В окрестностях все еще шел бой. Между редко стоящими соснами дымился догорающий дом. Поблизости виднелись разбитые телеги (на одной лежал в спекшейся крови солдат), понуро стояла лошадь; валялись какие-то лохмотья, окровавленные бинты и белые лоскуты. В деревне – наши солдаты вперемежку с толпящимися женщинами, стариками и детьми. Слышим вдали выстрел немецкого орудия, и над нами, шурша, летит снаряд. За соснами раздается взрыв. Тут же ответ с нашей стороны – и новое шуршание над головой, но уже в противоположном направлении. Выпущенные снаряды были хорошо видны, и, кажется, все следили за их полетом, показывая на них пальцами. Артиллерийская дуэль продолжалась весь день. А вечером мы с несколькими жителями поплелись в Добромино, до которого было два-три километра. По дороге попадались разбитые машины, воронки; повстречалась убитая лошадь и что-то дымящееся в бесформенной куче.
Добрались до дома, вернее – до его целой половины. Все окна в нем кем-то выставлены и аккуратно прислонены к стенам. Стекла, к всеобщему удивлению, не разбиты. На полу – толстый слой непримятой соломы. Видать, никто на ней не лежал, что тоже вызвало удивление. Наверное, немцы собирались в доме отдыхать, обезопасив себя на случай внезапной атаки. Но не успели.
На пороге, прислонившись к косяку, сидит моя бабушка. "Живы, слава богу!" – говорит. Облегченно вздыхает и крестится. Перед домом лежал весь в бинтах солдат, жалобно стонал и просил пить. Из поднесенной мною кружки он сделал несколько глотков и прошептал: "Спасибо!" Через некоторое время к дому подъехал небольшой грузовик (полуторка). Шофер и санитар в белом халате забросили раненого в кузов и увезли.
А на следующий день чуть в стороне от дома четыре солдата, чередуясь попарно, копали глубокую квадратную яму, к которой на носилках, а то и прямо за руки и ноги стали подносить убитых. Как их закапывали, я уже не стал смотреть.
Любопытства ради пошел к вокзалу. На песчаной дороге лежал на спине, раскинув руки, в чистом белом нижнем белье убитый солдат. Было жутко видеть, что пальцы его ног уже успел обглодать какой-то зверь.
Возможно, мне никто не поверит, но у меня сложилось впечатление, что немцев изгоняли весело. Солдат через наше изуродованное боями Добромино прошло немало. Останавливались они и у нас в полуразрушенном домишке, в котором ютились мы втроем (я, мама и бабушка) и еще несколько женщин с детьми – моими ровесниками. Это были молодые веселые ребята, делившиеся с нами своим провиантом, среди которого имелась и американская тушенка. Сахар (по два кусочка на каждого) они отдавали весь детям. Шутки, безобидные розыгрыши, подтрунивание и смех, видать, сокращали неизбежное ожидание быть убитым или покалеченным в скором бою. Не знаю ни одного случая, чтобы они пили спиртное из своих алюминиевых кружек.
Особенно запомнились два неразлучных друга, которые не пели песни только тогда, когда спали. Проснувшись и еще не встав с кровати (досок, сложенных на козлы), они уже запевали что-нибудь. Никогда не теряли присутствия духа.
На железнодорожную станцию прибывали воинские эшелоны. Выгрузившись из вагонов, бойцы строились в колонны, и эти колонны маршем шли мимо нашего дома. На обочине вместе со мной оказалась незнакомая женщина. Наблюдая за проходящими в молчании солдатами, она перекрестила их и спросила: "А куда это вас, родненькие, ведут?" Из колонны послышался жесткий ответ: "На мясо!" При этих словах бойцы, как мне показалось, оживились.
