Войцех притащил бумагу с грифом Совета профсоюзов, так как у него дома были залежи фирменных бланков и конвертов, которые он использовал для личных надобностей, и в ожидании Зе я продиктовал ему, а он перевел на польский письмо, подписанное председателем мифического профсоюза польских куроводов. Те, прослышав о том, в каких жутких условиях живут бразильские крестьяне, решили послать им петуха-производителя и четырех лучших несушек в качестве безвозмездного дара и в доказательство неоспоримого превосходства социалистических методов хозяйствования. Предназначаются они беднейшим крестьянам, коих, быть может, сумеют вырвать из нищеты, ибо улучшат породу бразильских кур. Подпись дарителя была неразборчива, но письмо производило сильное впечатление.
Зе Гильерме все не было, а кушать между тем хотелось сильней и сильней, и мы отправились в ресторан. Ужин наш подходил к концу, когда появился журналист.
- Ну что, как фабрики?
- Я потрясен, - сказал он, раскрывая меню. - Прежде чем рассказать вам о фабриках, хочу с вами поделиться. У меня тут возникла проблема, - он вытащил из кармана письмо и протянул его Войцеху. - Переведи, а?
Тот перевел и, видимо тронутый, сказал:
- Вот она, революционная-то солидарность. Как поляк и коммунист я испытываю гордость.
- С этими словами он поднялся и пожал Зе руку. Я чуть не расхохотался. Войцех сложил письмо, сунул его в конверт и вернул адресату:
- Надо ответить.
Журналист, казалось, был чем-то смущен:
- Да, конечно, это великолепный пример интернационализма… Подарок щедрый, но, видишь ли… несколько обременительный, - с заминкой сказал он.
- Это куры, что ли? - спросил я.
- Ну да! Ты бы видел, на что похож мой номер!.. Закакали его весь, к кровати не подойти…
Невероятным усилием воли я сдержал смех. Зе Гильерме просил посоветовать, как ему избавиться от кур. Я принял вид суровый и несколько сумрачный. Ни в коем случае нельзя вернуть подарок - это оскорбление для сельских тружеников и для всей народной Польши. Будем искать иное решение.
И Зе для начала сочинил письмо председателю профсоюза польских куроводов, где от имени бразильского крестьянства благодарил его за великодушие и щедрость. Войцех забрал письмо домой, чтобы перевести.
Потом мы стали размышлять, что же нам делать с курами (и с петухом). Было выпито много водки. Груда, увидев, что друг оказался в безвыходной ситуации, вызвался забрать их на ночь к себе, в свою маленькую квартирку, и лично переловил кур, проявив при этом неожиданную умелость и сноровку, связал им ноги и увез на такси, очень довольный собой. Зе дал ему денег на проезд и на чаевые таксисту, который сперва отказывался везти кудахчущий груз. Прощаясь, Груда пообещал завтра же утром отправить письмо. Я же помог Зе снять с кровати вонючие, сплошь покрытые пометом простыни, предложил одолжить ему собственное постельное белье, но он отказался, свернулся на голом - по счастью, оставшемся чистым - матраце и уснул.
Наутро я поведал ему всю правду, поскольку от перспективы путешествия с курами из Восточной Европы в Южную Америку у него ум заходил за разум. На радостях он даже не рассердился на меня, простил мою жестокую шутку, а Войцеху дал еще денег, чтобы тот купил пряности, коренья и приправы для… ну, понятно, для чего. Груда потом жаловался: "Петух был такой старый и жилистый - пять часов варю, а он все как подошва".
Баия, 1985
Обед у Калазансов. Парадный обед в честь двух новых почетных граждан Баии, посетивших город, - американки-дипломатки Френсис Суитт и бельгийца Мишеля Шоуянса, священника и профессора университета. Множество гостей, роскошное угощение, где первым номером идет великолепный сарапател… Пожалуй, только покойная матушка книгоиздателя Дмевала Шавеса, царствие ей небесное, готовила нечто подобное, но рецепт унесла с собой в могилу. Коньяки, виски, вина всех сортов - от эльзасского "Либфраумильх" до нашего "Капелиньо" из штата Рио-Гранде-до-Сул. Это - для веселья, а для утоления моей жажды - кокосовый сок, знак внимания со стороны друзей.
