Отец до войны был колхозным пастухом. Поэтому, как только она началась, его обязали срочно гнать стадо на восток, чтобы оно не досталось врагу. Такие же стада потянулись и из других деревень. Это было впечатляющее зрелище. Все перемешалось. Недоенные коровы ревут, разбредаются по округе. А тут еще самолеты по ним строчат. Мертвые животные валяются по обочинам, и никто их не берет. В общем, отогнали кое-как рогатое поголовье километров на пятнадцать, и папа вернулся домой. Тут его уже ждала повестка в военкомат. Это была последняя перед приходом немцев мобилизация. Помню, маме он сказал перед уходом: "Гляди детей!" и вместе с младшим братом Петром пешком отправился в Шклов. Там их не успели даже переодеть в военную форму, и в таком виде они шли до Вязьмы. На одном из привалов в лесу налетели немецкие самолеты и сбросили бомбы. Петру осколком оторвало руку, а отцу выбило ложку из рук. Брат отца после этого вернулся домой, ну а папа двинулся вместе с войсками дальше.
Как рассказал потом Петр, по пути немцы забрасывали их листовками с призывом сдаваться и идти делить землю. Многие сдавались. Отец же не верил им, так как знал по опыту 1914-го года, что такое плен. Дешевая пропаганда на него не действовала. Погиб он в боях под Ржевом. В августе 1944-го мать получила "похоронку" с этим сообщением и с указанием о том, что могила его неизвестна.
– Ты спрашиваешь, что я видел там в 41-м? Видел наши отступающие войска, и это была безрадостная картина. Солдаты отступали неорганизованно. Бежали кто куда. Нередко в одних нательных рубашках, а некоторые – в кальсонах. Если увидят где коня – на него и на восток. Сухарей, патронов валялось в окрестностях много. Отступая, наши гнали на восток и технику. В основном трактора колесные марки "ХТЗ". Управляли ими большей частью женщины. Кончилось горючее, трактор стал. Заправиться негде. Так и оставался стоять при дороге.
Пробомбив территорию, немцы пустили следом войска. Мы видели, как они продвигались по нашим узким дорогам. Впереди мотоциклисты с пулеметами в три ряда. Ширины дороги им не хватало, так что кто-то ехал и по пашне. Брат, чтобы лучше видеть, залез на березу возле дома. Хорошо, что не подстрелили. Запросто могли это сделать. В деревне немцы остановились возле колодца. На улице духота. Они разделись догола. Даже трусы сняли, не обращая внимания на присутствие женщин. Облились водой и покатили дальше. Движение войск продолжалось дня три. Колонна за колонной. Мотоциклисты, машины, другая техника. Пылище стояло на дорогах.
Кто из наших солдат застрял в лесу – убивали. Стрельба постоянно слышалась по ночам. Трупы потом валялись, пока местные не закопали.
Немцы прошли, в деревне потекла обычная сельская жизнь с домашними заботами и тревогами. Все ценное от новых хозяев припрятывали. Картофель старались закопать в землю и выровнять поверхность так, чтобы со стороны незаметно было. Иначе заберут.
Осенью солдаты вермахта приехали на постой. Отъедаться! Заняли лучшие дома, отправив жильцов по другим хатам. Отдыхали от боев. Едят за столом и тут же портят воздух, никого не смущаясь. У нас так не принято за обедом. Винтовки аккуратно стоят штабелями по углам. Кормили их сыто. В одном из домов работала кухня. Недели две так поживут – и опять на фронт. На восток.
Для организационных работ немцы выбрали старосту. А возле деревни наши пленные рыли окопы и траншеи на случай круговой обороны. Строили доты, которые обставляли бревнами и пиломатериалом. Боялись нападения, ведь фронт тогда был недалеко. Лес на циркулярку и к дотам возили мы, мальчишки, по указанию старосты, который выделял нам для этого лошадей. Основательно строили!
На отдых к нам фашистские солдаты приезжали всего раза два. Может, потому, что деревня расположена в стороне от основных путей. Ближе к ним они останавливались чаще, но пересекали нашу местность проездом. А в лесу водились партизаны. Приходили иногда ночами и уносили больше, чем немцы.
Однажды зимним днем, часа в три, видим, едут четыре подводы немцев. А перед этим в деревне расположился обоз партизан. Сами в домах, а во дворах – их лошади. И представь теперь наше состояние. Что будет с нами, если произойдет бой?!
Нашу хату немцы уже проехали, а в соседней были партизаны. И надо же, что кто-то из них с характерным южноазиатским лицом вышел в этот момент искать сапожника, чтобы починить износившуюся обувь. Увидел немцев – и в сарай. Немцы за ним. Подожгли соломенную крышу, а сами залегли и ждут, когда он выскочит из огня. Мы смотрим в окно, и все это у нас перед глазами. "Ой, боже мой, боже мой!.." – невольно произносит при этом Николай Федорович, которому и теперь болезненно вспоминать увиденное в далеком детстве.