Запечатленная в детской памяти сценка имела неожиданное продолжение. В 80-е годы ушедшего столетия я заведовал кафедрой на географическом факультете Белгосуниверситета. Перед Днем Победы, как правило, на торжественном собрании преподавателей и студентов с воспоминаниями о военных событиях выступали ветераны. На одном из таких мероприятий я встретил генерал-майора, совсем не похожего на бравого воина. Улыбчивый, спокойный, с какой-то, я бы сказал, домашней теплинкой. Но обилие боевых орденов на груди указывало на его непростой воинский путь. В своем выступлении он вспомнил бои за Смоленск, упомянул Глинку (наш районный центр) и Добромино, что меня крайне заинтересовало. После официальной части я уже на кафедре рассказал ему об услышанной из колонны солдатской реплике. "Да, – заметил он, – я сопровождал тогда эту колонну и помню ту бабку и парнишку, стоявших на обочине. Парнишка махал нам ручонкой".
– Так это же был я! – само собою вырвалось у меня. Мы долго смотрели друг на друга, вполне осознавая уже оба, что война – это большая мясорубка и тот незнакомый боец, отклик которого я слышал в детстве, был по существу прав, хотя сказано было и грубовато.
Бабушка моя умерла на двенадцатый день после освобождения, успев научить нас с братом креститься перед маленькой почерневшей иконой и приговаривать: "Боженька, спасибо за хлеб-соль". Опорой осталась одна лишь мама. Однажды она рассказала нам, как бабушку избивал немец. Бил сапогом в поясницу, что явилось причиной ее смерти. Каблуки же у немецких сапог подковывались, как у лошади копыта (только железки были поменьше). А подошва подбита шестигранными, если мне не изменяет память, металлическими бляшками – другого слова не могу подобрать. Можно представить, какими были эти удары.
Немцы, чтобы их подольше помнили после изгнания, заминировали все, что могли заминировать, и отравили все, что можно отравить. Наши солдаты внушали нам, что ходить можно только по дорогам, не ступая на придорожную траву. Моя двоюродная сестра однажды забыла про это и осталась без ноги.
С коварными фашистскими сюрпризами стали сталкиваться и другие. Лежал в мотке колючей проволоки клубок ниток – вещь очень нужная в разрушенном хозяйстве. Потянула женщина этот клубок и осталась, бедолага, без глаз и руки. Мы с одногодкой-тезкой в углу разбитого дома, в свою очередь, обнаружили два кусочка сахара и разделили между собой. Он свой съел, и его похоронили. Я же только лизнул – сутки тошнило, но остался жив. Мама втолковывала: ничего не брать – что бы ни лежало. Даже детские игрушки, потому что в них тоже пряталась смерть.
Таилась она и в водных источниках. Вода в колодцах была отравлена. Ее разрешали черпать только после проведенного обеззараживания и снятия покрывала.
Зиму после освобождения мы пережили вместе с солдатами. В тесноте, но, как мне кажется, беззаботно: они нас подкармливали. Весной они ушли, но остались минеры и тыловики – солидные усатые дяди не в шинелях, а в телогрейках. И молчаливые – в противоположность стоявшим у нас молодым бойцам.
Наступили мирные будни со своими послевоенными заботами. Начал возрождаться и наш совхоз. Хорошо помню строительство большого сарая – фермы для скота. Работа возле него уже кипит. Пожилые небритые плотники шкурят и обтесывают бревна, которые им подтаскивают женщины на передке телеги. Среди них и моя мама. Попарно впрягаясь в оглобли, бревна везли из расположенного за ручьем (примерно в полукилометре) леса. Комель бревна укладывался на валик передка, а вершина тащилась по земле.
Приступили к возделыванию и огородов. Пять женщин, перекинув через плечо толстую веревку, впрягались в железный плуг. Шестая сзади направляла и удерживала лемех в земле. Веселой гурьбой, понукая друг друга, они тащили этот агрегат; да еще и нас, малолеток, просили подстегивать их.
А война напоминала о себе. Продолжался поток израненных, изувеченных солдат – одноногих, одноруких, нередко и без обеих ног, восседающих на роликовых тележках. Обитали они в основном на вокзале с надеждой уехать дальше на попутном товарняке. Это были уже не веселые жизнерадостные молодые солдаты, а покалеченные войной и скоро повзрослевшие мужчины. Кружка со спиртным уже была их спутником. Она помогала забывать боль и ужас сражений.
