4 декабря. Память у Горького выше всех других его умственных способностей. - Способность логически рассуждать у него мизерна, способность к научным обобщениям меньше, чем у всякого 14-летнего мальчика.
О Книжном фонде. Стремясь создать библиотеку для Дома Искусств, Коля вчера пошел к несчастному Ивану Ивановичу. Тот сказал ему простуженным голосом: "Видите ли, все мои помощники заболели: тут так сыро и холодно, что воспаление легких - почти неизбежно. Но я еще держусь на ногах. Если продержусь до среды - приготовлю. Слягу - не взыщите". Ай да Комиссариат просвещения!
Боба читал мне былины.
6 декабря. О, как холодно в Публичной библиотеке. Я взял вчера несколько книг: Мандельштама. О стиле Гоголя, "Наши" (альманах), стихи Востокова - и должен был расписаться на квитках: прикосновение к ледяной бумаге - ощущалось так, словно я писал на раскаленной плите.
7 декабря. Вчера в Доме Искусств - скандал. Бенуа восстал против картин, которые собрал для аукциона Сазонов. Бенуа забраковал конфетные изделья каких-то ублюдков - и Сазонов в ужасе. "У нас лавочка, а не выставка картин. Мы не воспитываем публику, а покупаем и пролаем". Бенуа грозит выйти в отставку.
Третьего дня - Блок и Гумилев - в зале заседаний - сидя друг против друга - внезапно заспорили о символизме и акмеизме. Очень умно и глубоко. Я любовался обоими. Гумилев: симмолисты в большинстве аферисты. Специалисты по прозрениям и нездешнее. Взяли гирю, написали 10 пудов, но выдолбили всю середину. И вот швыряют гирю и так и сяк. А она пустая.
Блок осторожно, словно к чему-то в себе прислушиваясь, однотонно: "Но ведь это делают все последователи и подражатели - во всех течениях. Но вообще - вы как-то не так: то, что вы говорите, - для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы как-то слишком литератор. Я - на все смотрю сквозь политику, общественность"…
Чем больше я наблюдаю Блока, тем яснее мне становится, что к 50-ти годам он бросит стихи и будет писать что-то публицистико-художественно-пророческое (в духе "Дневника писателя"). - Иванова-Разумника на нашем гржебинском заседании не было: его, кажется, взяли в солдаты. Мы составили большой и гармонический список. Блок настоял на том, чтобы выкинули Кольцова и включили Аполлона Григорьева. Я говорил Блоку о том, что если бы в 16–20 лет меня спросили: кто выше, Шекспир или Чехов, я ответил бы: Чехов. Он сказал: - Для меня было то же самое с Фетом. Ах, какой Фет! И Полонский! - И стал читать наизусть Полонского. На театральное заседание Горький привел каких-то своих людей: некоего Андреева, с которым он на ты, режиссера Лаврентьева - оказывается, нам предоставляют театр "Спартак". Прибыл комиссар красноармейских театров - который, нисколько не смущаясь присутствием Горького, куря, произнес речь о темной массе красноармейцев, коих мы должны просвещать. В каждом предложении у него было несколько "значит". "Значит, товарищи, мы покажем им канто-лапласовское учение о мироздании". Видно по всему, что был телеграфистом, читающим "Вестник Знания". И я вспомнил другого такого агитатора - перед пьесой "Разбойники" в Большом Драматическом он сказал:
- Товарищи, русский писатель, товарищи, Гоголь, товарищи, сказал, что Россия - это тройка, товарищи. Россия - это тройка, товарищи, - и везут эту тройку, товарищи, - крестьяне, кормильцы революционных городов, товарищи, рабочие, создавшие революцию, товарищи, и, товарищи, - вы, дорогие красноармейцы, товарищи. Так сказать, Гоголь, товарищи, великий русский революционный писатель земли русской (не делая паузы), товарищи, курить в театре строго воспрещается, а кто хочет курить, товарищи, выходи в коридор.
