– Сдаюсь, – сказал тут мой банкир, – мне завтра рано вставать. Будем считать, я проиграл и плачу за ужин, а ты оставляешь на чай. Но поверь: что и денег, и привилегий вдесятеро больше Исаева с Евтушенко имел в Советском Союзе глава Союза писателей Георгий Марков. Который в быту был абсолютный западник, на публике – почвенник, а по сути – абсолютнейший циник.
– Цинизм – это и есть твой третий нож? – до меня наконец дошло.
– Цинизм – это единственный способ заработать реальные деньги в стране, которая слишком бедна, чтобы все население было зрячим, а следовательно, равным в правах и обязанностях. В России оттого так и циничны начальники, что им нет смысла быть патриотами, – ведь искренние патриоты, тут ты прав, обычно бедны. Но им нет смысла быть и западниками, потому что рента, которую они могут снять с западного равенства, в их глазах тоже ничтожно мала. Им нужно снимать массовую ренту – ренту с искренних патриотов, убежденных почвенников, а они хоть и бедны, зато их большинство. И ради величия нации, пусть и воображаемого, это большинство отдаст последнюю рубаху. Уж поверь человеку, который, возможно, читал меньше твоего, зато зарабатывает куда больше!
Хватаясь за последнюю соломинку, я выдохнул:
– Послушай, все же такой цинизм – это примета новейшего времени. В перестройку была искренность, в оттепель была искренность, искренни были, кажется, дворяне… Пушкин искренним был…
Мой друг посмотрел на меня, как русский царь на еврея, но решил не устраивать погром, ограничившись чертой оседлости:
– "Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич".
Он положил "визу" в принесенную шкатулку.
И только на днях, шаря глазами по полке, где у меня книги, имеющие отношение к пушкинской поре, я хлопнул себя по лбу и вытащил книгу историка Рожанковской о семействах Вяземских и Карамзиных. Нужная цитата нашлась быстро, – речь шла о московском градоначальнике графе Федоре Растопчине, единомышленнике Карамзина. Том самом Растопчине, над чьими "афишками" в псевдонародном стиле (писаными при оставлении Москвы в 1812-м) так издевался в "Войне и мире" Толстой.
Итак: "Он <Растопчин> был противником освобождения крестьян; закон о вольных хлебопашцах считал опасным по последствиям… Будучи европейцем по образованию и привычкам, заведя в своих имениях шотландское земледелие с выписанными из Шотландии агрономами, орудиями и семенами и добившись отличных урожаев, он вдруг выпустил в свет сочинение "Плуг и соха. Писанное степным дворянином" с подзаголовком "Отцы наши не глупей нас были". В этой книжечке он сравнивал шотландский плуг с русской сохой, экономическими выкладками развенчивал "английскую ферму" и доказывал преимущества российского землепашества. В "бородах", уверял он, столько же ума, сколько и здравого смысла". М-да…
С Растопчина теперь денег при всем желании не взыщешь.
Так что расплачиваться за ужин, по совести, следовало мне.
2009
Как я встречался с Петром Первым
С годами – я про жизнь и человека, и человечества – мы как-то перестаем хранить внутри себя естественно-научное знание. Точнее, передоверяем его хранение специалистам. И за это приходится платить – добро, если не втридорога
У нас с женой есть игра. "Эх, – говорим мы друг другу, – представляешь, а воскрес бы сейчас Пушкин!"
И пытаемся смоделировать, что могло бы кудесника четырехстопного ямба в нынешней жизни больше всего поразить.
