден, и очередь у общего городского крана была злободневной темой для сочинителей программ варьете… Народу стоит много: у всех в руках ведра. Еврей вдруг вскрикивает: "На городской станции открылась продажа билетов на заграничные пароходы". Все бросают ведра и бегут на городскую станцию. Еврей забирает быстро все ведра и, довольный, убегает. Конечно, оказывается, что никакой продажи билетов нет, о чем кричат с негодованием возвращающиеся из-за кулис на сцену жертвы еврейского "гешефта". Но еврея и след простыл!
Опять публика в восторге.
К счастью, итальянцам все это надоело… Идем к себе, в наши чистенькие каюты, подальше от этой пошлости и грязи.
Мы на пароходе… Все обошлось благополучно. А на следующий день я все же с грустью смотрел с палубы, как постепенно исчезали из поля зрения контуры одесских домов, городского театра… Как могло быть хорошо и как все было загажено…
В Новороссийске никого из моих не оказалось. Не было для меня и телеграммы, хотя я и указал адрес (пароход "Прага", капитану). Опять та же история с ревизией, опять угощение… Опять я сижу в своей каюте, пока идет ревизия паспортов в рубке. Так просит капитан, а он хозяин парохода. Между прочим, он меня не включил в журнал пассажиров. Ему надо сочетать целость моей особы с коммерческими интересами пароходного общества. "Нельзя ссориться с этими господами"…
Такова его аргументация.
Заходим в Поти. Наконец, Батум.
Вид с парохода изумительный. Мягкие, зеленые очертания гор купаются в солнечных лучах. Тропическая растительность, пальмы…
Для меня Батум милее и красивее лучших уголков Ривьеры.
Наконец можно беспрепятственно сойти на берег. Первое, что бросается в глаза, – это названия улиц на обычных дощечках, но уже на двух языках – русском и английском. Мелькает вопрос, а почему и не на грузинском. Грузины, видимо, не торопятся, а может быть, и красок нет.
Простояли всего сутки. Опять Поти. Пришли снова в Новороссийск. Опять нет ни моих, ни сведений от них… Снова ревизия… Закусили, выпили, ушли с парохода…
Вдруг оказывается, что уголь, который должны были приготовить в Новороссийском порту для дальнейшего плавания "Праги", еще не прибыл.
Капитан вне себя… Проходят сутки, а угля все еще нет.
Наконец, на третий день, уголь доставлен и начинается погрузка.
Я забыл упомянуть выше, что ревизия паспортов производилась в Одессе и Новороссийске не только при прибытии парохода, но и перед его отплытием.