В числе таковых оказался и мой отец. Какое-то время мы получали от него письма. Потом (в конце мая или в июне 1942-го года) пришел конверт, подписанный не его почерком. Таких писем боялись тогда все, ибо чаще всего они свидетельствовали о несчастье. Врученное нам письмо не стало исключением. В нем сообщалось, что Заболотный Иван Аверьянович "пропал без вести".
К лету сорок первого начались бомбардировки Константиновской и ее окрестностей – аэродрома, элеватора, госпиталей, Кокчетовского шлюза и других объектов. Одной из бомб снесло угол брынзозавода в станице Новозолотовской, где трудилась моя мама. Отрезало, как ножом, от крыши до завалинки. Брынзозавод вынужден был переехать в новое место – на хутор Чебачий, куда нас с братом мама вскоре и забрала, чтобы не ездить каждый вечер к своим детям на лошади за многие километры.
А природа расцветала, несмотря на войну. В садах поспели вишни, начали зреть абрикосы, груши, яблоки. В одну из ночей в конце июля в дом постучали незнакомцы. Открыв дверь, мать увидела четверых человек в белом.
– Не пугайтесь, женщина, мы свои, красноармейцы. Впустите нас в дом.
Они вошли в комнату и попросили что-нибудь металлическое. Мать нашла нож, дала им. Трое окружили четвертого и через некоторое время положили на стол измятый и мокрый комок бумаги. Это были красноармейская книжка и комсомольский билет того, четвертого, которые он зажал в зубах, когда плыл через Дон. Зажал намертво. У других документов не было.
Позвали председателя местного колхоза Андрея Золотарева. Красноармейцы рассказали, что в Константиновской скопилось большое количество воинских частей, госпиталей. Гитлеровцы жестоко бомбили это скопление. Военным дали указание переправляться через Дон именно в этом месте. Но понтонный мост унесло по течению, других переправочных средств было мало. Многие пересекали Дон вплавь. Эта четверка тоже решила плыть в одежде, но в реке пришлось раздеться – ткани, намокнув, стали тянуть ко дну. Так они и лишились своих удостоверений.
– К Константиновской, – сказали военнослужащие, – уже подошли фашистские танки. Не сегодня, так завтра немцы будут здесь. Надо уходить отсюда.
Мать упросила председателя дать ей пару своих разъездных лошадей и легкий возок ("дрожки"), чтобы съездить домой, в станицу за необходимыми в дороге вещами. Но не успела она подъехать к Дону, как из подсолнухов вышли трое военных и приказали остановиться. Объяснили, что по этому берегу уже проходит линия обороны и дальше ехать нельзя. Лошадей они реквизировали, мама вернулась на хутор с кнутом в руках.
В тот же вечер было получено распоряжение об отходе людей с имуществом и скотом от линии фронта. Местом назначения был определен конезавод в районе города Сальска, расположенный примерно в пятидесяти километрах от хутора Чебачьего.
Началось спешное формирование обоза с гуртами общественного и частного скота. Каждой семье выделили повозку с обручами, на которые натягивали матерчатый тент, и пару быков в упряжку. Пятнадцать подвод нагрузили пшеницей. В свою возилку (так люди называли подводы) мы положили два бочонка соленой брынзы, 40-литровую флягу воды и совсем немного одежды (ее просто не было) и тронулись в путь.
Повозки с людьми двигались дорогами, а скот степью. Первые дни шли довольно быстро, без задержек, делая в день по 15–20 километров. У Большой Мартыновки повернули на Буденновскую. Здесь, у так называемого "Громового колодца", сделали остановку. Поили скот, готовили еду. Но поскольку Буденновск уже неоднократно немцы бомбили, военные посоветовали здесь не задерживаться и уходить поскорее дальше.