Возможно, говорящие головы на волшебной самопоказке. Или ужины на кухне без прислуги, но при посредстве самохолодящего и саморазогревающего ящиков. А возможно, стихи Иосифа Бродского. Но вполне вероятно, что на гордость нации самое сильное впечатление произвел бы настенный календарь с Памелой Андерсон в бикини, висящий на стенке присутствия. (А что? Героя акунинской пьесы "Зеркало Сен-Жермена", волею автора перенесенного из начала XIX века на 100 лет вперед, именно подобный календарь и сразил: видать, и Акунин с женой…)
Подобные игры – типа "А что бы сказал Пушкин?" – вообще здорово освежают взгляд на привычные вещи. Замечаешь леса антенн на крышах; понимаешь, что паровое отопление – ровесник наших не пра-, а просто дедушек. Да господи: представьте себе блистательную мировую столицу, Париж или Санкт-Петербург, всего лишь вековой давности. Лифтов ни в османовских семиэтажных, ни в питерских шестиэтажных домах нет. Сортиры: в Париже – общий на лестничной площадке, в Питере – во дворе (потому под кроватями – ночные горшки; поутру для гигиены – таз и кувшин с водой). На дорогах – ни светофоров, ни правил движения. Из-за навоза амбре невозможное, вода в Фонтанке и Сене еще та, в газетах пишут, что лошадиное дерьмо скоро погребет под собой человечество… (Думаю, современник в картине поправил бы детали, но в целом бы узнал.)
И вот, моделируя прошлое подобным образом, недавно я непроизвольно сыграл в еще одну игру: а что было бы, когда б машина времени перенесла меня на 300 лет назад? И меня, мужчину без бороды и усов, но в непонятных синих штанах, в пухлом кафтане и с металлической полупрозрачной блямбой, подозрительно закрепленной ленточкой на запястье, доставили бы сначала в Тайный приказ, а оттуда, как сумасшедшего государственной важности, – к самому Петру I?
Что бы о пути, пройденном цивилизацией, смог я рассказать российскому самодержцу и чему бы смог его научить?
Ну хорошо, про компьютеры разговор оставим: даже если батарейки протянут часов пять, мой ноутбук выполнит лишь роль удостоверения личности гражданина XXI века. Электричества, понятное дело, в 1710-м не было. А вот сможете ли вы, вслед за мной, объяснить Петру, что это такое? Соорудить при помощи цинковых и медных кружков, бумаги и соляного раствора простейший гальванический элемент? Работающую динамо-машину? Запустить при ее помощи собственноручно собранный электромоторчик? Или Петр уже слышал что-то про опыты с "магнетизмом", как называлось электричество в XVIII веке? Или Стивен Грей открыл электропроводимость металлов уже после Петра? Или не Грей?
Вот видите: вопросов столько, что хоть собирай команду из "Что? Где? Когда?" – да и то не уверен, что Бялко или Друзь смогли бы действующий электромоторчик на глазах Петра I собрать.
Так что, возможно, собирать надо было что попроще – не электрическую, а паровую машину (кстати, Иван Ползунов – это какие годы? А ну-ка, ответьте даже без минуты на размышление!), а затем – к принципу действия коленвала, к двигателю внутреннего сгорания, к идее крекинга нефти с разделением на легкие и тяжелые фракции… Кстати: а где в Российской империи нефть находится ближе всего к поверхности земли? Каковы признаки ее залегания? Как добывают? (Эти вот смешные, напоминающие молот на оси нефтяные качалки, которые мы видели в фильмах, – они по какому принципу работают?)
А может, лучше было дать Петру представление о нарезном огнестрельном оружии и об устройстве патрона? Или важнее попробовать объяснить социальную картину мира и мягко подвести к идее, что все хваленое, насильно внедряемое русским самодержцем европейство – это только оболочка, приталенный камзол, натягиваемый на толстомясого мужика; впоследствии мужик будет кряхтеть, камзол трещать? Или б меня за одну эту мысль – сразу на плаху?..