Как-то узнали, что на станции будет делать остановку эшелон с пленными немцами. Его ждали долго. Соседка даже умудрилась испечь буханку хлеба, озадачив сельчан: зачем? Когда на вокзале появилось оцепление, оттеснившее всех от перрона, стало ясно, что эшелон вот-вот прибудет. Так и случилось. Двухосные вагоны-теплушки оказались полностью набитыми военнопленными, горланившими что-то похожее на песню. В тамбуре каждого вагона стоял наш солдат с винтовкой – вот и вся охрана.
Постояв какое-то время, поезд тронулся. В этот момент наша соседка проскочила через оцепление и бросила в открытую дверь хлебную горбушку. Ее поймали чьи-то руки.
– Ты что – сдурела? – послышались осуждающие голоса. – У тебя самой муж на фронте, а двоих детей забрали в Германию.
Со слезами на глазах женщина проронила: "От моих весточки нет. Может, и их вот так где-то возят на чужбине и кто-нибудь тоже откликнется добром".
В селе стали ремонтировать полуразрушенные дома и строить новые, благо лес был рядом – за железной дорогой. Вначале изготавливался сруб. Он высушивался, лежа собранным отдельными венцами. Когда они доходили до нужной кондиции, собирались все, кто мог ходить, и общими усилиями за один день дом подводили под крышу. А хозяева готовили к этому времени трапезу. Все усаживались за общий стол, съедали скромную пищу и расходились, довольные выполненной работой.
Дом, который нас приютил в военное лихолетье, шел на снос. Мама с детьми перебралась на Собачовку, своего рода "пригород" Добромино, расположенный за небольшим болотом. Там жила двоюродная сестра отца.
Сюда тоже как-то попросился переночевать солдат – рослый, на вид здоровый мужчина. На вопросы, кто такой и куда идет, ответил, что его демобилизовали в Полесье и отправили домой, а дом его под Ельней. На Полесье в Белоруссии он подхватил малярию, хинин кончился, и он от этого мучается.
К его словам отнеслись с недоверием, однако покормили какой-то похлебкой и уложили на кровать. У бедняги начался приступ лихорадки. То колотило так, что казалось, что он подпрыгивал, и его пришлось поверх одеяла накрыть еще дырявым полушубком; то бросало в жар, и, обливаясь потом, он с себя все сбрасывал. Чтобы как-то помочь, привели бабу-знахарку. Та что-то пошептала над водой, переливаемой через битое синеватое стекло из одной кружки в другую. Потом дала ему выпить этой воды, и он успокоился. Проснувшись поутру, попрощался и отправился дальше. От предложенного куска хлеба отказался.
Мне запомнилось тогда незнакомое слово "Полесье". Через не так уж много лет, после окончания мной в 1960 году географического факультета БГУ, этот уголок природы стал основным объектом моей изыскательской и научной работы.
В ту памятную мне ночь, что мы под бомбежкой лежали в болоте, и в следующий день нашего пребывания в Вороново, в окрестностях, видать, шло ожесточенное сражение. Оно оставило после себя множество опасных сувениров: неиспользованных снарядов, патронов и мин. Они несли в себе смерть и довольно часто собирали свою страшную дань. Трудно перечислить моих сверстников, а также старше или моложе меня, погибших или покалеченных из озорства, любопытства и неосторожности обращения с этими предметами. Вот только один из случаев, произошедших после открытия в Добромино в 1944-м году школы с начальными классами обучения (я пошел в нее в 1945-м году). Группа из 12 учеников из Воронова возвращалась после уроков домой. По дороге они обнаружили артиллерийский снаряд. Уселись кружком вокруг камня, лежащего на дороге, и старший из них, переросток, по уже накопленному ранее опыту отделения головки от гильзы решил добыть из последней трубчатый порох, чтобы запустить "салют". Грянул взрыв, и вся компания погибла. Инициатору оторвало ногу и руку. Там их, у дороги, и похоронили. Насыпали сверху небольшой продолговатый холмик и поставили деревянный крест.