Френсис поместили на втором этаже, а бельгийского кюре, рьяно изучающего все без изъятия народные баиянские празднества, - на первом, у него комната с отдельным входом. Я разглядываю почетных гостей, смеющихся и ведущих оживленную беседу, и спрашиваю, так просто, в шутку:
- Кто к кому шастает по ночам: он к ней поднимается или же она до него снисходит?
Хозяйка, Аута-Роза, обижается:
- Мишель - настоящий священник, он дал обет целомудрия и свято соблюдает его. Это столп веры, кладезь премудрости, образец нравственности. Насчет американки не поручусь, но за нашего кюре руку дам на отсечение, да не одну, а обе.
Подобная убежденность пробивает брешь в стене моего цинизма, заявляю, что сам был свидетем безупречного поведения бельгийца: он любит жизнь, как немногие миряне, он уважает свой сан, как мало кто из лиц духовного звания. После чего, уже не отвлекаясь, приступаю к сарапателу, но занесенная уж было вилка застывает в воздухе, ибо Аута-Роза вдруг во всеуслышание делает следующее заявление:
- Порог этого дома вовеки не переступит рогоносец, будь он хоть миллиардер или всесветная знаменитость! Не допущу!
Ладно, в безгрешность кюре я поверил и даже присоединился к хозяйке, но последнее ее утверждение не смогу проглотить даже с помощью сока незрелого кокоса:
- Не смею возражать, но позволю себе заметить, что мне случалось видеть, как этот самый порог переступают… Нет-нет, я так просто, к слову…
Я ж не сумасшедший и не о двух головах, чтобы спорить с Аутой-Розой. А она, проследив направление моего взгляда, сообщает шепотом:
- Тот, о ком ты говоришь, - не в счет, он - рогоносец наследственный, тут уж ничего не поделаешь, не он виноват, вся порода такая.
И, поскольку училась когда-то в городке Ильеусе в колледже при обители сестер-урсулинок, с ходу начинает отрясать листву и плоды с генеалогического древа ничего не подозревающего гостя:
- …еще прадед его, основатель рода, с большим достоинством носил рога, знаменит этим на всю страну был и дед его, а об отце и говорить-то нечего, он ему и не отец вовсе, жена чуть ли не в открытую жила с соседом, от него и родила…
История захватывающая, но - грешный человек! - я с бґольшим вниманием слежу не за перипетиями сюжета, а за действиями жены героя - последнего барона де Что-то Там: воспользовавшись тем, что американка, позабыв на этот вечер о диете, удалилась попробовать очередное диво баиянской кулинарии, она занимает ее место рядом с кюре. Тот, увлеченно толкуя о синкретизме с достойными собеседниками, поначалу не обращает внимания на Марию-Патоку - как же еще нам обозначить сахарозаводчицу?! - и на ее высоко оголеные бедра. Но как же их не заметить? И вот один просвещенный собеседник устремляет на них взгляд, сладко жмурится второй, и только Мишелю, по-прежнему захваченному разговором, ни до чего нет дела. Мария-Патока со смехом начинает кружить у стула святого отца, желая отвлечь его и привлечь. Дотрагивается до плеча, прикасается к колену, я опасаюсь, что в следующее мгновенье примется расстегивать ему ширинку, благо Мишель не в сутане, а в мирском платье, снабженном этим приспособлением… но, на его счастье, дипломатка Френсис возвращается с полной тарелкой баиянской снеди. Кюре с новым жаром заводит речь о метисации и культурном феномене негритюда. Атака Марии-Патоки захлебывается.
