Приезжих колхоз не пугал, они, по сути, еще дорогой сюда в колхоз организовались, делясь излишками и помогая слабым. Они и хаты строили на заселенческом участке номер 58 сообща, собираясь в помочь. На помочах мир стоял. Переселенцы были готовыми колхозниками, кому попало вербовщики не предлагали поехать на Урал, и все-таки, наученные опытом коллективизации на Дону и Кубани, с повальным обобществлением временили в Покровке и, выполняя директиву, сначала создали товарищества по совместной обработке земли, потом коммуны и уж потом, когда ступеньки эти выдержали, поднялись по ним до колхоза.
Артель назвали "Украина", потому что вошли в нее в основном переселенцы, и первым председателем "колгоспа" был избран из них же, Спиридон Федорович Шепетко, мужичок крепкий, прямослойный и смолистый, словно вытесанный из рудовой сосны, дерева изнутри красноватого и называемого кондой.
И ожила и преобразилась степь, и не могли нарадоваться люди: вот это земли! Не обманул вербовщик, здесь и впрямь огороды были больше, чем у них там поля. И не заметили за работой Яков с Домной, как подошла пора старшего сына в армию собирать. Михаил не отслужил - Петр подоспел. И все бы ничего, если бы не войны, а они зачастили: Испания, Хасан, Халхин-Гол, Финляндия…
Обошли войны жертвами семью Чеколовцов. Благополучно дослуживал действительную и средний сын Петр. Вытягивался, матерел и ветрел на полях младший Федор. Сходилась заря с зарей. Старалось солнце, работая по семнадцати часов в сутки без перерывов. Цвели ромашки… И… снова грянула война. Война - не гром, перекрестись - и стихнет. Хасан, Халхин-Гол, финская - тоже войны, не учебные маневры, но эта…
Если доведется быть в Покровке, обратите внимание на мемориальную доску возле Дома культуры. Погибли, сражаясь за Родину… И 67 фамилий. На 67 дворов по тому времени.
А через станцию Тамерлан шли и шли эшелоны. Поезда везли на запад - войну, на восток - порожняк для нее. Сиротела земля. По деревням и селам из трудоспособных корова да баба оставались: все для фронта, все для победы.
Русской бабе да русской корове по золотому памятнику надо поставить. Сколько раз за историю вывозили они Россию из разрухи и голода… Да что там из разрухи и голода, с того света в эти годы.
От Петра ни письма, ни весточки третий месяц. Значит, живой. Домна Сидоровна чувствовала это материнским сердцем и ждала, что вот-вот - и явится Петя сам, поэтому и не пишет. Яков Романович мог сказать определеннее, где его сын, он ту германскую всю прошел, но разве скажешь кому, что в плену их Петька, коли ни в убитых, ни в раненых, ни в пропавших без вести не проходит по архивам, теперь бы уже сообщили. И на одно облегчение только надеялся Яков Чеколовец, бывший матрос с крейсера "Аврора", что захватили силой его, не добровольно сдался.
Петр попал в плен. Попал потому, что со счету сбился и последний патрон истратил на немца, не на себя.
Захваченных в плен сгоняли в лагерь под Смоленском. Убранное картофельное поле, огороженное колючей проволокой, противотанковые рвы, заполненные водой, сторожевые вышки по углам и ни колышка внутри, не то ли что крыши над головой. Проволока увешана пустыми консервными банками попарно, подведен электрический ток, и день и ночь тарахтит двигатель динамо-машины. И не так донимал этот двигатель с динамо высокого напряжения, как банки, от которых до головокружения разило мясным духом: военнопленных кормили раз в неделю, в остальные дни развлекались, бросая через проволоку сырую картошку и пристреливая каждого, кто брал ее руками.
Нет зверя свирепее человека. Почему?
Этот вопрос Петр Чеколовец и посейчас задает, да кто ответит на него? А ответить должны когда-нибудь.
Замерзали. Умирали с голоду. Умирали от ран. Но умирали стоя. По-разному попадают в плен.
