Был у Горнфельда, и только сегодня заметил, что даже на стуле сидеть он не может без костылька. Был у Гумилева. Гумилев очень любит звать к себе на обед, на чай, но не потому, что он хочет угостить, а потому, что ему нравится торжественность трапезомания: он сажает гостя на почетное место, церемонно ухаживает за его женой, все чинно и благолепно, а тарелки могут быть хоть пустые. Он любит во всем истовость, форму, порядок. Это в нем очень мило. Мы мечтали с ним о том, как бы уехать на Майорку. "Ведь от Майорки всюду близко - рукой подать! - говорил он. - И Австралия, и Южная Америка, и Испания!" Пришел и домой от него (много снегу, луна), и о ужас! - у меня Шатуновские. А я уж опять наладился ложиться в 8 час. Они просидели до 11, и вследствие этого я не сплю всю ночь. Пишу это ночью. Мы беседовали о политике - и о моем безденежье. Они выразили столько участья - отчаянному моему положению (тому, что у меня шесть человек, которых я должен кормить), что в конце концов мне стало и в самом деле жалко себя. В прошлый месяц я продал все, что мог, и получил 90 000 рублей. В этом месяце мне мало 90 000 рублей, - а взять неоткуда ни гроша! - Сегодня празднества по случаю двухлетия советской власти. Фотографы снимали школьников и кричали: шапки вверх, делайте веселые лица!
8 ноября. Горький всегда говорит о них в нашей компании: "Да я им говорю: черти вы, мерзавцы, да что вы делаете? да разве так можно?"
Сегодня вечер памяти Леонида Андреева. Вчера я с детьми готовил афиши. Вечер возник по моей инициативе. Горький затеял сборник - я сказал: "А раньше прочтем эти статьи публично". Мы сняли Тенишевский зал, Марья Игнатьевна и Оцуп - хлопочут. Кажется, публики не будет, и главное, главное, главное - я уверен, что Андреев жив.
9 ноября. Ночь. Опять не сплю - все думаю о вчерашнем вечере "Памяти Андреева" - всю ночь ни одной другой мысли!.. Вышло глупо и неуклюже - и я промучился часа три подряд. Начать с того, что было очень холодно в Тенишевском училище. Публика сидела нахохлившись. Было человек 200: но никакого единения не чувствовалось. Был Белопольский, мать Оцупа. Вся свита Горького: Гржебин, Тихонов, их жены, m-me Ходасевич, ее муж, Батюшков, конторщицы "Всемирной Литературы", два-три комиссара, с десяток студентов новейшей формации. Редько. Были мои слушатели по Студии: Надежда Филипповна, Полонская, Володя Познер, Векслер, но все это не сливалось, а торчало особняком. Литературной атмосферы не было, и температура не поднялась ни на градус, когда Алекс. Блок матовым голосом прочитал свою водянистую вещь, где слово я… я… я… я - мелькало гораздо чаше, чем слово "Андреев". Так, впрочем, и должно быть у лирических поэтов, и для изучающих творчество Блока эта статья очень интересна, но в память Леонида Андреева не годится. Потом хотели читать актеры, но неожиданно выскочил на эстраду Горький - и этим изгадил все дело. Он, что называется, "сорвал вечер". Он читал глухим басом, читал длинно и тускло, очень невнятно, растекался в подробностях и малоинтересных анекдотах, - без задушевности, - характеристики никакой не дал, - атмосфера не поднялась ни на градус… Когда он кончил, наступило шесть часов - все стали стремиться к последним трамваям, - и вот когда появились актеры, читать сцену из "Проф. Сторицына", началось истечение из залы: комиссаров, всей свиты Горького, и т. д., и т. д. Это так возмутило меня, что когда настала моя очередь, я предложил публике (осталось человек сто) либо уйти сейчас, либо прослушать чтение до конца. Все остались, многие из уходивших вернулись. Читал я очень нервно, громко, то вставая, то садясь (многое пропуская) - и чрезвычайно любя Андреева. Статейка моя вышла жесткая, в иных местах язвительная, но, в общем и главном, Андреев мне мил. Поэтому меня очень огорчила Даманская (почему-то с подбитым глазом), когда она отвела меня в сторону и сказала: "Многие недовольны, говорят, что слишком зло, но мне понравилось". Потом выступил Замятин и прелестно прочитал свой анекдот об Андрееве и зонтике. Все тепло смеялись, и температура начала подниматься, - но этим и кончилось. Я вложил в этот вечер много себя, сам клеил афиши, готовился - и потому теперь не сплю. Мне почему-то показалось, что Горький - малодаровит, внутренне тускл, он есть та шапка, которая нынче по Сеньке. Прежней культурной среды уже нет - она погибла, и нужно столетие, чтобы создать ее. Сколько-нб. сложного не понимают. Я люблю Андреева сквозь иронию, - но это уже недоступно. Иронию понимают только тонкие люди, а не комиссары, не мама Оцупа, - Горький именно потому и икона теперь, что он непсихологичен, несложен, элементарен.