…Когда она проходит мимо меня, я останавливаю ее - мы с ней друзья, она охотно поверяет мне свои тайны - и спрашиваю, чем вызван такой интерес, мне ли не знать, что больше всего на свете ей нравятся мальчики, только-только перешагнувшие порог отрочества. А кюре - крепкий пятидесятилетний дядя… Так в чем же дело? Откуда такой напор? Мария-Патока, потупившись, отвечает:
- Никогда не пробовала с падре… Хотелось узнать, как это на вкус…
А ничего не подозревающий Мишель, сияя от радости - он так любит Баию и баиянцев! - со своего места обводит зал взглядом, улыбается тому и этому, дружески кивает мне и, в невинности своей не подозревая подвоха, приветливо улыбается баронессе.
- Влип! - торжествующе объявляет мне Мария-Патока.
Москва, 1953
Спускаюсь по трапу самолета, на котором прилетели вместе с Зелией из Вены. Пять часов вечера, но уже совсем темно. Лютая московская зима. Январь 1953-го. С тех пор как я вернулся в Бразилию из изгнания, это мой первый приезд в Советский Союз. Нас встречают несколько друзей - и среди них радостная Вера Кутейщикова, она в этот раз поработает с нами переводчицей.
Мы переписывались и подружились, так сказать, заочно, еще до того, как в 1948-м познакомились по-настоящему. Вера, сотрудница Института мировой литературы, специалистка по Испании, Португалии, Латинской Америке, написала брошюру о моем творчестве - там была целая серия таких брошюр, издаваемых "Правдой". Для нас с Зелией она и ее муж Лев Осповат, тоже известный испанист, издавший впоследствии книги о Лорке, Неруде и Диего Ривере, стали родными, и понимали мы друг друга без слов.
…Спустя несколько дней, когда мы утром в гостинице пили кофе, я протянул Вере свежий номер "Правды", попросил перевести статью на полстраницы - наверно, что-то важное. Вера еще дома успела прочесть газету, она знала, о чем там говорится, однако же стала переводить. Речь шла о том, что раскрыт подлый заговор американских империалистов, ставивший своей целью убийство Сталина, а орудием его выступали негодяи-врачи - самые крупные и известные в Советском Союзе, те, на кого была возложена высокая ответственность за здоровье кремлевских владык. "Все они - евреи", - сообщает "Правда".
Разинув рот, не зная, что думать, о чем говорить, смотрю я на Веру. Она замерла на стуле, стиснула ладони, кусает губы, чтобы подавить беззвучное пока рыдание… Говорю же, нам не надо слов, чтобы понять друг друга.
Лиссабон, 1981
Узнав, что мы отправляемся в Португалию, один наш приятель попросил подыскать ему с женой номер в семейном пансионе, благо португальская столица славится такими заведениями - пониже отеля, повыше меблированных комнат. Нашему другу предстояло работать в архивах и библиотеках, а ресторанная кормежка ему была не по карману.
Часа в четыре, направляясь по авенида да Либердаде к площади Маркиза Помбала, мы вдруг заметили особнячок - невысокое, в несколько ступеней, крыльцо, перила лестницы обшиты красным бархатом. Не иначе как это он и есть - семейный пансион. Решили войти, поднялись по ступенькам, отворили дверь. Нас встретила очень любезная сеньора средних лет, и мы сообщили, что желаем осмотреть комнаты и прицениться. Удивление, с коим она воззрилась на нас, ничуть не умерило ее учтивости. Она повела нас наверх, открыла дверь в комнату, повернула выключатель. В приглушенном свете мы увидели роскошное четырехспальное ложе, атласные шторы, ковры, умывальник в глубине, словом, ничего лучше и требовать нельзя. Оставалось лишь узнать, во что обойдется проживание с полным пансионом.
- Скажите, сеньора, сколько это будет стоить в месяц для супружеской четы, включая обед, завтрак и ужин?
- В месяц? - она удивилась еще сильней. - Вообще-то у нас оплата почасовая - "на время", но можно и "на ночь". Что же касается еды… Мы не подаем еды, но… - она лукаво улыбнулась двум престарелым бесстыдникам, которые и на склоне дней все никак не угомонятся, - но можем предложить широкий выбор напитков: шампанское всех сортов, старый портвейн, виски…
Тут только мы уразумели, куда нас занесло. Зелия многозначительно щиплет меня. Больше вопросов мы не задаем. К чему? Искушение велико: не будь в отеле "Тиволи" так комфортабельно и уютно, вполне можно было снять тут номер на несколько часов, заказать шампанского - когда-то мы часто так делали…
На другой стороне проспекта в пансионе "Санчо" нам удается забронировать номер для баиянской четы.