Постоянная угроза быть убитым, очевидно, притупляет чувство сохранения жизни. Как иначе объяснить различные "эксперименты" с патронами, снарядами и бомбами, приводившими к потере пальцев, глаз, контузиям и другим увечьям, вплоть до смерти. Причем не только в первые годы после войны, но и спустя десятилетия.
Ну а такое просто невозможно забыть. Утром солнечного дня прибежала с работы возбужденная мама. Двор огласился ее радостным криком: "Победа! Война закончилась!"
О невзгодах первых послевоенных лет можно говорить много и далеко не радостного. Год победы был и годом похорон. Умирали не только вернувшиеся с фронта и покалеченные телесно или психологически солдаты. Но и дети, и уцелевшие их родители. Это были годы полуголодного существования. Основной пищей были "гарбузы" (тыква), сваренные на воде и размятые толкачиком до жидкой кашицы, и сваренная или испеченная картошка. Не отказывались, как и в годы войны, от "тошнотиков". Скудный домашний рацион дополняли дикорастущие ягоды и грибы.
В открывшемся магазине продажа товаров строго регулировалась. Хлеб в нем был не всегда. Печенье и конфеты – только поштучно. Имелись спички, соль и сахар (отпускали по полкилограмма). На скудную зарплату много не купишь. Тетради для меня и других учеников покупали на рынке в Смоленске по 12 рублей (мамина месячная зарплата) за штуку.
Величайшей несправедливостью, если ее не воскресить, было бы мое незабытое за все прожитые годы, но умалчиваемое знание того, что не все возвратившиеся с войны односельчане смогли отмечать следующие дни Победы. Я вспоминаю пришедшего с войны своего далекого (по отцовской линии) родственника. С капитанскими погонами на кителе, увешанном орденами и медалями, среди которых была и медаль "За отвагу". Видел я его только несколько дней. Поинтересовался у мамы: "Почему я его больше не встречаю?" Скрывать правду она не стала: "Его ночью забрали!" И перечислила еще несколько имен тех, кого тоже "забрали". Кто их "забирал", не пояснила, а только горько вздохнула. Празднуя победу, об этом не принято было вспоминать.
Как я сейчас понимаю, их суждения о войне и о том, что ей предшествовало и последовало потом, не были полностью политкорректны. А боевые награды не защищали от уже забытой в наши дни действительности. В общей послевоенной суматохе их исчезновение оказывалось мало замечаемым, тем более что не у всех их оставались в живых родные и близкие. Горько, но не могу об этом не сказать, ведь и у меня "забрали" отца за два месяца до моего рождения.
Я храню документы о его трагической участи, напоминая о том, чтобы подобное не повторялось. Первый раз мой отец был осужден тройкой УГБ УНКВД Западной области 18.10.1937 года по статье 58 п. 10 УК РСФСР к десяти годам заключения за расхищение социалистической собственности, вредительство и контрреволюционную пропаганду. И повторно по этой же статье областным судом Еврейской автономной области 8–9 апреля 1941 года. По решению Смоленского областного суда от 29 мая 1958 года и по протесту прокурора РСФСР от 30 января 1957 года эти судимости были отменены за недоказанностью преступлений.
После отбытия срока наказания он был направлен в ссылку на поселение в Венгеровский район Новосибирской области. По решению прокуратуры, УМВД и УКГБ по Смоленской области от 6 июля 1954 года освобожден "в связи с неправильным применением к нему ссылки". И последняя строчка в документе: "Киселев Никифор Иосифович – реабилитирован". Хочется надеяться, что времена, когда судили неправедно и отправляли в ссылку, останутся только исторической реальностью.