В районе Пролетарской на пути обнаружилась глубокая просторная балка. В ней удобно расположился скот и весь наш обоз. Уже в сумерках подошла какая-то воинская часть. Слышно было, как рычали машины. Потом все стихло. И вдруг с той стороны через наши головы полетели снаряды. Обнаружив наше соседство, военные посочувствовали и дали уже знакомый нам совет: двигаться побыстрее дальше.
– Немец обязательно откроет ответный огонь, – заверили они. – И нам не поздоровится.
Пришлось спешно собираться. Отойдя несколько километров, услышали за собой взрывы. Военные оказались правы – гитлеровцы отвечали огнем.
У станции Пролетарской пришлось перегонять всю огромную массу скота через железную дорогу. Для этого специально связались с железнодорожным начальством. По их просьбе прибыл взвод красноармейцев, которые образовали коридор, чтобы скот шел строго по переезду. За станцией подошли к немецкой концессии. Аккуратные домики с крылечками, кольцом обступавшие обширный хозяйственный двор, были пустыми. Решили здесь заночевать. Животных загнали во двор, а сами стали устраиваться в домах. Но отдыха не получилось. Только расположились, как прибыли трое военных. Из разговора со старшим стало ясно, что наши войска готовятся оставить станицу Пролетарскую. Снова пришлось сниматься и ночью идти дальше. Напряжение не покидало людей. Все время где-то бомбили, нужно было спешить.
Как-то под вечер пришли на усадьбу то ли колхоза, то ли совхоза. Совсем недавно здесь похозяйничал фашистский самолет. В сумерках в траве белели раненые и мертвые гуси. Было жалко смотреть на бедную птицу.
Не доходя до Ремонтного, остановились табором. Старший по обозу Кузнецов К. поехал в город за указаниями. Все ожидали, что дальнейший путь будет лежать на город Элисту, но выяснилось, что и Элиста может быть вскоре занята немцами. В результате нам дали направление на северо-восток, в сторону Волги. Через Калмыцкие степи.
Это был самый трудный переход. Чахлая сухая трава на корм и безводье ослабляли скот. Колодцы и водопои, которые рыли шедшие впереди саперы, осушались животными и людьми очень быстро. Под копытами массы скота вода в мелких источниках быстро превращалась в грязь. Участился падеж овец, коров. Даже мощные и грозные бугаи, быки-производители становились жалкими и худыми, готовыми пить воду даже из фляги.
На дорогах стояли брошенные трактора, комбайны, другая сельскохозяйственная техника. Бродил бесхозный скот. Тех животных, которые еще не слишком одичали, приобщали к общему стаду. Палящее солнце, пыльная дорога, монотонное движение быков – так выглядело наше обозное шествие. Мы с братом одни в "возилке". Он старший, ему уже семь лет, поэтому ему, как говорится, и вожжи в руки. "Цоб-цобе! Цобе-цоп!" – то и дело вскрикивает Алик, управляя упрямыми животными. Мать верхом на лошади где-то в степи гонит скот.
Однообразие езды надоедает. Временами я соскакиваю с повозки и с удовольствием шествую рядом. В степи много змей всех видов и размеров. Однако это никого не смущает, особенно когда надо собирать веточки, палочки и сухой помет для вечернего костра. Ночами вокруг отдыхающего стада бродили и тоскливо выли волки.
В начале сентября подошли к Волге. Уже задолго до ее берегов в степи начал чувствоваться тошнотворный запах. На пути все чаще стали встречаться вздутые туши коров, лошадей, овец. Эта дорога была общей для прогона эвакуируемого скота. Обозы, видимо, бомбили и обстреливали немецкие самолеты. Чем ближе к Волге, тем гуще был насыщен воздух запахами гниения. Им невозможно было дышать.
Переправа через великую русскую реку предполагалась у села Никольского. Пройдя от него справа, сосредоточились у берега в кустах. Село часто бомбили, поэтому жители покинули его и где-то попрятались. Дома открыты, в печах хлеб, покрывшийся плесенью. Из разбомбленной баржи вниз по течению плыла нефть и, разливаясь, горела прямо на воде.
