Ставрогину тоже нужен первый удар. Этими людьми правит гиперболизм начала, растущий из русской жизни. Его лейтмотивная линия: нужен первый шаг. Все сосредоточено на этой трудности, где возможен слом человека. Первый шаг требует такого волевого напряжения, такого гиперболизма действия, что вероятен слом. На первом же шаге участь новых людей решится. Как люди они созрели для мира естественных отношений, но как герои первого шага ими исчерпаются. Они должны это знать заранее и быть согласны уйти. Затягивая пребывание в роли героев первого шага, они станут неестественны. Станут опасны для других и для самих себя.
Есть конфликт между Рахметовым и "новыми людьми". Рахметова в сюжете далее быть не должно. В нем заложена ужасная возможность превращения людей в функционеров земного рая. Но здесь конфликт, который обойти нельзя: роман был прочитан современниками совершенно не так! Из него вычитали призыв к нарастающей активности. И затем эта активность корректировалась "Народной волей", которая стала высшей и последней ступенью мыслящего движения.
– С их концентрацией на терроре?
– Не просто на терроре, а на его специфической форме – они же не были обычными террористами. Их инициативный террор отличался от террора вынужденного, "защитного". Защитный террор – это уничтожение провокаторов, а они клали в основу инициативный террор. Охота на царя – это попытка придать народу разрешающую способность (они пользовались таким термином). Вывести людей из монархооцепенения, из рабской подчиненности земному наместнику Бога. Тогда роли меняются, и народовольцы станут рядовой частью общества. Оппозиции они предлагают свою программу, но народ вправе склониться к другим – не беда. Где-то здесь "Народная воля" возвращается к Чернышевскому. Но, выбрав террор, они загнали себя в ловушку.
Я не стану оплакивать цареубийства. Послушай, да весь русский XIX век занимался цареубийствами, начавши с царя Павла. А с чего начались будущие декабристы? Якушкин: я его убью! – это он про Александра, когда тот пообещал полякам конституцию (русским нет, а полякам – да). Декабристы цареубийство ставили на первое место. Потом безумец Каракозов выскочит одиночкой, Соловьев. А за ними трезвые, рациональные политики и изобретатели: великий Кибальчич, спокойный благородный Михайлов и так далее, пока дойдет до Николая II. А вот на товарище Сталине осечка: никто не стал его убивать. Интересно – почему? Столько времени занимались в России тираноубийствами, такой опыт накопили, зациклились на нем, а со Сталиным попытки не предприняли.
– Он органичен социуму власти, что ли?
– Еще бы не органичен…
25. Другие "Бесы". Теология испытания. Элегия XIX века
– Книга "Бесы" в 1993 году для нас – это анти-"Что делать?" Почему?
– Примем к сведению тиражированную расхожесть оценок, которыми Чернышевского наглухо отгораживают от Достоевского. Можно ли сопоставить слабо-художественную дидактику Чернышевского с гениальным творением Достоевского? Где, как во всем, что вышло из его исступленно ищущего ума, незримо присутствует Иисус. Оппонент добавит: разве не исходна в бесовщине утопия, помноженная на организацию функционеров земного рая?
Много умного написано по поводу "Бесов", и на неплохом политическом уровне, но не в масштабах Шекспира. А Достоевский в "Бесах" и в "Идиоте" требует масштаба Шекспира: не только принятия зла на свой счет, но и признания себя соавтором зла. Соавтором поверх соучастия, соавтором неизменным, даже на отдалении. Только соавторы смогут переместить свое испытание в сферу культуры.
Оценивают "Бесы" как провидческое предупреждение со стороны человека, "не замаранного" прикосновением ко злу. Не понимают, что провидчество идет от личного опыта, а в нем первичен императив испытания – его неустранимости, показанности, заданности. Вопрос только, наступил ли ему предел? Безумна любая попытка создать новую породу человека. Но природа этого безумия есть природа иудеохристианства, и одновременно – природа истории, природа утопии, природа революции. Семантического ряда, который внутренне соединен дорогим Достоевскому именем человечества. Несбыточно-притягательным и несбыточно-разрушающим человека.