В конце мая 1949 года мама, собрав нехитрые скудные пожитки и купив мне ботинки, которые я впервые надел, отправилась со мной к отцу по месту ссылки, потому что, как она выразилась, "вместе легче будет горе горевать". И там я впервые встретился с папой, не сломленным несправедливым судом, но искалеченным: с побитыми изувеченными ногами, гниющим левым плечом (туберкулез кости). По возвращению на Смоленщину ко всем его болезням добавился туберкулез и ишемическая болезнь сердца.
Как трудно ни жилось и трудно ни училось, Сибирь осталась в ностальгических воспоминаниях о ее просторах, природе и людях. Об этом может быть особый разговор. Замечу только, что война сопровождала нас и там. В деревню Морозово, где мы поселились, домой вернулся только один солдат. Поседевшая женщина, у которой я квартировал в последний год учебы в Шипицинской школе, в один день получила "похоронки" на мужа и шесть сыновей. Такой ценой вот добывалась победа!
Война, война…
(вспоминает Николай Ловчий)
Родился 1 ноября 1930 года в деревне Каменка Шкловского района Могилевской области. Исследователь в области экологии растений и лесоводства. Доктор биологических наук. Лауреат государственной премии в сфере науки.
Первым узнал о начале войны отец. Приходит домой, ходит взволнованно по комнате и повторяет: "Война, война… Уже Брест бомбят".
Ему шел пятидесятый год, и немцев он хорошо знал по своему горькому опыту, поскольку участвовал в Первой мировой войне и около восьми лет пробыл в плену в Германии. Помнил, как их гнали колонной по какому-то немецкому городу. Рядом бежали овчарки. Если кто-то отставал, его тут же пристреливали, чтобы не задерживал движение остальных. Навстречу двигалась старая немка, подошла вплотную и с возгласом "Рус!" плюнула прямо в лицо.
Отношение к пленным было ужасное. Держали за колючей проволокой, били, кормили чем попало, да и того не хватало. Жили впроголодь. Так длилось несколько лет. До тех пор, пока их не стали раздавать бауэрам, местным помещикам, в качестве рабочей силы. Как это происходило? "Нас выстраивали в ряд, – рассказывал отец, – мимо проходил местный наниматель, приказывал открыть рот и осматривал зубы, щупал бицепсы на руках и ногах. Если кто-то нравился, называл цену, расплачивался и уводил пленного с собой".
Как работалось на чужбине?
Моего отца с группой других военнопленных бауэр отвез на скотный двор. Он был огромным и обнесен колючей проволокой. По углам стояли вышки с охраной – никуда не уйдешь! Само помещение – добротное, в два этажа. На первом – стояли коровы, а на втором жили работники. Такое вот комбинированное общежитие. У пленных началась совершенно другая жизнь. Их не ограничивали в еде. Молока и хлеба – сколько хочешь, коров сами же и доили. Не было только одного – свободы.
Папа был хорошим работником, к тому же холостяк, и ему предлагали остаться в Германии в качестве ее жителя, но он ждал возвращения на родину. И когда в 1922 году начался обмен пленными, вернулся домой. Отец его (мой дед) в это время молотил в гумне и, когда увидел на пороге сына, упал в обморок. Он уже не верил в его возвращение.
– Для чего я эту прелюдию тебе рассказываю, поймешь вскоре сам из дальнейших событий сорок первого, которые развивались стремительно, – поспешил подчеркнуть Николай Федорович. – Это отнюдь не уклонение от темы, а скорее ввод в нее. Поэтому слушай дальше.
Когда фашисты стали бомбить Киев, их самолеты летали уже и над нами, и буквально через несколько дней в небе завязались воздушные бои. По соседству с нашей деревней располагался аэродром Кожирино, на котором базировались в основном "кукурузники" – легкие двукрылые машины с фанерным покрытием. Немецкие самолеты пикировали на них сверху и сжигали на месте, как свечки. Те, что успели подняться, тоже далеко не улетели. Один самолет упал на окраине села и пролежал там всю войну. Мы винтики от него откручивали. Другой врезался в землю возле леса, только хвост сверху торчал. Целые армады заполнили тогда наше небо. Попробуй спастись!