А накануне в окрестностях был бой. Слышался треск выстрелов и взрывы. Перепуганные, мы вместе с другими жителями села не нашли более безопасного места, чем совхозный сарай. По стенам его как бы рассыпался горох, а по крыше цокали пули. Неожиданно все замерло. Наступила, как говорится, мертвая тишина. В предчувствии чего-то страшного, мы все были охвачены ужасом. Вдруг местность огласил какой-то оглушающий дикий рев и бешеная стрельба – чудовищная какофония звуков, среди которых слышались душераздирающие крики "Мама!" Человеческий ор поглотили частые взрывы, и опять наступила зловещая тишина.
А произошло следующее. У нас холмистая местность. Между холмами, закрытыми лесом, двигались две колонны: одна – наших солдат, другая – немцев. Они одновременно вышли на ровное поле, находившееся в полукилометре от села. И началась рукопашная схватка. Артиллеристы обоих воюющих сторон, не разобравшись в ситуации, накрыли поле боя шрапнелью и всех их положили на этой равнине, на которой по весне и закопали. На это поле мы со своим братом Анатолием и другими уцелевшими сорванцами после войны ходили собирать шрапнель – круглые свинцовые шарики. Стояли и смотрели, как пашет там колесный трактор и выворачивает плугом человеческие кости. Их было так много, как картошки в бороздах при ее уборке. Среди этих костей мы и находили шрапнель. Когда же под трактором вдруг стали взрываться мины, все бросились домой, навстречу перепуганным мамам.
Дни оккупации были похожи один на другой. Жили с постоянным ожиданием чего-нибудь страшного и притупившимся чувством голода. Однако не будем нарушать хронологию событий.
От попадания снаряда (а бои у нас практически не прекращались) сгорел наш дом. Перед глазами – дышащие жаром догорающие его остатки и заплаканная мама. Следующий день принес и приятную неожиданность. Под обуглившимися бревнами мать откопала ящик с инструментами отца и радовалась: "Надо же, ящик не сгорел, а только теплый! И все инструменты целы!" Тут я должен пояснить, что отец мой, кузнец, был репрессирован за два месяца до моего рождения. Во время ареста он сложил весь свой, им же сделанный, кузнечный инструмент в ящик и наказал маме хранить его, что бы ни произошло. "Главное – это инструменты, – сказал он. – Если они есть, все можно сделать". Она бережно и хранила их, перепрятывая ящик.
Грабежи в селе начались с первого же дня немецкой оккупации. Жители, чтобы уберечь свои пожитки, закапывали их в землю. Обычно неподалеку от стен избы, на огороде. Но немцы тоже не лыком шиты. Не обнаружив ничего в доме, они шли в огород. Прощупывали его длинными шомполами и нередко находили схроны. Зная это, мама закопала ящик с инструментами прямо под стену, чтобы шомполами его нельзя было достать. И даже когда дом сгорел, ящик остался цел и невредим. Перед отъездом в Сибирь, где после лагерей и тюрем в ссылке на поселении находился отец, эти инструменты как величайшее по тем временам сокровище были переданы в местную кузницу.
Оставшись без жилья, мы переселились (если это можно назвать переселением) на хутор "Большое поле", расположенный неподалеку от Добромино. С нами прибыли еще несколько обездоленных женщин и детей. Там стоял обычный деревянный серый дом, каких было немало и в любой белорусской деревне. Половина крыши цела, другая разнесена снарядом. Днем немцы: "Где партизаны?" Ставят у стены, угрожают расстрелом. Для пущей убедительности дают очередь над головами под крышу. Ночью партизаны: "Что вы говорили немцам?" Грозятся сжечь. Спать мы укладывались на пол. Память сохранила просвечивающееся окно и лицо "партизана", освещенное спичкой при прикуривании. И ведь могли бы сжечь! Углы дома облили керосином, дверь подперли снаружи колом (утром через окно пришлось выбираться). Но дом все-таки ночные визитеры не подпалили и после этой ночи уже не появлялись. Женщины потом долго гадали: "Почему нас не подожгли? Что им помешало это сделать?"