Падал и падал ошметьями снег с трижды распроклятого неба. Под ногами сплошное холодное вязкое месиво. Вспомнить - и то мороз по коже. Перед таким тоже надо было выстоять, но если бы выстоять только духом… Отдыхали поочередно, сидя на трупах. Да простят мертвые живым.
Они тоже думали о жизни и держались вместе все тринадцать, оставшихся в живых от батальона пограничников и попавших в плен. Попавших, не сдавшихся. Сбегал ли кто-нибудь из ада? Эти тринадцать сбежали.
Непогода натешилась и утихла, не унимались фашисты, придумывая новые издевки. Пустили за проволоку к пленным лошадь с перебитой ногой и ржали.
Они были уверены, что "котлете" с хвостом ничего не грозит и на закуску она не попадет: пленным самим ни убиться, ни зарезаться, поэтому и в плену оказались. Пряжки медной ни у кого, отнято все.
День лошадка хромала по лагерю, тыкалась теплой мордой в спины, потому что от нее отворачивались, чтобы не дразнить голодное воображение, а утром патрульный, обходя периметр с той стороны, наткнулся на копыта, долго стоял над ними, шевеля носком сапога останки, поблудил взглядом по лагерю и повернул обратно докладывать о находке.
А ничего невероятного: лошадь убили киркой. Невероятно, откуда могла взяться кирка, если были изъяты даже станки безопасных бритв. Но, видимо, не все немцы - фашисты.
Киркой сняли шкуру, киркой разрубили тушу на крохотные кусочки и раздробили кости. А потом, когда аппетит только раздразнили, и шкуру располосовали на ленточки и затеплили костерки, чтобы опалить шерсть хотя бы, но лоскутки сворачивались, как береста, шерстью внутрь и раскручивать их было бесполезно. Ели так.
А под утро, когда снова повалил хлопьями снег и завыл горестно ветер, и забрякали пустые консервные банки, и потухли пепелища, той же самой киркой Петр Чеколовец, превозмогая электрическую судорогу, отогнул гвозди на столбах, поставил черенок под нижний провод и держал, пока не проползли под ним товарищи. Все двенадцать. Он тринадцатый. Это он хорошо помнит. Не помнит, как сам полз. Проволока могла сорваться с черенка, и тогда все, отползал. Высокое напряжение в немецкой колючей проволоке, да не выше оно силы воли русского солдата. Ушли тринадцать пограничников из ада. А может, и еще кто, оглядываться некогда.
Из-под проволоки - в противотанковый ров. Во рву густая холодная каша. Ноги дна не достанут - хана: ни уплыть, ни утонуть, и выловят тебя фрицы спокойно баграми и багром же спокойно добьют…
Один русский художник такую картину изобразил якобы: залил лист черной тушью и лишь посередке оставил белое пятнышко с булавочную головку. И назвал картину "Надежда". А умные головы вечный двигатель изобретали. Да, надежда и есть тот самый вечный двигатель.
Добрались тринадцать мокрых однополчан до леса, а дальше куда? Через линию фронта пробиваться? Чем? Да и где она теперь? И не строем же шагать во весь рост, немцы всюду.
- Я предлагаю группками по два, по три пробираться ближе к родным местам, - предложил комсорг взвода, оставшийся единственным из всего политического и командного состава батальона, но предложение это прозвучало как приказ. - У кого они по ту сторону войны, пусть решает сам, куда ему.
- А нам теперь где укроешься, там и родина.
Родина у Петра под Киевом. Урал - тоже родина. Хотя и от Смоленска до Киева не близко, около пятисот километров напрямую. И все равно добрались они с земляком Николой, минуя деревни и питаясь тем, что осталось под снег на неубранных полях. Настырный народ славяне. И когда под этим снегом похороненным оказалось все, тогда только заползли они в огород крайнего дома. Не хаты - дома. Лежат за плетнем, ждут, кто выйдет. Или не послышится ли речь и не обнаружит, кто в нем живет. И с голоду умереть не хочется, и снова оказаться в плену - вовсе.
Вышел дед. Без шапки, без рукавиц, в одной рубахе и с топором. Странный дед: седой как лунь, а сила молодая. Располовинил чурбак, толщиной с бочонок, раскроил другой, нагнулся ставить на попа третий - нательный крестик капнул с груди в расстегнутый ворот. Подозрительный дед. Переглянулись, вдавленные блеснувшей опасностью в потемневший снег, и лежат.