Я написал сейчас письмо Андрею Белому. Зову его в Петербург.
9 декабря. Сейчас было десять заседаний подряд. Вчера я получил прелестные стихи от Блока о розе, капусте и Брюсове - очень меня обрадовавшие.
На заседание о картинах Горький принес "Шута" - юмористический журнал. Замятин сказал: у русских мало юмора. Горький: "Что вы! Русские такие юмористы! Сейчас знакомая учительница мне рассказывала, что в ее школе одна девочка выиграла в перышки 16 000. Это ли не юмор!" Девочек уже, впрочем, нет. Все находятся в браке с мальчиками - и живут, хозяйственно живут вместе. Очень хозяйственно.
Сегодня я впервые заметил, что Блок ко мне благоволит. Когда на заседании о картинах я сказал, что пятистопный ямб не годится для трагедии из еврейской жизни - что пятистопный ямб - это эсперанто, - он сказал: "Мудрое замечание". Сообщил мне, что в его шуточном послании ко мне строчку о Брюсове сочинила его жена - "лучшую, в сущности, строчку". В "Двенадцати" у нее тоже есть строка:
Шоколад миньон жрала.
Я спросил, а как же было прежде?
- А прежде было худо: Юбкой улицу мела.
А у них ведь юбки короткие.
Мои денежные дела ужасны, и спасти меня может только чудо.
11 декабря. Вторую ночь не заснул ни на миг - но голова работает отлично - сделал открытие (?) о дактилизации русских слов - и это во многом осветило для меня поэзию Некрасова. Вчера было третье заседание Дома Искусств. Блок принес мне в подарок для Чукоккалы - новое стихотворение: пародию на Брюсова - отличное. Был Мережковский. Он в будущий четверг едет вон из Петербурга - помолодел, подтянулся, горит, шепчет, говорит вдохновенно: "Все, все устроено до ниточки, мы жидов подкупили, мы… А Дмитрий Влад. - бездарный, он мае погубит, у него походка белогвардейская… А тов. Каплун дал мне паек - прегнусный - хотя и сахар, и хлеб, - но хочет, чтобы я читал красноармейцам о Гоголе…" Я спросил: "Почему же и не читать? Ведь полезно, чтобы красноармейцы знали о Гоголе". - "Нет, нет, вы положительно волна… Я вам напишу… Ведь не могу же я сказать красноармейцам о Гоголе-христианине… а без этого какой же Гоголь?" Тут подошел Немирович-Данченко и спросил Мережковского в упор, громко: - Ну что? Когда вы едете? - Тот засуетился… - Тш… тш… Никуда я не еду! Разве можно при людях! - Немирович отошел прочь.
- Видите, старик тоже хочет к нам примазаться. Ни за что… Боже сохрани. У нас теперь обратная конспирация: никто не верит, что мы едем! Мы столько всем говорили, болтали, что уже никто не верит… Ну, если не удастся, мы вернемся и я пущусь во все тяжкие. Буду лекции читать - "Пол и религия" - "Тайна двоих" - не дурно ведь заглавие? а? Это как раз то, что им нужно…
Не дождавшись начала заседания - бойкий богоносец упорхнул. На заседании Нерадовский нарисовал в Чукоккалу - Александра Бенуа, а Яремич - Немировича. Когда мы обсуждали, какую устроить вечеринку, Блок сказал:
- Нужно - цыганские песни.