То, что я сейчас отчаянно пытаюсь нарисовать, называется целокупной картиной мира, показывающей его общее устройство с детализацией по мере приближения к конкретному человеку. Это естественнонаучная картина мира, в которой отсутствует главное знание XXI века – потребительское. Она хороша не только тем, что позволяет определить свое место в мироздании, не растворяясь, но и не преувеличивая своей роли, – но и тем, что показывает взаимосвязь знаний и наук в их динамике. Не бывает тригонометрии, истории, физики и литературы самих по себе. Они развиваются и, можно сказать, питаются друг другом. Фантастическое ощущение – наблюдать себя внутри этого механизма. Еще более фантастическое – попробовать воссоздать своими руками его часть, понимая кинетику и механику.
Однако сегодня такую картину хранит внутри себя мало кто (и я, судя по моим наивным разговором с Петром, не исключение). По идее, самый главный класс хранителей – это школьные выпускники да абитуриенты, у которых зазубренное знание о мире еще свежо в памяти. Но отечественная школа никогда не озадачивалась историей наук, она скорее заставляла заучивать результаты, чем рассказывала о процессе. Да и тут провал: поговорите с нынешними 18-20-летними, – и получите в ответ: "Слушай, Дим, может, это в ваше время в школу ходили учиться, а в наше время ходили потусовать, а учились одни только ботаны". Я это слышал многократно – и от учителей, и от вчерашних учеников.
Студенты тоже не являются хранителями глобального знания о мире: они торопятся овладеть отдельным практическим навыком, который даст им работу, деньги и все те материальные блага, в получении которых они видят смысл жизни.
Про взрослых вообще молчу: им сегодня в нашей стране, кроме денег да пресловутой "стабильности", не надо совсем ничего.
Существуют еще, по идее, СМИ, одна из функций которых – просветительская, телевидению вообще имманентно присущая, но наше телевидение – инвалид. Лучшая научно-популярная программа, которую я знаю, идет во Франции на канале TF3 и называется "Ce n’est pas sorcier" – "Это не мудрено". Я, случайно ее увидев, просидел с открытым ртом три выпуска подряд (про то, как устроены горнолыжные курорты; про то, как достижения науки использует криминальная полиция; про жизнь в океане). И не только потому, что главный там – похожий на меня, как брат-близнец, ведущий Жами Гурмо (он носит такие же очки! И такие же рубашки в цветочек! И мы с ним ровесники! И у него такие же ужимки и прыжки!). А потому, что от этой виртуозно закрученной и великолепно выполненной программы действительно невозможно оторваться. И как человек, немножечко знающий телевидение изнутри, скажу: у нас такую лихую, смешную, остроумную вещь сегодня просто некому делать.
Так что в итоге получается: мир – сам по себе, а мы – сами по себе. Узкое знание хранят узкие специалисты. Мало кто из моих современников и сограждан, очутившись на отрезанном от цивилизации таинственном острове, сможет, как жюльверновский Сайрес Смит, восстановить цивилизацию шаг за шагом. Таких естественно-научных энциклопедистов больше нет; вымерли как класс; отдувается за всех брат Гурмо. Увы.
Нет, я вовсе не призываю никого из информационного века повернуть назад в эпоху Просвещения и потратить остаток жизни на наращивание личного знания о Вселенной, которое, скорее всего, так и пропадет втуне, ибо Википедия сегодня затыкает за пояс любого Дидро. Я даже не собираюсь пугать страшилкой: "А вот представьте, все компьютеры уничтожит вирус, и что мы будем делать тогда?"
Я о другом: в мир входят наши дети, наши племянники и племянницы, внуки и внучки. А для детей мир всегда начинается с нуля. И кто-то должен им, словно я Петру и словно мне Гурмо, объяснить, почему не падают с неба звезды, отчего вертятся колеса у машины, куда девается свет в лампочке и почему у Абрамовича много денег, а у папы с мамой мало. И если родители объяснить это не могут, не успевают или не хотят, то мало-помалу теряют авторитет.
Кстати: после разговоров с Петром I я понял, что смогу оставить его веку в подарок как минимум велосипед, реостат, чай в пакетиках и сноуборд.
А вы?
