На заседании была у меня жаркая схватка с Гумилевым. Этот даровитый ремесленник - вздумал составлять Правила для переводчиков. По-моему, таких правил нет. Какие в литературе правила - один переводчик сочиняет, и выходит отлично, а другой и ритм дает, и всё - а нет, не шевелит. Какие же правила? А он - рассердился и стал кричать. Впрочем, он занятный, и я его люблю.
Как по-стариковски напяливает Горький свои серебряные простоватые очки - когда ему надо что-нибудь прочитать. Он получает кучу писем и брошюр (даже теперь - из Америки) - и быстро просматривает их - с ухватками хозяина москательной лавки, истово перебирающего счета.
Коля, может быть, и не поэт, но он - сама поэзия!
22 ноября. Заседания нашей "Всемирной Литературы" идут полным ходом. Я сижу рядом с Горьким. Он ко мне благоволит. Вчера рассказал анекдот: еду я, понимаете, на извозчике - трамваи стали - извозчик клячу кнутом: "Н-но, большевичка проклятая! все равно скоро упадешь". А мимо, понимаете ли, забранные, арестованные под конвоем идут. (И он показывает пальцами - пальцы у него при рассказе всегда в движении.)
Вчера я впервые видел на глазах у Горького его знаменитые слезы. Он стал рассказывать мне о предисловии к книгам "Всемирной Литературы" - вот сколько икон люди создали, и каких великих - черт возьми (и посмотрел вверх, будто на небо, - и глаза у него стали мокрыми, ион, разжигая в себе экстаз и умиление), - дураки, они и сами не знают, какие они превосходные, и все, даже негры… у всех одни и те же божества - есть, есть… Я видел, был в Америке… видел Букера Вашингтона… да, да, да…
Меня это как-то не зажгло; это в нем волжское, сектантское; тут есть что-то отвлеченное, догматическое. Я говорил ему, что мне приятнее писать о писателе не sub specie человечества, не как о деятеле планетарного искусства, а как о самом по себе, стоящем вне школ, направлений, - как о единственной, не повторяющейся в мире душе - не о том, чем он похож на других, а о том, чем он не похож. Но Горький теперь весь - в "коллективной работе людей".
23 ноября. Был с Бобой во "Всемирной Литературе". Мы с Бобой по дороге считаем людей: он - мужчин, я - женщин. Это очень увлекает его, он не замечает дороги. Женщин гораздо меньше. За каждого лишнего мужчину я плачу ему по копейке…
…Во "Всемирной Литературе" видел Сологуба. Он фыркает. Зовет это учреждение "ВсеЛит" - т. е. вселить пролетариев в квартиру, и говорит, что это грабиловка. Там же был Блок. Он служит в Комиссариате просвещения по театральной части. Жалуется, что нет времени не только для стихов, но даже для снов порядочных. Все снится служба, телефоны, казенные бумаги и т. д. "Придет Гнедич и расскажет анекдот. Потом придет другой и расскажет анекдот наоборот. Вот и день прошел". Гумилев отозвал меня в сторону и по секрету сообщил мне, что Горький обо мне "хорошо отзывался". В Гумилеве много гимназического, милого.
Третьего дня я написал о Райдере Хаггарде. Вчера о Твене. Сегодня об Уайльде. Фабрика!
24 ноября. Вчера во "ВсеЛите" должны были собраться переводчики и Гумилев должен был прочитать им свою Декларацию. Но вчера было воскресение, "ВсеЛит" заперт, переводчики столпились на лестнице, и решено было всем гурьбой ехать к Горькому Все в трамвай! Гумилев прочел им программу максимум и минимум - великолепную, но неисполнимую, - и потом выступил Горький.