Переправа задерживалась, и поэтому многие пошли в село посмотреть и добыть что-нибудь съестное. На рыбзаводе начерпали из чанов соленой сельди, на дороге подобрали головку целлулоидной куклы для малышей. В домах ничего не тронули. Все испытывали почти суеверный страх. Эти люди, не по своей воле покинувшие малую родину, хорошо понимали, что значит уйти из дома, оставив все на произвол судьбы.
Через пару дней для перевоза выделили три большие баржи. Началась погрузка. С лошадьми трудностей не возникало. Взял под уздцы – и веди себе спокойно. Овцы бодро пошли за своим вожаком бараном, которого вели на веревке. Он же выводил их обратно из баржи на берег. Коровы боялись шатких мостков и близкой воды. Останавливались и норовили повернуть обратно. Загнать их внутрь стоило больших усилий.
Боясь налетов, переправлялись только в темное время суток. На все ушло две ночи. На другом берегу, отойдя от Волги, отдыхали несколько дней в ивовых зарослях. Пасли и поили вволю скот, ловили рыбу, приводили в порядок обозную амуницию. Сюда впервые привезли нам два воза печеного хлеба. Это был настоящий праздник. Не считая первых дней, когда еще имелись домашние запасы, нашей пищей в пути служила вареная пшеница, мясо приставших, готовившихся на тот свет животных и, конечно, молоко. Все это вроде и ничего, но без печеного хлеба люди страдали желудочными расстройствами. Эта болезнь бывала повальной, и только благодаря каким-то отварам из трав удавалось ее несколько сдерживать.
Теперь мы вступили в относительно спокойную от войны зону. За соль, которой запаслись в озере Баскунчак, выменивали у казаков сыр, просяные лепешки. В многочисленных озерах можно было ловить рыбу. Но появилась новая трудность. Стремясь к воде, коровы и быки часто застревали в илистых берегах озер и болот. Приходилось тащить их оттуда с помощью веревок, теряя при этом собственную обувь. Все ведь были обуты в "поступы" – куски яловой кожи, собранной по краям ремешком. В грязи ее оставить проще простого.
Ночевали в степи, замотавшись в овечьи шкуры. Как первобытные люди. Одежда мамы и наша к этому времени оказалась изношена вконец, поэтому общее собрание постановило выделить ей три овцы для решения проблемы. В одном из поселков, где уже были эвакуированные семьи, маме удалось выменять пару хромовых офицерских сапог, военные брюки галифе и мужской пиджак. Детского, к сожалению, ничего не нашлось. В этом наряде да еще верхом на лошади мать вызывала неизменный восторг и шутки у встречных военных.
В начале ноября обоз все еще двигался по земле Казахстана. Где-то на границе между Уральском и Чкаловской (ныне Оренбургской) областью остановились на ночлег в большом селе. Сгуртовали на площади овец, за селом расположили коров и лошадей. Впервые за три с половиной месяца эвакуации люди ночевали в теплых домах, ели нормально сваренную пищу. Мать, которая должна была дежурить у стада, тоже была отпущена на первую ночевку в доме.
А утром трудно было поверить в произошедшее ночью: все вокруг покрылось метровым слоем снега. Ни овец, ни коров на горизонте. По отдушинам в снегу поняли, что овцы находятся под белым покрывалом. Их всех откопали. Коров же нашли только на следующий день. Гонимые бураном, они ушли далеко в степь. Некоторые срывались в овраги и калечились, но общие потери были небольшими.
Дежурных отыскали тоже только на второй день в скирде сена. Не было лишь знаменитого барана, овечьего вожака, который так хорошо исполнял свою роль при переправе через Волгу. Но нашелся, в конце концов, и он. Причем весьма неожиданно. Во время пурги в степи заблудилась автомашина с зерном. Водители покинули ее и пошли за помощью. А вот жители села, обнаружив машину, решили попользоваться оставленной пшеницей. Вернувшись, рассказали, что в кабине ее сидит какой-то черт с бараньей головой и кричит: "Бе-е-е! Бе-е-е!" Наши переселенцы тут же ринулись туда и узнали в черте овечьего поводыря. Как он забрался в кабину, одному богу известно. Овцы снова обрели надежного руководителя.