2010
Вред сивой кобылы
На Первом канале записан спецпроект – "Премьера со зрителями". Речь о фильме Александра Невзорова "Lectio Equaria Palaestra" – "Манежное лошадиное чтение". Про то, что лошади могут читать и абстрактно мыслить. Невзоров их научил
Александр Невзоров демонстрирует на экране, как его жеребец по кличке Као прекрасно умеет писать по-латыни. Вот Невзоров выводит на тазике "katillus", то есть "сосуд", и показывает жеребцу. Вот указывает на тазик на картинке. Вот жеребец хватает ртом карточки с буквами и складывает слово "katillus", справляясь даже с удвоенным "эл".
Дальше – больше. Као способен и к абстрактному мышлению. Картинку, происходящее на которой я бы не рискнул определить точно, он легко обозначает латинским "rixa", то есть "драка". Он может даже составить фразу "cranion wulgo", то есть "череп открыт"!
Правда, иной может заметить, что Као все время принюхивается к табличкам, вместо того чтобы их читать ("Лошадки известно что любят: морковку, арбузную корку, яблоко, сахарок", – замечает при обсуждении в студии Геннадий Селезнев, который не только экс-спикер Госдумы, но и председатель попечительского совета Федерации конноспортивного спорта России. – "Вы хотите сказать, что таблички чем-то намазаны?" – "Я не исключаю ничего!"). И еще Као не спешит отдавать таблички. Да и сам Невзоров не выпускает при экзаменации повода из рук.
Но эти замечания – они, разумеется, происки фом неверующих, неспособных взглянуть на мир свежим взглядом, а их Александр Невзоров способен устыдить словом. Ведь он – тот тип таланта-самородка, который, даже не зная формальной логики, всяких там фигур и модусов, отлично владеет логическими уловками.
"Александр Глебович, вы готовы поделиться вашей методикой с научной общественностью?" – "Я не вижу перед собой научной общественности!" – "Я могу увидеть записи того, как вы учите лошадей алфавиту?" – "Вы? Вы – не можете!"
И рукоплещет восхищенный зал.
Впрочем, не все так просто. Метод обучения лошадей чтению и письму Александр Невзоров позаимствовал у немецкого профессора Карла Кралля, демонстрировавшего читающих лошадей в начале XIX века и издавшего книгу "Denkende Tiere", "Мыслящие животные", в которой зашифровал метод обучения – это реальная история. Метод, в свою очередь, перекочевал к Краллю из масонской ложи "Мицраим", в которой он состоял. В которую секрет напрямую попал от учителя Людовика XIV Арнольфини, который…
Любопытно ведь, правда? И я опять же не издеваюсь. И Дэн Браун, и Умберто Эко пользовались одинаковым историческим материалом. И то, что результат отличается, – так это не из-за материала, а из-за разности талантов и целей. Когда б вы знали, из какого сора…
Вот и Александр Невзоров в жанре mocumentary, то есть квазидокументального кино (как он себе этот жанр представляет), сообщает нам примерно следующее. Есть, утверждает он, страшная тайна, скрываемая почти 700 лет, состоящая в том, что высшие млекопитающие разумны так же, как человек. И я способен вам эту истину доказать! Вот моя лошадь, которая читает и пишет. Вот мозг лошади, который ничем не отличается от нашего. Каждый из нас немножечко лошадь. То есть каждая лошадь – это человек, просто лишенный речевого аппарата и приспособленных к мелкой моторике конечностей, по причине чего бедную лошадь вместо учебы в школе отправляют на стадион к садистам-спортсменам (тут Селезнев взорвался вторично).
Любопытная идея?
А то! Сколько ж можно обсуждать зеленых человечков в качестве братьев по разуму?
Провокационная?
Да не то слово, но это тоже не упрек: вон, Ларе фон Триер из парочки провокационных идей о рабстве внутри нас и о хаосе внутри женщины сделал парочку гениальных фильмов.