15 декабря. Вчера Полонская рассказывала мне, что ее сын, услыхав песню:
Мы дадим тебе конфет,
Чаю с сухарями, -
запел: "Мы дадим тебе конфет, чаю с сахарином", - думая, что повторяет услышанное. Был вчера на "Конференции пролетарских поэтов", которых, видит Бог, я в идее люблю. Но в натуре это было так пошло, непроходимо нагло, что я демонстративно ушел - хотя имел право на обед, хлеб и чай. Ну его к черту с обедом! Вышел какой-то дубиноподобный мужчина (из породы Степанов - похож на вышибалу; такие также бывают корректора, земские статистики) и стал гвоздить: "буржуазный актер не понимат наших страданий, не знат наших печалей и радостей - он нам только вреден (это Шаляпин-то вреден); мы должны сами создать актеров, и они есть, товарищи, я, например…" А сам бездарен, как голенище. И все эти бездарности, пошлые фразеры, кропатели казенных клише аплодировали. Это было им по нутру. Подумать, что у этих людей был Серов, Чехов, Блок.
Днем у меня был Мережковский в шубе и шапке, но легкий, как перышко. - Евреи уехали, нас не дождавшись. А как мы уедем не в спальном вагоне? Ведь для З.Н. это смерть. - Похоже, что он очень хотел бы, если бы встретилось какое-нб. непреодолимое препятствие, мешающее ему выехать. - Я опять не спал всю ночь - и чувствую себя знакомо гадко.
1920
2 января. Две недели полуболен, полусплю. Жизнь моя стала фантастическая. Так как ни писания, ни заседания никаких средств к жизни не дают, я сделался перипатетиком: бегаю по комиссарам и ловлю паек. Иногда мне из милости подарят селедку, коробку спичек, фунт хлеба - я не ощущаю никакого унижения, и всегда с радостью - как самец в гнездо - бегу на Манежный, к птенцам, неся на плече добычу. Источники пропитания у меня такие: Каплун, Пучков, Горохр и т. д. Начну с Каплуна. Это приятный - с деликатными манерами - тихим голосом, ленивыми жестами - молодой сановник. Склонен к полноте, к брюшку, к хорошей барской жизни. Обитает в покоях министра Сазонова. У него имеется сытый породистый пес, который ступает по коврам походкой своего хозяина. Со мной Каплун говорит милостиво, благоволительно. У его дверей сидит барышня - секретарша, типичная комиссариатская тварь: тупая, самомнительная, но под стать принципалу: с тем же тяготением к барству, шику, high life’y. Ногти у нее лощеные, на столе цветы, шубка с мягким ласковым большим воротником, и говорит она так:
- Представьте, какой ужас, - моя портниха…
Словом, еще два года - и эти пролетарии сами попросят - ресторанов, кокоток, поваров, Монте-Карло, биржу и пр., и пр., и пр. Каплун предложил мне заведовать просветительным отделом - Театра Городской охраны (Горохр). Это на Троицкой. Я пошел туда с Анненковым. Холод в театре звериный. На все здание - одна теплушка. Там и рабочие, и Кондрат Яковлев, и бабы - пришедшие в кооператив за провизией. Я сказал, что хочу просвещать милиционеров (и вправду хочу). Мне сказали: не беспокойтесь - жалованье вы будете получать с завтрашнего дня - а просвещать не торопитесь, и когда я сказал, что действительно, на самом деле хочу давать уроки и вообще работать - на меня воззрились с изумлением.
3 января. Вчера взял Женю (нашу милую служаночку, которую я нежно люблю, - она такая кроткая, деликатная, деятельная - опора всей семьи: ее мог бы изобразить Диккенс или Толстой) - она взяла сани, и мы пошли за обещанной провизией к тов. Пучкову. Я прострадал в коридоре часа три - и никакой провизии не получил: кооператив заперт. Я - к Каплуну. Он принял радушно - но поговорить с ним не было возможности - он входил в кабинет к Равич и выходил ежеминутно. Вот он подошел к телефону: - Это вы, тов. Бакаев? Иван Петрович? Нельзя ни нам получить то, о чем мы говорили? С белыми головками? Шаляпин очень просит, чтобы с белыми головками… Я знаю, что у вас опечатано три ящика (на Потемкинской, 3), велите распечатать. Скажите, что для лечебных целей…
Мережковские уехали. Провожал их на вокзал Миша Слонимский. Говорит, что их отъезд был сплошное страдание. Раньше всего толпа оттеснила их к разным вагонам - разделила. Они потеряли чемоданы. До последней минуты они не могли попасть и вагоны… Мережковский кричал:
- Я член Совета… Я из Смольного!