Долгое наше путешествие по степям закончилось за Уралом.
После окончания войны удалось отыскать и последние военные следы отца. Он погиб 16 мая 1942 года под Керчью у деревни Жуковка от прямого попадания снаряда в окоп. Скорее всего, мгновенно. Вместе с помкомвзвода Парамоновым. Сведения сообщил товарищ отца Иван Селезнев из станицы Богоявленской, который служил вместе с ним. Прижатые к берегу и вооруженные только винтовками, они не могли долго противостоять немецким танкам и артиллерии. Раненых переправили катером на Таманский берег. Живым оставлять позиции приказа не было. Они и бились до конца. Часть погибла, часть попала в плен. Пленные сошлись в лагере в Феодосии и там смогли узнать друг у друга о судьбе своих товарищей. Отцу было в то время 33 года.
На израненной земле
(вспоминает Виктор Киселев)
Родился 1 января 1938 года в селе Добромино Смоленской области. Исследователь в области географии и экологии растений. Доктор географических наук, профессор кафедры физической географии Белгоспедуниверситета. Лауреат университетской премии имени А. И. Севченко.
Село расположено между Смоленском и Ельней. Уже само название этих двух городов говорит о том, в каких условиях войны проходило мое детство. У меня сейчас растет внук, возраст которого равен моему в ее начале, и внучка моих лет при ее окончании. Это была бойня с массовым уничтожением незащищенного населения – детей, женщин (наших матерей) и беспомощных стариков. Я видел ее следы, горы трупов, не осознавая трагизм бессмысленно растерзанных взрывами множества людей. События на Украине с невероятной жестокостью убийства тех, для которых мирная жизнь должна быть единственным их уделом, с тревогой возродили, казалось бы, забытое бытие моего военного лихолетья. А тревога – за будущее своих внуков: родились они для любви и созидательного труда в своей жизни или для убийства? Тревога порождает бессонницу, и видения собственного детства становятся все острее. То, что я помню, – это мое восприятие не таких уж и далеких лет, ставших достоянием истории.
Теплый солнечный день. Моя мама и ее родная сестра Нина вывели на прогулку босоногих ребят: меня и двоюродного брата Анатолия. Мы беззаботно бегали по нагретой солнцем песчаной тропинке. С одной стороны ее – склон холма с невысокими соснами, с другой – поле ржи. Рожь цвела, из чешуй ее колосков свисали маленькие цветки. Если колос сорвать и положить за ухо и цветков станет больше – это к счастью, если меньше – к несчастью. Так погадать посоветовали наши мамы. Для большего счастья мы за ухо клали по несколько колосков, и все они его нам посулили. Но вечером в доме мамы плакали, говорили шепотом, лампы не зажигали. Прозвучало слово "война". Мы не знали, что это такое, но ожидание чего-то страшного охватило и нас.
Это было 22 июня 1941 года.
Наступили суматошные непонятные дни. Что запомнилось? На ночлег у нас расположилась большая группа парней в изорванной, потрепанной одежде (я их хорошо помню). Уложили их спать на полу, от стены до стены ступить негде было. Это были, как потом говорили, московские комсомольцы, которые рыли противотанковые рвы на берегу Днепра (он от нас недалеко, в нескольких километрах). Командовал ими капитан. Помню, он говорил, плача и не стесняясь слез, чтобы мы ночью не боялись, когда эти ребята начнут сонными вскакивать и кричать. Он пояснил, что, когда они рыли ров, начался артналет. Не бывавшие в боях "землекопы", фактически еще дети, со страху залезли на деревья. "Я, – говорит, – бегал под ними и умолял их слезть, иначе они все погибнут". Вот уцелевших этих комсомольцев он и сопровождает. Что с ними будет, он не знает, но до Москвы они вряд ли дойдут.