Справедливости ради надо сказать, что у нас не всех партизан считали настоящими, взаправду воевавшими с немцами. Под этой маской были и такие, которые просто прятались в кустах, скрываясь от захватчиков. Их даже прозвали в народе "кустарниками". Позднее, когда мы вновь вернулись в Добромино, эти кустарники увели от нас корову. Сначала мы ее сами чуть не потеряли. Испугавшись канонады, она сбежала и долго не появлялась. Потом немцы ее пытались забрать. Женщины, плача, подводили к ним ватагу детей и знаками объясняли, что их надо как-то кормить. "О, Kinder, Kinder!" – слышалось, как я помню, в ответ, и любители чужого молока удалялись. Но вот пришли "кустарники", среди бела дня накинули на коровьи рога веревку и, несмотря на женские слезы, причитания и детский рев, увели животное. Потрясение было столь велико, что я и сейчас не могу забыть того коренастого крепыша в зеленой телогрейке с немецким автоматом на шее, который тащил за собой нашу кормилицу.
Однако вернемся на хутор. Как-то утром я вышел из дома, завернул за угол и присел, спустив штанишки по своей детской надобности. И вдруг из кустов выбегает большая стая серых собак – и ко мне. Подтянув быстро портки, я выхватил из догоравшего костра дымящуюся головешку и смело ринулся им навстречу. Удивительно, но они пробежали мимо, а я с головешкой еще пытался их преследовать. Из дома выскочили все, кто в нем был, – и за мной. Оказалось, что это – волки.
Волков с начала войны расплодилось много. Один из них, можно сказать, даже спас жизнь моей маме, которая возвращалась из-под Витебска, где в концлагере находился мой старший брат Николай. Минное поле она переходила по волчьим следам.
Но не волки, а боязнь быть сожженными заставила нас вернуться в Добромино – центральную усадьбу совхоза "Приднепровский". На его главной улице сохранились только сарай (после войны ставший сельским клубом, в котором показывали кино), почта с высоким крыльцом и три полуразрушенных дома. В уцелевшей половине одного из них (вторая была разбита снарядом), мы и обосновались.
Запомнились немецкие солдаты с их требованиями: "Матка, яйки, млеко, шпик", чем обогатили наш детский лексикон, в котором уже были такие слова, как киндер, хальт, хенде хох, цурюк. Но что у нас, бедняков, возьмешь? Погрозив автоматами, посетители уходили, так ничем и не разжившись. Находясь в помещении, солдаты что-то насвистывали. Когда мы пытались им подражать, нас останавливали. Считали, что это плохая для них примета: не будет победы, на которую они надеялись. При напоминании о Колодне (пригороде Смоленска, где наши им изрядно всыпали в 41-м), только восклицали: "О! Колодня, Колодня…" и удалялись.
Память сохранила две встречи с немцами в черной форме. Одна из них была безобидной. Войдя с улицы в дом, я увидел за столом двух фрицев (так их тогда называли) в черном. Даже блестящие сапоги были черного цвета. Немцы обедали. На столе лежали хлеб, масло в круглых коробочках, конфеты и другая снедь. Меня за ручонку быстро удалили за дверь.
Другая встреча чуть было не закончилась смертью. Рядом с нами, метрах в двухстах-трехстах, располагалась железнодорожная станция. Для разгрузки военной техники немцы соорудили там длинную эстакаду – настил из бревен. Я и двое моих одногодок (мальчик и девочка) искали под настилом что-нибудь съестное. Вдруг сверху послышался непонятный окрик. Спутники мои тут же дали деру, а я, как бывало и раньше, продолжал медленно идти под эстакадой. Слышу над собой четкие шаги, выстрелы и сыплющиеся сверху отщепы. Выскочил из-под настила и вижу: стоит на его краю немец в черном и прячет в кобуру пистолет. Сверстники потом сказали, что он стрелял между бревен в меня, но не попал. Выходит, счастливо отделался!