- Не ховайтэсь, не ховайтэсь, бачу. - Распрямился, всадил кончик топора в торец кряжистого кругляша, но топорища из лапы не выпустил. - А ну, геть сюдой. Геть, геть.
Делать нечего, поднялись. Идут, как пьяные: в обнимку, держась друг за дружку и все равно шатаясь. Подошли. Остановились. Дед их разглядывает, они - собственные ноги, мелко дрожащие в коленях. И не вынося больше этой противной дрожи, отпустился Петр от Миколы и шагнул к топору.
- Дозволь погреться, отец.
- Ну зробь, шо зробишь.
Ничего не "зробил" работник. Даже воткнутого топора не смог вытащить.
Дед свел белесые брови, как двух белых медведей лбами столкнул, и, подхватив их обоих, унес в дом.
- Ничого, хлопцы. Це ничого, був бы дух неледащий.
От Петра больше года ни письма, ни похоронной, ни сообщения, и Федора, едва ему восемнадцать исполнилось, забрала война. Вернется ли? Откуда было знать Якову с Домной, что вернутся их сыновья. Все трое вернутся. Откуда было знать Якову с Домной, что год вот уже, как воюет их Петр в соединении партизанского генерала Сидора Артемьевича Ковпака, пройдя от Путивля до Карпат и обратно и лучшего друга Миколу похоронив в Молдавии близ местечка Княж Двур. Николай медаль "За отвагу" из рук самого батьки Ковпака получил в красной коробочке, в красной коробочке ему и положить бы ее в карман. И Петр это же советовал:
- Коля, не надевай. В бой идем. Не послушался.
И ровно через час после награждения был убит немецким снайпером, обнаружившим его по блеску новенькой медали.
Ой, Микола, Микола…
Сразу обоих, как малых детей, подхватил дед умирающих с голоду красноармейцев и занес в теплый дом, где "вже вынала стара" коржи из печи.
Налила по стакану молока, положила по коржу, но дед одну лепешку целиком убрал и подал бабке, вторую разломил пополам и половинку.
- Сховай. Ни, я не жаднючий, хлопцы, я вученый.
И раздал по четвертинке.
Дед сам плена хлебнул. У японцев в 1905-м. Потом был обмен пленными: солдата за солдата. На Иванову долю пары не досталось.
Привезли их, лишних, с завязанными глазами куда-то, а когда развязали глаза и руки - в догонялки со смертью играть привезли. Поле, ровное, как ладонь. Два столбика вкопано метров через триста. Беги, пленный! Беги, а японский солдат будет из винтовки стрелять по тебе. Увернешься от пули - счастье твое, нет - лишний ты был на земле…
Стоило ли трое суток держаться на столешнице в Цусимском проливе русскому матросу с потопленного флагмана "Суворов", пока не подобрала его японская канонерская лодка? Стало быть, стоило, если сумел потом Иван пробежать эти триста смертных метров, петляя и падая и цепенея от жужжащих пуль.
И месяц еще блудил Иван по сахалинской тайге и так бы и сгинул, не наткнись он на охотничье зимовье.
- Так ось о тот дид мене тико чаем поив. Нельзя зараз вам много исты, кишки у вузел завьяжутся. Жутко времья - вийна.
Конечно, жуткое. Разве не жутко, что восемнадцатилетний парнишка Федя Чеколовец, окончив пулеметное училище, в мае 1943 года залез в траншею на Западном фронте? Сидит, боя ждет. Смерть на фронтах не ждут, она сама приходит. Как посыльный.
- Чеколовец! Срочно в штаб полка.
- А где он?
- Ну не на передовой же. У-у, салага, - разглядел его наконец посыльный. - Ты знаешь, куда тебя вызывают? В особый отдел.
- Чеколовец? - переспросили в особом отделе, хотя он и доложил, кто такой прибыл по вашему приказанию.
- Брат Петр есть у тебя?
- Есть.
- Где?
- Не знаю. Может, убит, может.. Не знаю, товарищ майор.