Скуксив физиономию в застенчиво-умиленно-восторженную гримасу (которая при желании всегда к его услугам), он стал просить-умолять переводчиков переводить честно и талантливо: "Потому что мы держим экзамен… да, да, экзамен… Наша программа будет послана в Италию, во Францию, знаменитым писателям, в журналы - и надо, чтобы все было хорошо… Именно потому, что теперь эпоха разрушения, развала, - мы должны созидать… Я именно потому и взял это дело в свои руки, хотя, конечно, с моей стороны не будет рисовкой, если я скажу, что и знаю его меньше, чем каждый из вас…" Все это очень мне не понравилось - почему-то. Может быть, потому, что я увидел, как по заказу он вызывает в себе умиление. Переводчики тоже не растрогались. Горький ушел. Они загалдели.
У меня Ив. Пуни с женой и Замятин. Был сегодня у меня Потапенко. Я поручаю ему Вальтер Скотта.
4 декабря. Я запутываюсь. Нужно хорошенько обдумать положение вещей. Дело в том, что я сейчас нахожусь в самом удобном денежном положении: у меня есть денег на три месяца жизни вперед. Еще никогда я не был так обеспечен. Теперь, казалось бы, надо было бы посвятить все силы Некрасову и вообще писательству, а я гублю день за днем - тратя себя на редактирование иностранных писателей, чтобы выработать еще денег. Это - нелепость, о которой я потом пожалею. Даю себе торжественное слово, что чуть я сдам срочные работы - предисловие к "Tale of two Cities", предисловие к "Саломее", - доклад о принципах прозаического перевода и введение в историю английской литературы - взяться вплотную за русскую литературу, за наибольшую меру доступного мне творчества.
Мне нужно обратиться к доктору по поводу моих болезней, купить себе калоши и шапку - и вплотную взяться за Некрасова.
Вот уже 1919 год
5 января, воскресенье. Хочу записать две вещи. Первая: в эту пятницу у нас было во "Всемирной Литературе" заседание, - без Тихонова. Все вели себя, как школьники без учителя. Горький вольнее всех. Сидел, сидел - и вдруг засмеялся. - Прошу прошения… ради Бога, извините… господа… (и опять засмеялся)… я ни об ком из вас… это не имеет никакого отношения… Просто Федор Шаляпин вчера вечером рассказал анекдот… ха-ха-ха… Так я весь день смеюсь… Ночью вспомнил и ночью смеялся… Как одна дама в обществе вдруг вежливо сказала: извините, пожалуйста, не сердитесь… я сейчас заржу… и заржала, а за нею другие… Кто гневно, кто робко… Удивительно это у Шаляпина, черт его возьми, вышло…
Так велось все заседание. Бросили дела и стали рассказывать анекдоты.
У меня бессонница - в полной мере. Сейчас ездил с Луначарским на военный транспорт на Неву, он говорил речь пленным - о социализме, о том, что Горький теперь с ними, что победы Красной Армии огромны; те угрюмо слушали, и нельзя было понять, что они думают. Корабль весь обтянут красным, даже электрические лампочки на нем - красные, но все грязно, всюду кишат грудастые девицы, лица тупые, равнодушные.
Луначарский рассказал мне, что Ленин прислал в Комиссариат внутренних дел такую депешу: "С Новым годом! Желаю, чтобы в новом году делали меньше глупостей, чем в прошлом".
12 января, воскресение. Читал в Обществе профессиональных переводчиков доклад "Принципы художественного перевода". Сологуб председательствовал.
У Горького был в четверг. Он ел яичницу - не хотите ли? Стакан молока? Хлеба с маслом? Множество шкафов с книгами стоят не плашмя к стене, а боком… На шкафах - вазы голубые, редкие. Маска Пушкина, стилизованный (гнусный) портрет Ницше - чуть ли не поляка Стыка; сам Горький - весь доброта, деликатность, желание помочь. Я говорил ему о бессонницах, он вынул визитную карточку и тут же, не прекращая беседы, написал рекомендацию к Манухину. "Я позвоню ему по телефону, вот". "У Манухина очень любопытные домыслы. Сексуальные причины в неврастении на первом плане".
Горький хлопотал об Изгоеве, чтобы Изгоева вернули из ссылки. Теперь хлопочет о сыне К.Иванова - Александре Константиновиче - прапорщике.