На второй год стали появляться немцы-окопники (так их называл народ) в изрядно потрепанной одежде и нечищеных грязных сапогах. Теперь представьте такую сцену: стоит такой окопник в измятой шинели с оторванной полой и о чем-то мирно беседует с обступившими его женщинами. Слышится: "Гитлер и Сталин – штюк!" (показывает кулаками, как их надо стукнуть); "Криг – капут!" (разводит руки, разжимая кулаки). Достает фотокарточки, приговаривая: "Киндер". Женщины, разглядывая их, говорят: "Его дети. А это – его жена". Он подтверждает: "Я, я!" Таких немцев жалели и их не боялись.
Запомнился еще один примечательный эпизод. Стоим мы все у двери – у входа в дом. Подходит немец. Берет одну из женщин за руку и со словами: "Матка, ком" ведет ее в дом. Дверь защелкивает на крючок, и она долго не открывается. У собравшихся паника: "Что он там делает с ней?" Люди начинают осторожно подглядывать в окно. Заглянул и я. На стуле сидит немец, совершенно голый, только ноги обуты в сапоги с широкими голенищами. На волосатом впалом животе автомат. Перед ним на стуле сидит несчастная его избранница и ногтями больших пальцев бьет вшей, медленно передвигаясь по шву грязной рубашки. Затем расстилает одежду немца на рядом стоящем столе и катает по швам бутылку, продолжая давить насекомых. Снова берет эту одежду в руки, садится на стул и опять ногтями давит вшей. Все с облегчением вздыхают: "Жива!"
Запечатлелся в памяти также пассажирский поезд с немками, которые ехали на фронт. Местным женщинам они не понравились: некрасивые, тощие и костлявые – так их они охарактеризовали. Облик одной за окном вагона я хорошо запомнил – полураздетая, с вытянутым, как лошадиная морда, лицом. Больше смахивающая на мужчину.
Проходил через железнодорожную станцию и поезд с немецкими ребятами (как я сейчас знаю – с членами гитлерюгенда). Высыпав веселой гурьбой в шортах, они подбежали к лежащим бесформенной грудой обломкам нашего самолета. Смеясь, отдирали мелкие частички и ножовкой отпиливали куски белого металла (алюминия) – на память, как сувениры. Мне очень хотелось, чтобы они, беззаботные и беззлобные по виду, подбежали к нам, малышам, стоявшим кучкой недалеко от этого самолета. Но… Прогудел паровоз, и они, радостно подпрыгивая, устремились в вагоны.
В начале первой военной зимы (уже лежал снег) поздно вечером из партизанского отряда прокрался домой мой старший брат Николай, родившийся в 1924-м году. Окно сразу же завесили. Заглянула соседка, немного повертелась у порога и убежала. А вскоре пришли три полицая с карабинами. Брату коротко – "Собирайся!" Хозяйке – "А ты, мать, радуйся, что тебя не забираем! Твой муж в тюрьме, и поэтому тебя и выродка твоего не трогаем".
Мне запомнилось только серое пальто брата со светло-серым воротником и узелок с завернутой краюхой хлеба, который, плача, мама совала в его руки. Брата отправили в концлагерь под Витебск (от нас километров сто). Мама к нему ходила зимой, пока не отморозила пятки. Носила скудную еду. Домой возвращалась через несколько дней, переходя, как я уже отмечал, минные поля по волчьим следам. Переступала порог, падала и долго лежала в бесчувствии.
Сразу же после освобождения она товарняками добралась до Витебска и узнала, что барак, где вместе с другими пленными был ее сын и мой брат, немцы сожгли из огнеметов за шесть часов до прихода нашей армии.
Надо отметить, что немцы гадились (от слова "гадливый" – это не я придумал, я это слышал) полицаев и, как гласит молва, перед отступлением их отстреливали. К недоумению нашего женского населения. Русскоговорящие немцы (были среди них и такие) пояснили: "Это предатели. Предали вас, предадут и нас. Зачем они нам?" Возможно, по этой причине пособники фашистов при их отступлении прятались в лесу. Но их там быстро переловили. Слез по ним никто не лил.