И партизан выскакивает из пылающего сарая и бежит прямо на пулемет. Немец кричит: "Hende Hoch!" А он выхватывает гранату, выдергивает чеку и замахивается для броска. В момент, когда отведенная кисть оказывается на уровне виска, раздается очередь, и граната взрывается прямо в воздухе, не успев полететь в цель…
Взрывом ему оторвало руку и голову. Немцы уехали, никого больше не трогая. Это были обычные полевые солдаты – не каратели, следовавшие через деревню проездом. Погибшего приказали не хоронить. Как только они скрылись из глаз, возле него собрались партизаны, построились в ряд и что-то говорили. Я разобрал только два слова: "Прощай, товарищ!" После этой прощальной церемонии партизаны расселись по саням и тоже уехали. Тело не стали хоронить, чтобы, наверное, не навлечь гнев оккупантов на ни в чем не повинных селян.
А назавтра нагрянуло подразделение СС. Часть из них оцепили деревню, а другие стали ходить по хатам, отнимать коров и все, что мало-мальски им пригодное. У нас выгребли всю бульбу, а в семье – шестеро детей. Как прокормить? Матери пришлось ходить по деревне и просить. Увозили девчат и женщин для работ в Германии. Старосте велели труп партизана на две недели оставить на месте. Для устрашения. Нам, глазевшим в разрисованные морозом окна, действительно было страшно. Лежит он у нас на виду, обезображенный взрывом, подбегает иногда собака, хватит что-то – и прочь. Не детям такое смотреть!
Потом от трупа пошла вонь, и жители его закопали в землю. Завернули, что от него осталось, в его же шинель и в таком виде опустили в могилу.
А старика из того дома, где застали партизана, эсэсовцы увезли с собой и там долго и сильно били. Оставили на его теле большие синяки, которые были видны и после войны. Он их не раз показывал. А дочку его угнали в Германию.
Так мы вот и существовали три года. То немцы наедут, то партизаны. В школу не ходили. Как окончил я до войны пять классов, так на том и остановился.
Летом 1944-го года началось отступление немцев. Они отходили от Горок по старой почтовой дороге Варшава – Москва, которая проходит через Копысь. Шли шляхом примерно в километре от нашей деревни день и ночь сплошной колонной. Так продолжалось суток трое. К нам они заскакивали только затем, чтобы набрать воды. И уже не грабили, времени, наверное, не оставалось, потому (как мы знаем теперь) кольцо окружения в операции "Багратион" неумолимо сжималось. Но на стратегически важных военных объектах оставляли после себя пустое место. На аэродроме Кожирино, например, глубокими двухотвальными плугами перепахали взлетно-посадочную полосу. Плуги цепляли за танки. На поле остались большие рытвины. Оно стало непригодным для приема самолетов.
Тем же шляхом двигались вслед за немцами и наши – запыленные, измученные, но бодрые. Совсем не такие, как в сорок первом! Везли с собою раненых на телегах.
Наши войска сразу же приступили к восстановлению взлетно-посадочной полосы, привлекая в помощь и местное население. И поскольку деревенских парней успели забрать в армию, на засыпке ям трудились 15–16-летние девчонки. Работа над полосой еще шла, когда ее стали использовать. Это привело к трагедии. Один из самолетов не вписался в отведенное расстояние и при посадке врезался в группу девчонок. Задел их крылом. Четырех уложило насмерть и около десятка покалечило. Погибли мои одноклассницы – Рыжикова Надя и Новикова Маша. Фамилии двух других из соседней деревни за давностью лет уже не помню.
После освобождения в 1944-м году открылась в наших краях семилетка. Война еще где-то шла, уже за пределами Белоруссии, и все с нетерпением ждали победы. Но кто мог об этом сообщить? Только почтальон. И все-таки кто-то прослышал об этом важном для всех событии раньше. В школе сразу стало празднично, все вышли на улицу. Видим – бегом бежит девчонка-почтальон. Белый платок развернула перед собой, подбежала и упала в изнеможении. Только успела прошептать одно слово: "Победа!" Так хотелось поделиться долгожданной радостью.
Начался митинг. Директор стал выступать и тоже упал. Переволновался, бедняга.
Ну а после войны как? Ни хлеба, ни зерна, ничего! Выбрали женщин покрепче и отправили пешком в Шклов. За семенным зерном. Несли они его на своих плечах. Принесли, а есть-то все равно нечего. Спасало то, что была весна. Прямо в поле собирали перезимовавший картофель. С одного боку клубень беленький, а с другого – зеленый. Собирал его и я. Полведра наберешь за полдня и несешь домой. Мать вырежет ненужное, а из крахмала испечет плюшки. Это сейчас есть не хотят, а тогда – только давай. Все годилось, на что теперь и смотреть бы не стали.