20 января. Читаю Бобе былины. Ему очень нравятся. Особенно ему по душе строчка "Уж я Киев-град во полон возьму". Он воспринял ее так: Уж я Киев-град в "Аполлон" возьму. "Аполлон" - редакция журнала, куда я брал его много раз. Сегодня я с Лозинским ходил по скользким улицам.
Был сейчас у Елены Михайловны Юст, той самой Е.М., которой Чехов писал столько писем. Это раскрашенная, слезливая, льстивая дама, - очень жалкая. Я дал ей перевести Thurston’a "City of Beautiful Nonsense". Она разжалобила меня своими слезами и причитаньями. Я дал ей 250 р. - взаймы. Встретясь со мной вновь, она прошептала: вы так любите Чехова, он моя первая любовь - ах, ах - я дам вам его письма, у меня есть ненапечатанные, и портрет, приходите ко мне. Я сдуру пошел на Коломенскую, 7, кв. 21. И, о ужас, - пошлейшая, раззолоченная трактирная мебель, безвкуснейшие, подлые олеографии, зеркала, у нее расслабленно-гранддамистый тон, - "ах голубчик, не знаю, куда дела ключи!" - словом, никакого Чехова я не видал, а было все античеховское. Я сорвался с места и сейчас же ушел. Она врала мне про нищету, а у самой бриллианты, горничная и пр. Какие ужасные статуэтки, - гипсовые. Всё - фальшь, ложь, вздор, пошлость. Лепетала какую-то сплетню о Тэффи.
13 февраля. Вчера было заседание редакционной коллегии "Союза Деятелей Художественного Слова". На Васильевском острове в 2 часа собрались Кони, Гумилев, Слезкин, Немирович-Данченко, Эйзен, Евг. Замятин и я. Впечатление гнусное. Обратно трамваем с Кони и Немировичем-Данченко. Кони забыл, что уже четыре раза рассказывал мне содержание своих лекций об этике, - и рассказал опять с теми же интонациями, той же вибрацией голоса и т. д. Он - против врачебной тайны. Представьте себе, что вы отец, и у вас есть дочь - вся ваша отрада, и сватается к ней молодой человек, вы идете к доктору и говорите: "Я знаю, что к моей дочери скоро посватается такой-то, мне также известно, что он ходит к вам. Скажите, пожалуйста, от какой болезни вы его лечите. Хорошо, если от экземы. Экзема незаразительна. Но что, если от вторичного сифилиса?!" А доктор отвечает: "Извините, это врачебная тайна". Или, например… и он в хорошо обработанных фразах буква в букву повторял старое. Он на двух палочках, идет скрюченный. Когда мы сели в трамвай, он со смехом рассказал, как впервые лет пятнадцать назад его назвали старичком. Он остановился за нуждой перед домом Стасюлевича, а городовой ему говорил: "Шел бы ты, старичок, в ворота. Тут неудобно!" А недавно двое красноармейцев (веселые) сказали ему: "Ах ты, дедушка. Ползешь на четырех! Ну ползи, ползи, Бог с тобой!"
5 марта. Вчера у меня было небывалое собрание знаменитых писателей: М.Горький, А.Куприн, Д.С.Мережковский, В.Муйжель, А.Блок, Слезкин, Гумилев и Эйзен. Это нужно описать подробно. У меня болит нога. Поэтому решено устроить заседание у меня - заседание "Деятелей Художественного Слова". Раньше всех пришел Куприн. Он с некоторых пор усвоил себе привычки учтивейшего из маркизов. Смотрит в глаза предупредительно, извиняется, целует дамам ручки и т. д. Он пришел со свертком рукописей, - без галстуха - в линялой русской грязнолиловой рубахе, с исхудалым, но не таким остекленелым лицом, как года два назад, и сел играть с нами в "пять в ряд" - игра, которой мы теперь увлекаемся. Побил я его два раза, - входит Горький. "Я у вас тут звонок оторвал, а дверь открыта". У Горького есть два выражения на лице: либо умиление и ласка, либо угрюмая отчужденность. Начинает он большей частью с угрюмого. Куприн кинулся к нему, любовно и кротко: - Ну, как здоровье, А.М.? Все после Москвы поправляетесь? - Да, если бы не Манухин, я подох бы. Опять надо освещаться, да все времени нет. Сейчас я из Главбума - потеха! Вот официальный документ, - пошел и вынул из кармана пальто, - черти! (И читает, что бумаги нет никакой, что "из 70 000 пудов 140 000 нужно Комиссариату" и т. д.) Безграмотные ослы, даже сосчитать не умеют. На днях едем мы с Шаляпиным на Кронверкский - видим, солдаты везут орудия. - Куда? - Да на Финский вокзал. - А что там? - Да сражение. - С восторгом: - Бьют, колют, колотят… здорово! - Кого колотят? - Да нас! - Шаляпин всю дорогу смеялся.