Но и это не помогало. Потом он взвизгнул: - Шуба! - у него, очевидно, в толпе срывали шубу.
Вчера Блок сказал: "Прежде матросы были в стиле Маяковского. Теперь их стиль - Игорь Северянин". Это глубоко верно. Вчера в Доме Искусств был диспут "О будущем искусстве", - но и туда не пошел: измучен, голоден, небрит.
Рождество 1920 г. (т. е. 1919, ибо теперь 7 января 1920). Я весь поглощен дактилическими окончаниями, но сколько вещей между мною и ими: Машины роды, ежесекундное безденежье, бесхлебье, бездровье, бессонница, "Всемирная Литература", Секция исторических картин, Студия, Дом Искусств и проч., и проч., и проч.
Поразительную вещь устроили дети: оказывается, они в течение месяца копили кусочки хлеба, которые давали им в гимназии, сушили их - и вот, изготовив белые фунтики с наклеенными картинками, набили эти фунтики сухарями и разложили их под елкой - как подарки родителям! Дети, которые готовят к Рождеству сюрприз для отца и матери! Не хватает еще, чтобы они убедили нас, что все это дело Санта Клауса! В следующем году выставлю у кровати чулок! В довершение этого à rebours наша Женя, коей мы по бедности не сделали к Рождеству никакого подарка, поднесла Лиде, Коле и Бобе - шерстяные вытиралки для перьев - собственного изготовления - и перья.
2-й день Рождества 1920 г. я провел не дома. Утром в 11 ч. побежал к Луначарскому, он приехал на несколько дней и остановился в Зимнем дворце; мне нужно было попасть к 11 ч., и потому я бежал с тяжелым портфелем. Бегу - смотрю, рядом со мною краснолицая, запыхавшаяся, потная, с распущенными косами девица, в каракулевом пальто на красной подкладке. Куда она бежала, не знаю, но мы проскакали рядом с нею, как кони, до Пролеткульта. Луначарского я пригласил в Дом Искусств - он милостиво согласился. Оттуда я пошел в Дом Искусств, занимался - и вечером в 4 часа - к Горькому. В комнате на Кронверкском темно - топится печка - Горький, Марья Игнатьевна, Иван Николаевич и Крючков сумерничают. Возится с печью и говорит сам себе: "Глубокоуважаемый Алексей Максимович, позвольте вас предупредить, что вы обожгетесь…"
А я уже стал вполне pater familias. Вчера Боба торжественно подал мне листок бумаги с немецкими стихами и стал декламировать Liebe Vater. Немка научила. Через 10 дней родится новое существо - неизвестного пола.
17 января. Сейчас Боба вбежал в комнату с двумя картофелинами и, размахивая ими, сказал: папа, сегодня один мальчик сказал мне такие стихи: "Нету хлеба - нет муки, не дают большевики. Нету хлеба - нету масла, электричество погасло". Стукнул картофелинами - и упорхнул.
19 января. Вчера - у Анны Ахматовой. Она и Шилейко в одной большой комнате, - за ширмами кровать. В комнате сыровато, холодновато, книги на полу. У Ахматовой крикливый, резкий голос, как будто она говорит со мною по телефону. Глаза иногда кажутся слепыми. К Шилейке ласково - иногда подходит и ото лба отметает волосы. Он зовет ее Аничка. Она его Володя. С гордостью рассказывала, как он переводит стихами - a livre ouvert - целую балладу - диктует ей прямо набело! "А потом впадает в лунатизм". Я заговорил о Гумилеве: как ужасно он перевел Кольриджа "Старого моряка". Она: "А разве вы не знали. Ужасный переводчик". Это уже не первый раз она подхватывает дурное о Гумилеве.