Наступила ночь. На полу вздрагивающая серая масса стонала и вскрикивала. Кто-то вдруг вставал, истошно кричал "Мама!" и опять в беспамятстве возвращался в эту копошащуюся массу. Лежа на печи, мы не могли уснуть: так было страшно.
Выше по Днепру была Соловьева переправа – единственное место, через которое отступающим к Москве частям Красной армии еще можно было перебраться на противоположный берег. Весь трагизм и героизм этой переправы описан в военных мемуарах. Что там происходило, мы не могли знать. Но по Днепру плыли трупы солдат. Нелюдимая и угрюмая баба (я ее хорошо помню, но имя забыл, хотя мама мне его называла; она мне напоминает торговку семечками у входа на Комаровский рынок) ходила к Днепру и у железнодорожного моста, у станции "Приднепровской" багром вытаскивала убитых, раздевала их и забирала одежду. Вдруг она вытащила сына и тоже раздела его, а потом столкнула в воду с напутствием: "Плыви, сынок!" Она и к нам приходила, такая же нелюдимая и угрюмая. Говорила, что сын снится ей по ночам, жалуясь: "Мама, мне холодно!"
Вскоре она исчезла. В народе утверждали, что "поплыла за сыном". Скорее всего, утопилась.
Как я сейчас понимаю, в какой-то момент мы собрались эвакуироваться. Загрузили домашним скарбом, нашим и соседским, доверху телегу. Усадили меня сверху, обвязав женским серым платком. И поехали. Где-то рядом шел бой. Горел лес и какие-то постройки. Взрывы, треск, дым. И мы на телеге за неказистой лошаденкой, подгоняемой стариком, сквозь эту жуткую картину.
Выбрались на какое-то поле. Слева от дороги дымил сбитый самолет. К нам подошли два закоптелых летчика. На их вопрос, где наши и есть ли в лесу партизаны, мы не знали ответа. Только посочувствовали их озабоченности, выраженной словами: "Что же нам делать, куда идти? У самолета лежит наш тяжелораненый товарищ". Так и расстались.
Подъехали к деревянному мосту, перекинутому через ручей с крутыми берегами. Лошадь, как ни понукали ее, топталась на месте, но на мост не ступила. Оказалось, что все бревна настила были подрублены снизу. Умное животное почувствовало опасность. Воспользовались бродом. И через него же вернулись назад в свое родное Добромино, поняв бессмысленность отъезда.
Вскоре состоялось первое знакомство с оккупантами. Утром к дому подъехало несколько мотоциклов. Слышим под окном непонятную речь: "Дыр, дыр…" Значит, немцы. Начали расправляться с ульями. Потревоженные пчелы атаковали своих обидчиков, и те вынуждены были удалиться. Но у одного не завелся мотоцикл, и пчелы со всей злостью навалились на него. Спасаясь от их нападения, он метался, как одержимый. Лучшего спасения не нашел, как сунуть голову в криницу, из которой мы брали воду для бытовых целей. И захлебнулся, окончив свой воинский и жизненный путь таким вот необычным манером.
От пчел досталось и черному жеребцу, которого, в отличие от немца, все жалели, но ничем помочь не могли.
Первые дни оккупации запомнились смертью дедушки Осипа, который меня очень любил. На его похоронах мне не досталось сладкой кутьи, и я горько плакал. Во время похорон подъехали верхом трое полицаев из местных со словами: "Заберите своего Яшку!" Это был мой дядя – Корсаков Яков, лейтенант по воинскому званию. Выходя из окружения, попал (как говорили) в руки немцев. Его жестоко пытали. Подвесив за руки, под ногами разложили костер. От изуверских пыток он скончался, тело обуглилось, ноги скрючились. Его похороны я тоже помню. Мама и другие сокрушались, что крышку гроба нельзя было закрыть: из гроба торчали скорченные полуобгоревшие ноги.