Лиссабон, 1980
Мы с Зелией прилетели в Португалию на презентацию ее книги "Анархисты, слава Богу". Меня атакуют журналисты, но я показываю на жену:
- На этот раз я всего лишь сопровождаю мадам. Я тут в качестве супруга писательницы Зелии Гаттаи и с надеждой, что в скором времени она возьмет меня на содержание.
О, целомудрие португальской прессы! Ни один из репортеров не поведал своим читателям о моем заветном желании предаться неге и праздности, сделаться этаким литературным жиголо. Видно, всерьез меня не приняли.
Баия, 1966
Я показываю Морин Биссилиа заповедные уголки нашей Баии, которые кажутся мне достойными ее просвещенного внимания и чести быть запечатленными ее волшебной камерой. Морин собирается сделать целый альбом о нашем славном городке - о его достопримечательностях и о людях, его населяющих. Она уже сняла знаменитый рынок "Модело", Рампа-до-Меркадо, парусники в бухте и торговцев фруктами и рыбой. Запечатлела колоритных жриц на макумбе, "дочерей святого", карнавальную группу "Дети Ганди", потаскушек, толпящихся на улице Масиэл.
Потом я рассказываю, что в баиянском предместье Перипери, где любят селиться удалившиеся от дел предприниматели и вышедшие в отставку чиновники, есть целая аллея вековых финиковых пальм. Чтобы увидеть ее и заснять, стоит пересечь весь город.
Мы приезжаем в это буколическое место - и глохнем от грохота отбойных молотков, рева бульдозеров, воя еще каких-то адских машин. Оказывается, здесь прокладывают новую магистраль, и пройдет она прямехонько через аллею, как будто специально так придумали. Из многих десятков деревьев, помнивших еще времена рабства, осталось всего четыре, нет, три: корни четвертой пальмы уже обнажены, еще минута, и какая-то стальная, окутанная смрадным дымом землеройка выкорчует ее окончательно.
Летим обратно. Вне себя от бешенства я тороплю верного Аурелио. Дома хватаю телефон и звоню нашему префекту Антонио Карлосу, взываю к небесам и к его совести. Он признает мою правоту, но сообщает, что ничего нельзя поделать: шоссе - в ведении властей штата, обращаться надо к губернатору. Луис Виана Фильо оказывается не в курсе дела, он встревожен моим звонком и обещает вмешаться. Лично отправляется в Перипери, видит творящееся там безобразие и пресекает его. Магистраль обогнет аллею - вернее, то что от нее осталось. Четыре последние финиковые пальмы спасены. И спасением своим они обязаны лишь тому обстоятельству, что Морин Биссилиа приехала фотографировать Баию.
В самолетах я ворую салфетки, в ресторанах - тарелки, в кафе - кофейные ложечки и пепельницы, из отелей увожу домой халаты и полотенца, не говоря уж о маленьких кусочках мыла и крошечных упаковках шампуня: эта моя коллекция и по количеству экспонатов и по их невиданному, межконтинентальному разнообразию - несомненно, лучшая в мире. Но я предаюсь этому пороку не один, моя невестка Ризия, когда гостит у нас, непременно крадет что-нибудь из моих трофеев, приводя в свое оправдание старинную поговорку: "Кто у вора уворует, с того семь грехов снимется".