Видел Мережковского. Он написал письмо Горькому с просьбой повлиять на Ионова - чтобы тот купил у Мережковского его "Трилогию".
Блок как-то на днях обратился ко мне: не знаю ли я богатого и Глупого человека, который купил бы у него библиотеку: "Мир Искусства", "Весы" и т. д. Деньги очень нужны.
Я хочу исподволь приучить Бобу к географии. Вчера я сказал ему, что Гумилев едет на Майорку, а мы уедем на Минорку. Я прочитал ему из "Энциклопедии Британника" об этих островах - и он весь день бредил ими. Мы рассматривали Майорку на карте. Присланные милым Яковенко сухари называются у них "Яковенки". Боба сейчас кричит: "Яковенки с чаем! Яковенки с чаем!"
11 ноября. Был в военном комиссариате у товарища Тойво - очень милый человек. Кабинет полон высоких генералов. В комнате жиденький, бледными красками написанный портрет Ленина. Заговорили о Ленине. Кто-то восторженно: А как он по матери ругается. Великолепно!
Сегодня во "Всемирке" - Амфитеатров читал своего "Ваську Буслаева". Былинный размер очень хорош, но когда переходит на пятистопный ямб - сразу другим языком. Вместе с размером меняется и стиль. Амфитеатров очень способный, но совсем не талантливый человек. Читая, он поглядывал на Горького. "Гондлу" Гумилева провалили. Потом - заседание "Всемирной Литературы". По моей инициативе был возбужден вопрос о питании членов литературной коллегии. Никаких денег не хватает - нужен хлеб. Нам нужно собраться и выяснить, что делать. Горький откликнулся на эту тему и говорил с аппетитом. - "Да, на! Нужно, черт возьми, чтобы они либо кормили, либо - пускай отпустят за границу. Раз они так немощны, что ни согреть, ни накормить не в силах. Ведь вот сейчас - оказывается, в тюрьме лучше, чем на воле: я сейчас хлопотал о сидящих на Шпалерной, их выпустили, а они не хотят уходить: и теплее, и сытнее! А провизия есть… есть… Это я знаю наверное… есть… в Смольном куча… икры - целые бочки - в Петербурге жить можно… Можно… Вчера у меня одна баба из Смольного была… там они все это жрут, но есть такие, которые жрут со стыдом…" - и всё в таком роде.
Был у Сазонова. Дом Искусства как будто на мази!
12 ноября. Встал часа в 3 и стал писать бумагу о положении литераторов в России. Бумага будет прочтена завтра в заседании "Всемирной Литературы". Сейчас примусь за Уитмэна. Хочу перевести что-нибудь из его прозы.
13 ноября. Вчера встретился во "Всемирной" с Волынским. Говорили о бумаге насчет ужасного положения писателей. Волынский: "Лучше промолчать, это будет достойнее. Я не политик, не дипломат"… - А разве Горький - дипломат? - "Еще бы! У меня есть точные сведения, что здесь с нами он говорит одно, а там - с ними - другое! Это дипломатия очень тонкая!" Я сказал Волынскому, что и сам был свидетелем этого: как большевистски говорил Горький с тов. Зариным, - я не верил ушам, и ушел, видя, что мешаю. Но я объясняю это художественной впечатлительностью Горького, а не преднамеренным планом. Повторяется то же, что было с Некрасовым. Он тоже был на два фронта оттого, что - художник. Из "Всемирной" к Гржебину. Выпросил десять тысяч - и в Комиссариат просвещения к Сазонову. Гринберг обещает в ноябре полмиллиона и в декабре - полмиллиона. Оставил валенки - и с Оцупом и Слонимским к Тойво. У Тойво большой, очень чистый кабинет, на столах разложена огромная штабная карта. Он показал кому-то, что Ямбург взят, и как именно взят: - те садились на корабли, а мы их отсюда крыли артиллерией. - У него в гостях был какой-то милый красноармеец. Разговор шепотом: - Ну, а многих расстреляли в Луге? - Нет. Одного. - Ну и хорошо. Крупенникова-старика не расстреляли? - Нет. - Очень хорошо. - А белые много там напакостили? - Нет. Не успели. Они удрали, и с ними ушло много народу… Большинство евреев. - Ну, вот это хорошо. Ну их! Нам они не нужны! - Я удивился.