- Жив-здоров твой брат. Завтра письмо получишь от него.
Угадал майор из особого отдела полка, получил назавтра Федор письмо от брата. И что жив-здоров он, угадал майор. Так Петр и пишет: воюю в тылах у фрица, партизаню…
Петр жив-здоров, а Федора чуть не убило, и каску, и голову продырявило.
- Еле залатали, - признался раненому врач после операции. - Я еще не встречал, чтобы при такой пробоине в котле не весь пар вышел. Живучий ты.
Дали отлежаться в тыловом госпитале, дали вторую группу инвалидности - и все, товарищ Чеколовец, отвоевался.
Домой Федор приехал под Новый год, но не похож он был на новый. Война. Из молодежи одни девчата остались. Ребята постарше в армии, подростки в ремесленных училищах и школах фабрично-заводского обучения. И сразу бросилось в глаза, как сильно изменилась Покровка. Заколоченных окон прибавилось. Разрослось кладбище. Война.
Зиму проотдыхал списанный в вечный запас пулеметчик Федор Чеколовец, весной идет мимо конторы. Покровка такая столица, что куда бы ни пошел, колхозной конторы никак не минуешь. Идет он мимо нее и слышит:
- Хведя! Ты не на почту устроился, ходишь из двора во двор? Председатель велел спросить, - выбежала на крыльцо рассыльная.
- Нет, не на почту. Никуда еще не устроился, передай.
- Сам зайди скажи, а то он мне не поверит.
Зашел. А у Спиридона Федоровича еще и Федор Алексеевич Милых, директор Варненской МТС. Одна шишка - шишка, а две - вовсе место бугроватое. Снял шапку, но, спохватившись, что она армейская, не гражданский треух, надел снова и взял под козырек.
- Здравствуй, здравствуй, солдат. Как здоровье?
Молчит. Какое может быть здоровье у инвалида второй группы? Молчит. Потому что ему девятнадцать лет, и в такие годы не то, чтобы страшно, просто стыдно думать про инвалидность. Молчит солдат. Бывший теперь уж.
- Понимаешь, Федя… Посевная скоро, а в колхозе сам видишь, кто остался. Не поработаешь ли у Федора Алексеевича в МТС помощником бригадира тракторного отряда, а Милых нам за это лишний тракторишко выделит? Порадеешь?
Помолчал солдат, помолчал, повернулся и вышел.
- Это у него не после ранения? - спросил Милых, когда растворились звуки шагов за дверью.
- А нет. У них вся порода такая: молчат, значит, согласны.
Надо, и полтора года мотался Федор Чеколовец с поля на поле в тряском ходке помощником бригадира тракторного отряда, не чая дождаться конца войны. Дождался, а "надо" меньше не стало.
- Надо тебе, Федор, на трактор с ходка перелезать.
Перелез на трактор, С трактора - штурвальным к сестре Ольге на комбайн "Коммунар". Надо. Потом сказали:
- Надо бы тебе на курсы шоферов съездить в Касли. Месяца на три.
Поехал. Курсы закончил, права получил, директор МТС говорит:
- Будешь меня возить. В счет отработки за учебу. А то у меня шофером знаешь, кто? Жена твоего брата Петра. Замени, а то неудобно: мужика баба возит. И мало ли…
Некоторые считают: подумаешь, работа - начальство катать. Привез, отвез, высадил - и спи. Личный шофер спит, а зарплата ему все равно идет, Ну, зимой, конечно, много денег не наспишь, да зимой директору шофер и даром не нужен - вся техника за забором, а ты в посевную, в сенокос, в уборочную повози директора МТС по району, район с некоторое европейское государство.
- Федя, да ты ж как балалайка высох уж, ты погляди на себя в зеркало, - сокрушалась мать.
Но помирать Федору было рановато, пели тогда такую песню про фронтового шофера, но и шоферы гражданские тоже дни и ночи не бросали баранку. Надо.
Не успел Федя Чеколовец вернуться в Покровку - парламентер от директора Варненского совхоза. И не кто-нибудь, а сам завгар.