Это пагубное пристрастие передалось мне от дядюшки Алваро Амаду - он не мог пройти мимо того, что плохо лежит. Моя подруга жизни дона Зелия на протяжении полувека делит со мною радости и тягости супружества, ко всему вроде бы должна была привыкнуть, но до сих пор брезгливо морщится, когда видит, как, летя над океаном на высоте десять тысяч метров, прячу я в карман салфетку с изображением розы ветров. Отец мой, полковник Жоан Амаду, таинственным образом сочетал в себе черты и свойства жмота и скряги, который за медный грош удавится, с непостижимым умением расшвыривать деньги налево-направо, пускать их по ветру. Известно, яблочко от яблони…
Лиссабон, 1980
Удовольствие, которое получаешь от устных рассказов Луиса Форжаза Тригейроса (того самого, что покупал "вишневую фуфаечку"), сравнимо лишь с чтением его же новелл. И сколько же их было, этих рассказов! Жалко, что память меня подводит: путаются у меня в голове даты, места действия, имена персонажей. Рискну все же воспроизвести один из таких "случаев из жизни", которые при всей своей полуанекдотичности дают очень точное представление о том, что такое национальное единство и как соотносится оно с этнической пестротой бразильской нашей нации. Будьте снисходительны - мне далеко до Тригейроса.
Итак, если не путаю, дело было в 80-е годы в Эгейском море, по которому на пароходе плыли среди прочих туристов сам Тригейрос с Марией Эленой и португальский писатель Давид Моуран-Феррейра со своей женой Пилар. Корабль шел от острова к острову, а обе четы оживленно и горячо - об этом можно было бы и не упоминать, португальцы иначе не умеют - обсуждали разные темы, затрагивая и взрывоопасную тему поэзии. При этом за ними внимательно наблюдала группа людей, похожих на японцев, смирно стоявшая на палубе. В самый разгар дискуссии один из них отделился от своих соплеменников и приблизился к спорящим.
- Это вы по-португальски говорите, верно? - осведомился он. - А сами откуда будете?
- Из Португалии и будем, мы - португальцы, - отвечал ему Давид Моуран.
Японское лицо вдруг осветилось совершенно бразильской - от уха до уха - улыбкой.
- Это португальцы! - обратился он к своим товарищам. - Это наши предки!
"Предки?" В голове Тригейроса замелькало: образы каравелл, великие географические открытия, покорение Востока, грандиозные и массовые совокупления конкистадоров с местными туземцами и неведомое потомство… Он спросил, не течет ли в их азиатских жилах португальская кровь, не посетил ли их остров лет пятьсот назад какой-нибудь Васко да Гама?
- Португальская кровь? У нас? Да что вы?! Мы - бразильцы из Сан-Пауло! - радостно закричал псевдояпонец. - А португальцы - это же наши предки! - и пояснил наставительно: - Вы - наши прапрадеды.
И это именно так. Португальцы - ближайшая родня всех без исключения бразильцев. Зелия, чистокровная итальянка, чувствует себя в Лиссабоне как дома, а во Флоренции, где родился ее отец, и в Венеции, откуда родом ее мать, она чужестранка.
Сказка сказывается, а не объясняется, а герой ее должен быть существом из плоти и крови, из мяса и костей, - не куклой на руке романиста. Есть у меня одна безобманная примета, по которой я могу судить, что герой живет. Это когда он начинает противиться моей воле, отказываться делать то, что противно его природе, несообразно его личности. Случается так довольно часто, и я мог бы написать целую брошюру о подобных казусах.
Я уж рассказывал о том, что произошло с доной Флор. Когда история о ней и двух ее мужьях подходила к концу, приехала в Баию моя племянница Жанаина. Она знала о романе, но желала знать больше. Дона же Флор в это самое время оказалась перед дилеммой: ей до смерти хотелось отдаться Гуляке, первому своему мужу, хотелось так сильно и нестерпимо, что он пришел к ней с того света - путь неблизкий и нелегкий, но дону Флор обуревает желание компенсировать ему тяготы пути, уплатить дорожные издержки. Однако она ведь не какая-нибудь прости господи, а благопристойная мещаночка, крепко опутанная предрассудками и условностями вроде, например, супружеской верности и святости семейного очага; во второй раз выйдя замуж за фармацевта Мадурейру, она из мелкой буржуазии перешла в разряд средней, отчего еще крепче сделались все ее запреты, уважение к законам и правилам. Помимо того обстоятельства, что дона Флор - принципиальная противница адюльтера, она любит своего аптекаря и не хочет ему изменять.