25 января. Толки о снятии блокады. Боба (больной) рассказывает: вошла 5-летняя девочка Альпер и сказала Наташеньке Жуховецкой:
- Знаешь, облака сняли.
- А как же дождик?
Мороз ужасный. Дома неуютно. Сварливо. Вечером я надел ива жилета, два пиджака и пошел к Анне Ахматовой. Она была мила. Шилейко лежит больной. У него плеврит. Оказывается, Ахматова знает Пушкина назубок - сообщила мне подробно, где он жил. Цитирует его письма, варианты. Но сегодня она была чуть-чуть светская барыня; говорила о модах: а вдруг в Европе за это время юбки длинные или носят воланы. Мы ведь остановились в 1916 году - на моде 1916 года.
8 февраля. Моя неделя слагается теперь так. В понедельник лекция в Балтфлоте, во вторник - заседание с Горьким по Секции картин, заседание по "Всемирной Литературе", лекция в Горохре; в среду лекция в Пролеткульте, в четверг - вечеринка в Студии, в пятницу - заседание по Секции картин, по "Всемирной Литературе", по лекции в Доме Искусств.
Завтра, кроме Балтфлота, я читаю также в Доме Искусств.
9 февраля. Это нужно записать. Вчера у нас должно было быть заседание по гржебинскому изданию классиков. Мы условились с Горьким, что я приду к Гржебину в три часа и он (Горький) пришлет за нами своего рысака. Прихожу к Гржебину, а у него в вестибюле внизу, возле комнаты швейцара, сидит Горький, молодой, синеглазый, в серой шапке, красивый. - "Был у Константина Пятницкого… Он тифом сыпным заболел - его обрили… очень смешной… в больнице грязь буграми… сволочи… Доктор говорит: это не мое дело…" Потом мы сели на лихача и поехали - я на облучке. Марья Игн. Бенкендорф окончательно поселилась у Горького - они в страшной дружбе - у них установились игриво-полемические отношения - она шутя бьет его по рукам, он говорит: ай-ай-ай, как она дерется! - словом, ей отвели на Кронверкском комнату, и она переехала туда со всеми своими предками (портретами Бенкендорфов и… забыл, чьими еще). На собрании были Замятин, Гржебин, Горький, Лернер, Гумилев и я - но так как 1) больному Пятницкому нужно вино и 2) Гумилеву нужны дрова, мы с Гумилевым отправились к Каплуну в Управление Советов. Этот вельможа тотчас же предоставил нам бутылку вина (я, конечно, не прикоснулся) и дивное, дивное печенье. Рассказывал, как он борется с проституцией, устраивает бани и т. д., - а мне казалось, что я у помощника градоначальника и что сейчас войдет пристав и скажет:
- Привели арестованных студентов, что с ними делать?
Нашел у Каплуна книгу Мережковского - с очень льстивой и подобострастной надписью… Гумилев один вылакал всю большую бутылку вина - очень раскис… побежал на свидание к Кульбабе, забыв о лекции.
12 февраля. Описать бы мой вчерашний день - типический. Ночь. У Марьи Борисовны жар, испанская болезнь, ноги распухли, родов ждем с секунды на секунду. Я встаю - занимаюсь былинами, так как в понедельник у меня в Балтфлоте лекция о былинах. Читаю предисловие Сперанского к изд. Сабашникова, делаю выписки. Потом бегу в холодную комнату к телефону и звоню в телефон Каплуну, в Горохр, в Политотдел Балтфлота и ко множеству людей, нисколько не похожих на Илью Муромца. Воды в кране нет, дрова нужно пилить, приходит какой-то лысый (по виду спекулянт), просит устроить командировку, звонит г-жа Сахар: нет ли возможности достать от Горького письмо для выезда в Швейцарию, звонит Штейн: нельзя ли спасти библиотеку уехавшего Гессена (и я действительно спасал ее, сражался за каждую книжку), и т. д. Читаю работы студистов об Ахматовой.