Тут пришел Блок. За ним Муйжель. За Муйжелем Слезкин и т. д. Интересна была встреча Блока с Мережковским. Мережковские объявили Блоку бойкот, у них всю зиму только и было разговоров, что "долой Блока", он звонил мне: - Как же я встречусь с Блоком! - и вот встретились и оказались даже рядом. Блок молчалив, медлителен, а Мережковский…
С утра он тормошил меня по телефону: - Корней Ив., вы не знаете, что делать, если у теленка собачий хвост? - А что? - Купили мы телятину, а кухарка говорит, что это собачина. Мы отказались, а Гржебин купил. И т. д.
Он ведет себя демонстративно обывательски. Уходя, взволновался, что у него украли калоши, и даже присел от волнения. - Что будет? Что будет? У меня 20 000 рублей ушло в этот месяц, а у вас? Ах, ах…
Я читал доклад о "Старике" Горького и зря пустился в философию. Доклад глуповат. - Горький сказал: Не люблю я русских старичков. Мережковский: То есть каких старичков? - Да всяких… вот этаких (и он великолепно состроил стариковскую рожу). Куприн: Вы молодцом… Вот мне 49 лет. Горький: Вы передо мной мальчишка и щенок: мне пятьдесят!! Куприн: И смотрите: ни одного седого волоса!
Вообще заседание ведется раскидисто. Куприн стал вдруг рассказывать, как у него делали обыск. "Я сегодня не мог приехать в Петербург. Нужно разрешение, стой два часа в очереди. Вдруг вижу солдата, который у меня обыск делал. Говорю: - Голубчик, ведь вы меня знаете… Вы у меня в гостях были! - Да, да! - И вмиг добыл мне разрешение"…
Куприн сделал доклад об Айзмане, неторопливо, матово, солидно, хорошо. Ругают большевиков все - особенно больше-ник Горький. Черти! бюрократы! Чтобы добиться чего-нб., нужно пятьдесят неграмотных подписей… Шкловскому (который преподает в школе шоферов) понадобились для учебных целей поломанные автомобильные части, - он обратился в Комиссариат. Целый день ходил от стола к столу - понадобилась тысяча бумаг, удостоверений, прошений, - а автомобильных частей он так и не достал.
- Приехал ко мне американец, К.И., - говорит Горький, - я направил его к вам. Высокий, с переводчицей. И так застенчиво говорит: у вас еще будет крестьянский террор. Непременно будет. Извините, но будет. И это факт!
Гумилев с Блоком стали ворковать. Они оба поэты - ведают у нас стихи. Блок Гумилеву любезности, Гумилев Блоку: - Вкусы у нас одинаковые, но темпераменты разные. (Были и еще - я забыл - Евг. Ив. Замятин в зеленом английском костюмчике - и Шишков, автор "Тайги".)
Боба был привратником. Лида, чтобы добыть ноты, - чуть не прорыла подземный ход. Аннушка смотрела в щелку: каков Горький.
Сегодня была М.И.Бенкендорф. Она приведет ко мне этого американца.
Мы долго решали вопрос, что делать с Сологубом. "Союз Деятелей Художественного Слова" хотел купить у него "Мелкого беса". Сологуб отказался. Асам подал тайком Луначарскому бумагу, что следовало бы издать 27 томов "Полного собрания сочинений Сологуба".