Смена испытаний представляет собой движение жизни и смерти. Смена их ввиду того, что без испытаний человек не может. Или это подступ к тому, чтобы совершенствоваться, покинув идею нового человека? Совершенствоваться в пределах данного. Возвышая совершенствование в пределах данного до уровня, превосходящего былое масштабом, глубиной. Так называемое испытание есть то, что в истории лишь вслед задним числом характеризовалось как испытание. Поначалу оно им не было, но становится – впоследствии – в балансе смертей.
"Бесы" – скорбная книга о недосягаемости земной справедливости и человеческого счастья. И о бедах, проистекающих из веры в их достижимость, неотделимой от человека. Это книга о коренной хронической болезни. Первичный грех перебродил в одностороннее самообвинение и подошел вплотную к всеобщему преступлению. Которое в равной степени можно назвать всеобщим самоубийством.
"Бесы" – это про всех. Мы не замечаем лежащих на виду параллелей. Город Достоевского и щедринский Город из "Истории города Глупова": там и тут всеобщая втянутость. Но где Достоевский – "певец униженных и оскорбленных"? Какие униженные и оскорбленные в "Бесах"? При его сарказмах книга не несет ничего изобличительного, она все обличения превосходит. Совсем другая книга, в удивительном сочетании слез и смеха. Ни ненависти, ни жажды расправы. Ничего сродни современным идиотским "люстрациям" и прочему бреду либеральному, от чего за версту несет платной инквизицией. Несчастный человек, но гению несчастье позволило выразить удивительное. Очень родственное Эльгрековой эстетике – нелепого, гротескного.
Совсем другая книга! Замечу, что превращения разночинства очень рано улавливал еще Пушкин – откуда "Повести Белкина", "Станционный смотритель". Я уже не говорю о Лермонтове – как посмотреть на Грушницкого и как посмотреть на Печорина. Эта тема странного человека, который не согласен быть лишним. Который и не должен был быть лишним в этой России! Когда он переламывает ситуацию "лишности", перемогает бег на месте, навязанный ему ходом русского хронотопа, он бросает вызов и ступает на территорию, где может к чему-то приступить.
Одно дело быть обществом на словах, а другое – общество внедрять. Вместить себя в человеческую массу сообществом, которое кто-то организует. Вот на чем идею улавливает Петруша! Где Великий инквизитор, а где Петр Верховенский – такая ли разница? Оба трагичны или оба, и Великий Инквизитор также, – смешны! Совсем другие "Бесы", как это передать? Читайте книгу.
И потом, "Бесы" – элегия. В единственно доступной этому скрежещущему мраку форме Достоевский отпевает себя, людей своей юности и последовавших за ними. Тут и старший Верховенский, и смерть его, благородный уход Ставрогина. Финал "Бесов" равен по скорбной силе "Идиоту". Эпитафия, как же ее не разглядеть? В 1993 году она читается книгой про то, как трудно быть человеком. И как человек отступает от Евангелия к Ветхому Завету, в равной мере оправданно и преступно.
26. Разночинцы представляют мир внутри России. Мыслящее меньшинство. Чернышевский против сверхзадачи, Ленин – за
– У разночинства была такая особенность: мы – меньшинство и в качестве меньшинства обязаны раскачать народную массу. Но меньшинство особенное: мы представительствуем за всю Россию и представляем внутри нее Мир и законы истории. С этой точки зрения Россия – нечто искомое по отношению к нам, поскольку связана с властью. Но Россия и наше поприще, поскольку мы внедряем в нее Мир. Вот на что делает заявку разночинское меньшинство. Империя загоняет его в угол, и оно вынуждено перейти к самообороне.