Вчера я лег голодный. За весь день только сухари и суп! Хочу написать рассказ - о своих приключениях.
Сегодня должно было состояться заседание по поводу продовольствия. Но - Горький забыл о нем и не пришел! Был Сазонов, проф. Алексеев, Батюшков, Гумилев, Блок, Лернер… И Тихонов запоздал. Мы ждали 1½ часа. Наконец выяснилось, что Горький прямо проехал к Гржебину. Я поговорил по телефону с Горьким - и мы начали заседание без него. Потом - пошли к Гржебину. По дороге Сазонов спрашивал: что Гумилев - хороший поэт? Стоит ему прислать дров или нет? Я сказал, что Гумилев - отличный поэт. А Батюшков - хороший профессор? О-да! Батюшков отличный профессор. Горький принял нас нежно и любяще (как будто он видит нас впервые и слыхал о нас одно хорошее). Усадил и взволнованно стал говорить о серии книг: Избранные произведения русских писателей XIX в., затеваемых Гржебиным. Предложил образовать коллегию по изданию этой серии. В коллегию входим: Н.Лернер, А.Блок, Горький, Гржебин, Замятин, Гумилев и я. Потом Горького вызвали спешно в "Асторию" - и он уехал: прибыл Боровский. Блок жаловался: как ужасно, что тушат электричество на 4 часа, - вчера он хотел писать три статьи - и темно.
14 ноября. Обедал в Смольном - селедочный суп и каша. За южку залогу - сто рублей. В трамвае - во "Всемирную". Заседание по картинам - в анекдотах. Горький вчера был в заседании - с Ионовым, Зиновьевым, Быстрянским и Воровским. Быстрянского он показывал, делал физиономию - "вот такой". Эт-то, понимаете, "человек из подполья", - из подполья Достоевского. Сидит, молчит - обиженно и тяжело. А потом как заговорит, а у самого за ушами не мыто и подошвы толстые, вот такие! И всегда он обижен, сердит, надут - на кого, неизвестно.
- Ну потом - шуточки! Стали говорить, что в Зоологическом саду умерли детеныши носорога. Я и спрашиваю: чем вы их кормить будете? Зиновьев отвечает: буржуями.
И начали обсуждать вопрос: резать буржуев или нет? Серьезно вам говорю… Серьезно… Спрашивается: когда эти люди были искренни: тогда ли, когда притворялись порядочными людьми, или теперь? Говорил я сегодня с Лениным по телефону по поводу декрета об ученых. Хохочет. Этот человек всегда хохочет. Обещает устроить все, но спрашивает: "Что же это вас еще не взяли… Ведь вас (питерцев) собираются взять". По рассказам Горького, Воровский был всегда хорошим человеком, честным, энергичным работником…
К Марье Игнатьевне Горький относится ласково. Дал ей приют у себя. Вчера: - М.И., вы идете на Кронверкский, подождите до 5-ти час., я вас отвезу, у меня будет лошадь.
Сейчас вспомнил, как Леонид Андреев ругал мне Горького: "Обратите внимание: Горький пролетарий, а все льнет к богатым - к Морозову, к Сытину, к - он назвал ряд имен. - Я попробовал с ним в Италии ехать в одном поезде - куда тебе! разорился. Нет никаких сил: путешествует как принц". Горький в письмах к Андрееву ругал меня; Андреев неукоснительно сообщал мне об этом.