Седьмой класс окончил в 1946 году и подался было в Могилевский медицинский техникум. Но не успел, прием закончился. Но тут такой же техникум открылся в Гродно. Из четырех наших только я туда и поступил. Учился вот так: днем – в аудитории, а к вечеру, отсидевшись в соседнем скверике, снова стараешься в нее проникнуть через оставленное неприкрытым окно. Чтобы в ней же и переночевать. Больше было негде. Так продолжалось недели две. Кончились сухари, и пришлось поехать домой. Ехал, естественно, без билета. На крыше поезда. И кто-то выпустил в это время очередь из пулемета по паровозу. Нас ссадили с крыши – и в НКВД. После допроса, правда, отпустили. Мать дома заявила: "Никуда больше не поедешь! Иди в школу!"
А занятия в ней уже шли целый месяц. Директор спросил: "Где документы?" Я ответил, что в Гродно, и все ему объяснил. "Ладно, посиди! – разрешил он, – пока документы не получим". Но я сразу стал хорошо учиться, и никаких бумаг уже не потребовалось.
В деревне Забродье, что в восьми километрах от нас, окончил в 1948 году девятый класс. В десятый пришло только три человека, и его не открыли. Оставался такой выбор: в Шклов (за семнадцать километров) или в Копысь (за шесть). Дорога в Копысь идет все время лесом, и я остановился на Шклове. Вставать приходилось еще ночью. Естественно, не высыпался, а тут еще проблемы с паромом – школа-то на другой стороне Днепра. Иногда пока до него докричишься, время ушло. Стал частенько опаздывать. Пришлось перевестись в Яковлевичи, в среднюю школу соседней Витебской области. Ее и окончил. Ну а потом – лесотехнический институт в Минске, аспирантура и так далее.
В тот день на границе
(вспоминает Анатолий Мееровский)
Родился в 1936 году в Минске. Исследователь в области мелиоративного почвоведения. Доктор сельскохозяйственных наук, профессор. Лауреат государственной премии в сфере науки.
Время не лечит от тягостных воспоминаний о Великой Отечественной. О непосредственных участниках не говорю – они видели и пережили несравненно больше. Но где они теперь? Кому в сорок пятом было 19, сейчас – 89. Но есть еще их дети. Их цепкая память тоже кое-что сохранила.
Когда началась война, мне было пять лет. Отца почти не помню, он был кадровый военный, танкист. Мы жили в маленьком городке Львовской области Украины с романтическим названием Сундова Вишня. Мама рассказывала, что большая часть местного населения говорила по-польски, и дети приезжих военных успешно им овладели. Городок утопал в зелени, было множество садов. Райский уголок, жизнь в котором в одночасье померкла.
Удивительно, но первый день войны – 22 июня 1941 года – стоит перед глазами во всех деталях и мелочах. Ночью по тревоге воинская часть покинула город. Ни жены, ни тем более дети не знали, что произошло. Учебные тревоги были не редкость, поэтому никто не паниковал. Но уже утром стало понятно – война!
Время шло, но никакой ясности в обстановке не было. Жены офицеров вместе с детьми собрались в центре городка. Кое-кто из военнослужащих еще остался в части, но ничего определенного не могли сказать и они.
Орудийная стрельба между тем слышалась все тише и тише, уходя на восток. Оставшимся надо было что-то предпринимать. На счастье, проезжали две грузовые машины со снарядами. Женщины перегородили дорогу и остановили их. Водители-солдаты убеждали, что они выполняют приказ, но их никто не слушал. Буквально через несколько минут снаряды лежали на земле, а машины были забиты женщинами и детьми. Кто в чем стоял, в том и поехал. Позднее мама говорила, что даже собственные часы оставила на столе. Водителям сказали: "Везите во Львов!" Расстояние до него уже не припомню, но проехали его без каких-либо приключений.
Окраины Львова с ухоженными, большей частью одноэтажными домами были тихими и безлюдными. Война сюда еще не пришла, но неожиданно мы услышали стрельбу. Стреляли по первой машине с женщинами и детьми. Немцев в городе не было – огонь вели свои. Грузовик, в котором я находился, шел вторым. Нас отделяли какие-то десятки метров. Наш водитель, услышав выстрелы, круто повернул машину и погнал ее назад, подальше от Львова.
Добрались до какой-то железнодорожной станции, где стоял товарный состав. В некоторых вагонах лежали раненые военнослужащие. Все остальное сейчас, как в густом тумане. Видимо, я сильно устал и ничего не воспринимал. Эшелон двинулся в сторону Киева, где жили родственники отца.
Таким для меня без малого 74 года назад оказался день 22 июня 1941 года.
Что было дальше?