И вот тут, друзья мои, Александр Невзоров из экспериментатора сам превращается в объект для эксперимента, который называется так: что произойдет с русским самородком, если дать ему историю, связанную с предметом любви (а Невзоров любит себя и лошадей одинаково пылко), но параллельно дать еще и денег, причем много. Если я правильно понимаю, решение о финансировании фильма принимал не просто Первый канал, а лично Константин Эрнст, – оттого и спецпроект у Гордона.
И, честно говоря, не лошадиный, а именно человеческий эксперимент интересовал меня больше всего. И разочаровал тоже больше всего. Я-то ведь числил Невзорова по ведомству диких талантов, русских Кустуриц. Разочарование постараюсь разложить по пунктам.
Пункт первый. Оказывается, ничего особенного с русским самородком, получившим много денег, не происходит – с ним происходит ровно то, что и почти со всеми в России. Я называю это "синдромом московского ресторана" – когда миллион долларов вбухивается в интерьер с гигантскими люстрами и золочеными зеркалами, но когда ужасны разом и шеф, и счет. Везалиус, Арнольфини, тамплиеры с вырванными языками, масоны, инквизиторы, виконты, генералы, дуэлянты – все это добро засунуто Невзоровым в фильм в виде полуоживших исторических картин ("полу-" – потому что играют актеры на уровне восковых фигур), но зато при невероятном обилии бархата, жемчугов, канделябров, шпаг, черепов, инкунабул, скелетов, кож, замш, песочных часов, камзолов, позументов и всего того антуража, какой помогает престидижитатору отвлечь внимание от ловкости рук. (Странно, что не было глобуса и астролябии.) Невзорову и латынь-то нужна лишь затем, что звучит эффектнее, чем современный русский или краллевский немецкий. Бабушки у экранов "умному Сашеньке" непременно умилятся.
Пункт второй. К разочарованию, окружающие Невзорова люди (а он на студию прибыл с огромной свитой) – никакие не ученики, но адепты веры. И его, условно, конно-кинематографическая школа – тоже не школа, а церковь, главный принцип которой – верить, следовать, не рассуждать. Так что, если при монтаже многого не отрежут, вы сможете увидеть механизм охмурения ксендзами козлевичей: его очень точно вычислил Гордон. "Откуда, Александр Глебыч, взяли метод обучения лошадей?" – "Я расшифровал тайнопись Кралля". – "Можете продемонстрировать?" – "Нет, я следую традиции хранения секрета в тайне". – "Ваша тайна умрет с вами?" – "Нет, у меня есть ученики". – (Ученице:) "Вы можете заставить лошадь читать?" – "Нет, я еще не созрела". – "Когда созреете?" – "Когда скажет Невзоров…" Каббала, дианетика, новый Мун!
Пункт третий (и, пожалуй, самый главный). История с фильмом Невзорова – это история того, что случается с телевидением, когда оно выходит замуж за рейтинг. Я действительно думаю, что этот проект был личной идеей Константина Эрнста. Не только потому, что Эрнст и Невзоров, как мне говорили, дружны; тут, скорее, сыграло эрнстовское умение почувствовать потенциал сочетания масонских тайн с говорящими собачками, то есть, тьфу, лошадками (масонство – какой простор! От Суворова и Карамзина до Грибоедова и Пушкина!). Другое дело, я не могу поверить, что Эрнсту невзоровская киностряпня – ведь этот ряженый драмкружок ДК 1-й Пятилетки, не имеющий шанса дорасти до Пятилетки 2-й, – что она ему по вкусу. Я видел фильмы самого Эрнста. Они выписаны тонкими кисточками. Я помню, как Эрнст рассказывал о венецианском карнавале как о карнавале смерти – карнавале тлена и распада – так точно, так нежно, что вода венецианской лагуны увлажняла мое лицо вперемешку со слезами. Вряд ли ему нравится самоварное золото человека, проспавшего вообще все мировое кино, от Триера до Михалкова.