- Так как, - говорит Горький, - Луначарский считает меня уж не знаю чем, - он послал мне Сологубово прошение для резолюции. Я и заявил, что теперь нет бумаги, издавать полные собрания сочинений нельзя. Сологуб, очевидно, ужасно на меня обиделся, а я нисколько не виноват. Издавать полные собрания сочинений нельзя. У Сологуба следовало бы купить "Мелкий бес", "Заклинательницу змей" и "Стихи". - "Нет, - говорит Мережковский, - "Заклинательницу" издавать не следует. Она написана не без Анастасии".
И все стали бранить Анастасию (Чеботаревскую), испортившую жизнь и творчество Сологуба.
10 марта. Был у меня Гумилев вчера. Говорили о Горьком. - "Помяните мое слово, Горький пойдет в монахи. В нем есть религиозный дух. Он так говорил о литературе, что я подумал: ого!" (Это мнение Гумилева выразило то, что думал и я.) Потом Гумилев рассказал, что к 7-ми час. он должен ехать на Васильевский остров чествовать ужином Муйжеля. С персоны - 200 рублей, но можно привести с собою даму. Гумилев истратил 200 рублей, но дамы у него нет. Требуется голодный женский желудок! Стали мы по телефону искать дам - и наконец нашли некую совершенно не знакомую Гумилеву девицу, которую Гумилев и взялся отвезти на извозчике (50–60 р.) на Васильевский остров, накормить ужином и доставить на извозчике обратно (50–60 р.). И всё за то, что она дама!
12 марта. Вчера во "Всемирной Литературе" заседание. Впервые присутствовал Блок, не произнесший ни единого слова. У меня все еще болит нога, Маша довезла меня на извозчике. Когда я вошел, Горький поднялся ко мне навстречу, пожал обеими руками руку, спросил о здоровье. Потом сел. Потом опять подошел ко мне и дал мне "Чукоккалу". Потом опять сел. Потом опять встал, отвел меня к печке и стал убеждать лечиться у Манухина. "Я вчера был у него - помогает удивительно". В "Чукоккалу" он написал мне отличные строки, которые меня страшно обрадовали, - не рассуждения, а краски и образы. Заседание кончилось очень скоро. Тихонов пригласил меня к себе - меня и Гумилева - посмотреть Джорджоне и персидские миниатюры.
Сегодня я весь день писал. К вечеру взял Бобу и Колю - и мы пошли пройтись. Погода великопостная: каплет. Пошли по Надеждинской - к Кони. По дороге я рассказывал Коле план своей работы о Некрасове. Он, слава Богу, одобрил. Кони, кажется, дремал, когда мы пришли. Он в халатике, скрюченный. Засуетился: дать Бобе угощенье. Я отговорил. Мы сели и заговорили о "Всемирной Литературе". Он сказал, что рекомендует для издания книгу Коппе "Истинное богатство" - и тут же подробно рассказал ее содержание. Мастерство рассказа и отличная память произвели впечатление на Бобу и на Колю. Когда мы вышли, Коля сказал: как жаль, что такой человек, как Кони, должен скоро умереть. Ах, какой человек! Нам, после революции, уже таких людей не видать!
Кони показывал нам стихи, которые ему посвятил один молодой человек по случаю его 75-летия. Оказывается, на днях ему исполнилось 75 лет, Институт живого слова поднес ему адрес и хлеб-соль, а студенты другого университета поднесли ему адрес и крендель, и он показывал и читал мне (и меня просил читать) особенно трогательные места из этих адресов. Потом поведал мне под строжайшим секретом то, что я знал и раньше: что к нему заезжал Луначарский, долго беседовал с ним и просил взять на себя пост заведующего публичными лекциями. Читал мне Кони список тех лиц, коих он намеревается привлечь, - не блестяще, не деловито. Включены какие-то второстепенности - в том числе и я, - а такие люди, как Бенуа, Мережковский, забыты.