Когда немцы приблизились к Киеву, мы опять бежали на восток и оказались в хорошем, по-настоящему русском городе Тула. Здесь в июле 1943 года получили похоронку на отца – погиб на Курской дуге. Мама пыталась найти его могилу, ездила туда, ходила по полям и захоронениям. Конечно, впустую. Много лет спустя рассказала о том кошмаре, который видела после Курского сражения. Нас осталось трое на руках у мамы, а ведь ей самой было всего тридцать. Молиться надо за таких женщин!
Вскоре я пошел в первый класс 3-ей мужской средней школы им. В. И. Ленина. Потрясающая первая учительница – Екатерина Григорьевна Гришина. Через 25 лет, когда я уже стал кандидатом наук и жил снова в Минске, она встретила на улице маму, узнала ее и начала расспрашивать обо мне. Просто невероятная история!
После этого был геолого-географический факультет Белорусского университета, в то время также им. В. И. Ленина. В нашей семье он дал образование в трех поколениях. Причем, я не уговаривал ни детей, ни внуков.
Самое счастливое время – работа. Она продолжается 57-й год. Очень везло в жизни на хороших грамотных и мудрых людей – учителей, коллег, учеников.
Великая Отечественная война у моего поколения украла и искорежила детство, отняла отцов и многих близких, заставила рано начать работать. Никаких знаков отличий нам не дано, как, впрочем, не имели их и наши матери, тети, бабушки, перенесшие все ужасы войны взрослыми людьми. Да и нужны ли они нам? Пережив в раннем детстве страшную войну – потерю родных людей, голод и лишения, – мы научились ценить и радоваться самому малому. Мы не имели права даже посредственно учиться, так как жили на стипендию, которую никак нельзя было потерять. Из нее выкраивали рубли и копейки, чтобы сходить на концерты Утесова и Рознера. Ночами стояли в очередях, чтобы подписаться на пятитомник Сергея Есенина. Нам хватало и тощего кошелька, благо черный и белый хлеб, горчица и соль в столовых лежали на столах бесплатно, а стакан сладкого чая стоил две копейки.
За долгие трудовые годы, пожалуй, не осталось таких в республике мест, где бы не удалось побывать и что-то сделать. Радуюсь происходящим переменам, разумеется, если они в лучшую сторону. То, что сейчас привычно и как-то само собой разумеется, в моем детстве и юности отсутствовали даже в мечтах. Счастье Беларуси и ее граждан, что после 1945 года война не приходила на нашу землю. Это дорогого стоит, за это нужно бороться всеми силами.
Чужие в горах
(вспоминает Дмитрий Демиденко)
Родился в 1930 году в станице Зеленчукской Карачаево-Черкесской автономной области Ставропольского края. Исследователь в области мелиоративного земледелия. Кандидат сельскохозяйственных наук.
Немцы объявились в наших краях 12 августа 1942 года. Сперва мы узнали это из листовок, которые в изобилии рассыпал пролетевший самолет типа нашего "кукурузника". А может, это и был "кукурузник". Хорошо помню их содержание: "Где ваши хваленые победители в лице Буденного и Ворошилова? Они – предатели. Бросили вас на произвол судьбы, а сами спрятались в надежном месте". Потом со стороны Черкесска началась стрельба из дальнобойных орудий. Били не по станице, а по окружающим горам, чтобы дать знать, что территория занята.
После этого в селении появились мотоциклисты. Оставили свои машины прямо на дороге и пошли по хатам добывать еду. Население боялось людей с автоматами и отдавало продукты, несмотря на собственную в них острую нужду. На углу улиц они вскоре поставили кухню и через громкоговоритель стали приглашать женщин чистить картофель, который к этому времени созрел на полях. Стояла ведь осень. Пацаны, которые вертелись вокруг, стащили один автомат и спрятали в картошку. Немцы его нашли, но, слава богу, никого не расстреляли.
За мотоциклистами приехал большой обоз с румынами, поляками, чехами, венграми. Солдаты расквартировались по всем хатам. Лошадей с повозками оставили тут же, в приусадебных садах, невзирая на то, что немало в них будет потоптано. Остававшиеся в станице мужики сразу же стали служить полицаями. Всем было велено рыть себе окопы.
Колхоз распустили, общественный скот раздали. Кто-то получил корову или теленка. Нам же достался худой жеребенок. Немного его откормили и ездили потом на нем с братом за хворостом.
Нас, ребятишек, немцы почти не трогали. Разве что принуждали работать на себя. Например, на конюшне. Подзывали пацанов и заставляли носить воду лошадям из колодца. Коней много, пока всех напоишь! Нередко это растягивалось на полдня. Потом дадут папироску – и до свидания. Там, кстати, я впервые увидел таких мощных животных. С широченным крупом. На спину можно лечь, как на лавку. Тяжеловозы!