- Переходи к нам шофером. Совхоз - это совхоз. Работа - "от" и "до". Отпуска. Ну и так далее. Пойдешь?
- Председатель отпустит - пойду.
- С председателем мы договоримся. С Шепетко? Договоримся.
Шепетко слыл мужичком с хитрецой. Ну, настоящий хохол. А ведь перехитрил его директор совхоза Ковалев.
- Ну, Спиридон Федорович, ну, машины ж лишней у тебя нет.
- Будет.
- Ну, когда будет, тогда и заберешь своего Федора.
- Ну, нехай попрацует у вас.
Директор председателя обманет потом, сначала заведующий гаражом Варненского совхоза обманул шофера, подсунув ему вместо обещанной новой машины рухлядь. Ни одно колесо не вращалось. И два дня с рассвета до заката пролежал под ней Федор, доводя до ума ходовую часть, а на третий - гости из самой Москвы. Не из района, не из области - из Москвы. Какую машину для них выделять? Шофера какого класса за баранку садить? Не дай и не приведи случиться чему в дороге - такие расстояния и такие просторы, что от жилья десятки километров, а Москва пешком ходить не привычна.
Один шофер отказался, причину нашел, другой.
- Пусть Федька Чеколовец их на своей "лайбе" везет, он это дело любит.
И день-деньской кружил по степи весь в заплатах и пластырях ГАЗ-АА, а к вечеру, не чихнув ни разу мотором, доставил комиссию в Варну. Что уж это была за комиссия, что она проверяла и как отозвалась о шофере - никто до сих пор не знает, но только сразу же оставил его директор совхоза при себе. И так и не отпускал обратно в колхоз.
Лето невидаючи пролетело. Короткое лето на Урале. Короткое и прохладное. Как рубаха-распашонка. Кажется, неделя не прошла, как отсеялись, - уже уборочная. А хлеба наросли - на танке не проедешь.
Едут. Радуются. Колосья вровень с крышей кабины. И каждый колос по четверти.
- Андрей Петрович, вы машину водить сможете? - спрашивает шофер у директора.
- Смогу, а что? - насторожился Ковалев.
- Да я на комбайне бы поработал. Я ж и комбайнер.
- Ну, Федор, да ты у меня, оказывается, не горшок, а угодник.
Федор поступал сообразно обстановке, а обстановка всегда чего-нибудь требовала. Требовала весной, летом, осенью. И зимой требовала не меньше, и Чеколовец лез с гаечными ключами под задние и передние мосты, возился с капризными, как дети обеспеченных родителей, системами зажигания. И когда обзавелся колхоз "Украина" своей автомашиной и Шепетко приехал к директору Варненского совхоза Ковалеву забирать назад своего шофера (тракториста, комбайнера, слесаря-электрика), Ковалев заморозил глаза и, куражась, посмотрел ими такими на разгоряченного председателя.
- Какого Федьку? Федор Яковлевич есть, у нас, так он не временно, он давно у нас работает.
- Та мы ж договаривались! Вспомни. По первому требо…
- Забыл, Спиридон Федорович, - бесстыдно улыбался Андрей Петрович. - А нужен тебе шофер - посылай на курсы своего человека за наш счет. Можешь даже двоих.
Перехитрил директор председателя, заполучив так вот легко и просто механизатора широкого профиля. Одного из первых, если не самого первого в Варненском районе. И необходимость на таких специалистов росла с каждым днем. И когда перевели Андрея Петровича Ковалева председателем райисполкома в Чесму, попробовал он сагитировать и Чеколовца поехать с ним:
- Подумай, Федор Яковлевич. Хорошенько подумай. Не обижу.
- Да при чем тут "обижу, не обижу". Председатели исполкомов сегодня один, завтра другой, а земля, она и послезавтра землей останется. Я на ней вырос. Тут семья у меня, родители. Нет, не поеду я с вами.
Приходили и уходили директора совхоза, а шофер, тракторист, комбайнер, слесарь-электрик Чеколовец оставался.
- О городских не скажу, а сельские мы и умирать должны на той земле, на какой родились и выросли. Тогда еще, может быть, и получится от нас какая-то польза, - отказался он и от заманчивой перспективы стать жителем областного центра.