Война принесла не только разруху, но и голод. Вспоминаю наступившую осень, холода. Мы с Анатолием (братом) сидим у костра возле избы, греемся. Из дома, в котором раньше была почта, слышны звуки гармони и смех: полицаи веселятся. Подходит полицаиха и ставит на угли небольшой чугунок с картошкой: пусть, мол, варится! Вода закипает и переливается через две лежащие сверху картофелины – круглую и продолговатую. Нас пытаются оттянуть от этого чугунка. Мы упираемся, не сводя глаз с этих картофелин. Их хочется съесть. Но снова приходит полицаиха и, слив воду, забирает чугунок. Чудесное видение исчезает, как сон.
Первую зиму кое-как пережили. Кое-что еще оставалось на огородах, не было отобрано или сожжено. Весной на огородах собирали перемерзшую картошку. Сняв кожуру, ее разминали в воде. Крахмал осаждался на дне посуды, вода сливалась. Из этого крахмала пекли оладьи – тошнотики, которые и поддерживали нашу жизнь.
Вторая зима (Смоленск был освобожден по осени 1943-го года) оставила больше голодных воспоминаний, чем первая. Повязанные платками, я и мои сверстники, еле передвигаясь по глубокому снегу, на заросших бурьяном полях собирали "пучча" – высохшие метелки щавеля с сохранившимися в них семенами. К ним что-то добавлялось, и выпекался хлеб – черный и вязкий, как темный пластилин. Он застревал на зубах, был невкусным. Есть его было невозможно. Взрослые уговаривали: "Отломи маленький кусочек, клади в рот и глотай". Но и это не помогало.
Если удавалось раздобыть зерно, его мололи на жерновах. В муку добавляли мякину или опилки (с мякиной хлеб был вкуснее). Жернова изготавливали сами. Они представляли два чурбана, в торец которых забивались обломки разбитого для этой цели дырявого чугунка. Забивал их я. Нижний чурбан вверху обивался узкой полоской жести так, чтобы ее край был выше самого чурбана. В верхнем делалась дыра, в которую засыпали зерно. Такой муке цены не было. А как только сходил снег, на огородах опять искали картофелины, чтобы потом испечь тошнотики. Так и пережили эту голодную зиму.
Не меньшим злом в быту были вши. К всеобщему удивлению, ни у меня, ни у мамы они не водились, хотя она ухаживала за заболевшей тифом сестрой Ниной. Почти ежедневным занятием женщин стал взаимный поиск этих зловредных насекомых в волосах на головах детей и у себя. Их давили ногтями, прижимая к гребешку. Грязное белье кипятили в щелоке, который приготавливали следующим образом. В бочку насыпали золу и заливали горячей водой. Намокнув, зольная взвесь оседала на дно, а жидкость приобретала щелочные свойства. Ею мыли и голову.
Донимали население и клопы, которых боялись и немцы. Если они вламывались в дом, от стены отдирали доску и приглашали взглянуть на красные за ней отпечатки. С криками "Клеп! Клеп!" фрицы обычно немедленно ретировались.
Приближалась осень 43-го года. Гитлеровская армия, отчаянно сопротивляясь, откатывалась на запад. Сражения развернулись и в наших краях. Ночами над головами слышался натужный гул бомбардировщиков, летевших бомбить Смоленск, который еще занимали немцы. Город расположен на холмах, и нам хорошо были видны лучи прожекторов, шаривших по небу. Иногда они перекрещивались и в таком положении передвигались по горизонту. "Поймали! – слышалось в толпе наблюдающих. – Теперь собьют".
В светлое время суток вспыхивали воздушные бои. Перед освобождением они шли чуть ли не ежедневно. Помнится, как выли истребители, гоняясь друг за другом по большим виражам. Слышались короткие пулеметные очереди. В один из таких острых моментов перед домом остановилась колонна немцев на велосипедах, и, оставаясь в строю, они начали следить за боем. Иногда аплодировали, оживленно переговариваясь. Видать, по поводу удачной атаки своего летчика. Бой закончился, и они, сев на велосипеды, поехали дальше.