Блок дал мне проредактированный им том Гейне. Я нашел там немало ошибок. Некоторые меня удивили: например, слово подмастерье Блок склоняет так: родительный падеж - подмастерье, дательный падеж подмастерье - как будто это Дарья.
Мы самоуплотняемся: сдвинули всю мебель в три комнатки. Коля будет спать в комнате для прислуги. Темнеет - надо зажигать лампу, но керосину нет почти.
16 ноября. Блок патологически аккуратный человек. Это совершенно не вяжется с той поэзией безумия и гибели, которая ему так удается. Любит каждую вещь обвернуть бумажечкой, перевязать веревочкой; страшно ему нравятся футлярчики, коробочки. Самая растрепанная книга, побывавшая у него в руках, становится чище, приглаженнее. Я ему это сказал, и теперь мы знающе переглядываемся, когда он проявляет свою манию опрятности. Все, что он слышит, он норовит зафиксировать в записной книжке - вынимает ее раз двадцать во время заседания, записывает (что? что?) - и, аккуратно сложив и чуть не дунув на нее, неторопливо кладет в специально предназначенный карман.
17 ноября, воскресение. Был у меня Гумилев: принес от Анны Николаевны (своей жены) ½ фунта крупы - в подарок - из Бежецка. Говорит, что дров никаких: топили шкафом, но шкаф дал мало жару. Я дал ему взаймы 36 полен. Он увез их на Бобиных санях. - Был Мережковский. Жалуется, хочет уехать из Питера. Шуба у него - изумительная. Высокие калоши. Шапка соболья. Говорили о Горьком. "Горький - двурушник: вот такой же, как Суворин. Он азефствует искренне. Когда он с нами - он наш. Когда он с ними - он ихний. Таковы талантливые русские люди. Он искренен и там и здесь". С Мережковским мы ходили в "Колос" - там читал Блок - свой доклад о музыкальности и цивилизации, который я уже слышал. Впечатление жалкое. Носы у всех красные, в комнате холод, Блок - в фуфайке, при всяком слове у него изо рта - пар. Несчастные, обглоданные люди - слушают о том, что у нас было слишком много цивилизации, что мы погибли от цивилизации. Видал я Сюннерберга, Иванова-Разумника - все какие-то бывшие люди. Оттуда с Глазановым и Познером - на квартиру д-ра (забыл фамилию) - там Жирмунский читал свой доклад о "Поэтике" Шкловского. Были: Шхенбаум в шарфе до полу, Шкловский (в обмотках ноги), - Сергей Бонди, артист Бахта, Векслер, Чудовский, Гумилев, Полонская с братом и др. Жирмунский произвел впечатление умного, образованного, но тривиального человека, который ни с чем не спорит, все понимает, все одобряет - и доводит свои мысли до тусклости. Шкловский возражал - угловато, задорно и очень талантливо. Векслер заподозрила Жирмунского, что он где-то упомянул душу писателя, - и сделала ему за это нагоняй. Какая же у писателя душа? К чему нам душа писателя? Нам нужна композиционная основа, а не душа. - Теперь все эти девочки, натасканные Шкловским, больше всего боятся, чтобы, не дай Бог, не сказалась душа. При всяком намеке на психологизм (в литературной критике) они хором вопят:
Ах, какой он пошляк! Ах, как он неразвит!
Современности вовсе не видно.
Но все же собрание произвело впечатление будоражащее, освежающее. Потом с Глазановым мы пошли ко мне и читали его доклад об Андрее Белом. - У меня от холоду опухли руки.
19 ноября, среда. Вчера три заседания подряд: первое - Секция исторических картин, второе - "Всемирная Литература", третье - у Гржебина, "Сто лучших русских книг". Так как я очень забывчив на обстановку и подробности быта - запишу раз навсегда, как это происходит у нас. Теперь мы собираемся уже не на Невском, а на Моховой, против Тенишевского училища. Нам предоставлены два этажа барского особняка генеральши Хари-ной. Поднимаешься по мраморной лестнице - усатый меланхоличный Антон и седовласый Михаил Яковлевич, бывший лакей Пуни, потом лакей Репина - "Панин папа" - как называют его у нас. Сейчас же налево - зал заседаний - длинная большая комната, соединенная лестницей с кабинетом Тихонова - наверху. В зале множество безвкусных картин - пейзажей - третьего сорта, мебель рыночная, но с претензиями.