Во время военных действий не помню ни одного дня без взрывов и выстрелов. Чтобы избежать быть убитым разорвавшимся снарядом, быстро "выработал" условный рефлекс. Если летящий снаряд над головой шуршит, можно быть спокойным: он перелетит и взорвется вдали. Если пронзительно свистит, бухнет рядом. Нужно срочно падать на землю и прижиматься к ней, раскинув руки. Вставать можно после того, как содрогнется под тобой земля. Приобретенный навык пригодился – остался живым, хотя иногда при взрыве изрядно швыряло и било об эту изувеченную землю.
Приближался фронт. Однажды в селе появились немецкие солдаты – босые и в нижнем белье. Как оказалось (об этом говорили с радостью), ночью в Глинку, наш районный центр в 10 километрах восточнее Добромино, вошли наши танки. Увидев их, проснувшиеся поутру немцы дали стрекача. В чем спали, в том и убегали.
Перед самым освобождением от немецкой оккупации полицаи согнали всех оставшихся в живых жителей села (и меня с мамой) и, угрожая карабинами, заставили лезть в кузова трех грузовых машин. Кузова были заполнены полностью. Люди стояли, тесно прижавшись друг к другу. Заметив, что охранники куда-то на миг отлучились, мама схватила меня в охапку, спрыгнула с машины и, водрузив меня за спиной на закорки, бросилась наутек. С живым грузом перепрыгнула через противотанковый ров и добежала до болота. Потом и сама удивлялась, как это она умудрилась перелететь через этот ров. Я спрашивал у нее, почему я был у нее за плечами, а не бежал рядом. Вот ее ответ: "Если бы стреляли вдогонку, в спину, то одной пулей убили бы и тебя, и меня. И никто из нас не мучился бы".
Спрятались в небольшом, поросшем ольхой и тростником болотце, на небольшом бугорке. С нами очутилась еще одна женщина с грудным ребенком на руках и неизвестный нам старичок. Болото оказалось сухим, без воды под ногами. Наступала ночь, самая ужасная ночь в моем детстве. По сторонам болота были две дороги. По одной из них отступала немецкая техника. Слышался лязг гусениц, рев моторов. По другой шли пешие колонны немцев. Раздавались их приглушенные голоса, кашель, шарканье обуви. А в промежутке между этими дорогами (и колоннами), в болотных зарослях лежали мы.
Стемнело. В небе послышались звуки летящих самолетов-кукурузников, фанерных У–2 – дыр…дыр…дыр… Повесит этот кукурузник фонарь на парашюте – и планирует с выключенным двигателем, высматривая себе цель. Затем низко спускается, сбрасывает бомбу и, снова включив двигатель, улетает, дыр-дыркая над нами. Бомбы рвались где-то рядом, подбрасывая нас над нашим лежбищем. Осколки рубили стволы деревьев и ветки. Взлетающая в воздух земля сыпалась на нас. Со страху я засунул голову в рукав какой-то одежонки. Мама, чтобы меня не убило, легла на меня сверху, прикрыв своим телом.
К утру все стихло. Неожиданно послышалась русская речь, а в нашем укрытии, как на грех, расплакался ребенок, и его мать никак не могла его успокоить. Услышал мамин шепот над ухом: "Власовцы… Значит, нам конец". Власовцы, отступая последними, отличались особой жестокостью. Встреченным – штык в живот, и человек на второй день умирал в страшных мучениях, прося воды, но воды ему не давали. В погреб, если там кто-то прятался, власовцы бросали гранату. В деревнях, через которые они проходили, населения практически не оставалось. Мы об этом знали.
Ожидая своей участи, мама решилась все-таки выяснить, кто это говорит по-русски, и, крадучись, пошла на голоса. Вскоре, радостно крича "Наши!", вернулась. Она увидела на пилотках красные звезды. Следом за ней прибежал капитан (на погонах четыре звездочки). Глянул на меня и заплакал: видать, такой у меня был удручающий вид. Вывел нас из болота, выделил сопровождающего солдата, который через лежащую на земле и стреляющую солдатскую цепь довел до села Воронова.