Чернышевский считал, что к сверхзадаче надо идти поэтапно, сменой политических поколений. Иначе нагрузка, ложащаяся на плечи одного поколения, окажется слишком велика, из "новых людей" она сделает новых рабовладельцев. С этой точки зрения он самого Рахметова корректирует "новыми людьми", и Ленина поначалу это устраивает! Сквозной для Ленина станет проблема начала. То, что он унаследовал от Чернышевского: всякое обновление в России каторжно трудно. Все вопиет против начала перемен – и сила власти, и сила косности социума.
Конечно, Ленин переформулирует задачи разночинства на переводном языке марксизма.
– Это приближает его к сути или отдаляет?
– Приближает, но за счет вытеснения антропологически альтернативных средств. Ленин исключил для себя мысль Чернышевского об уходе ради естественности начала. Ухода как начала для него не бывает в принципе, и ему остается только отсекать: ренегаты, отступники, подлецы, оппортунисты… Перетасовка людей, правда, долго уравновешивалась сохранением способности его ума к самоизменению. Но и этому наступит предел. Однако Ленин, выходящий из Рахметова, не понимает его. У Чернышевского есть одно место, даже странно, зачем он его ввел… По правилам художественного дарования неожиданно: Рахметов берется читать теологию Ньютона. Листает и бормочет себе под нос, что смешение безумства с умом есть во всех событиях без исключения. Вот как тема русской истории вводится Чернышевским – как близость событий к безумству.
Уходя от разночинства, Ленин преодолевает его в ущерб человечности мыслящего движения.
Отклоняя поначалу максимализм, Ленин все-таки пришел к нему. Стихия "Все и сразу" в России взяла верх над попытками Чернышевского образумить безумство. А ведь 1860-е годы так хорошо начинали.
Ну а мы сегодня можем подняться хотя бы на уровень того безумия? Способны ли мы двигаться в осознании столь же глубинной природы наших трудностей?
Часть 4. Рождение харизматического лидера
27. Маркс, Ленин и Чернышевский – экзистенциальный треугольник
– Заново перечитываю Чернышевского, из которого Ленин вышел. "Перепахал" его Чернышевский или не перепахал? Воспоминания об этом Валентинова достоверны, хотя и его произведение странное. Я должен Ленина понять. Один из ключей к пониманию Ульянова, что он человек, которого русский XIX век преследовал по пятам. Внутренне и сквозь всю его жизнь. Единственного среди всех им собранных в партию. И туда, в прошлый век, этот человек перед смертью тянулся.
Тогда шли в судьбу, разбиваясь попарно. Представить духовную биографию Маркса без того, что он провел жизнь в диалоге с Гегелем, невозможно. Моя гипотеза – что Ульянов всю жизнь в диалоге с Рахметовым Чернышевского. У Ленина нет "домарксистского" периода биографии, его сознательная жизнь сразу в паре – Чернышевский и Маркс. Чернышевский стал для Ленина инструментом экзистенциальной настройки Маркса. Русский XIX век помог мне это увидеть.
28. Ленин, потаенный и на виду. Вопрос расплаты
– Вот ситуация – я занимаюсь Лениным. Есть тексты Ленина, где почти нечего открывать, его сочинения, сборники документов и прочее. Все под рукой, но ты должен увидеть его изнутри своими глазами. Нетрудно написать биографию человека, когда изучены главные события его жизни, его мировоззрение, его действия. Но всегда остается нечто, что составляло внутреннюю жизнь. А от Ленина странное ощущение того, что за изъятием сказанного вслух ничего нет.
– Жизнь мысли была, а человеческой жизни не было, и в этом он весь?
– Мысль, про которую никак не скажешь, что это русский Кьеркегор. С другой стороны, его мысль неслыханно сращена со злобой дня.
– В Ленине недостает толщи человеческого содержания?
– Но я не говорю о нем, я говорю о себе. Я занимаюсь им – мне так нужно. Важно, что в какой-то момент я вдруг обнаруживаю, что в моем видении его нет. И мне это мешает. Мне нужна его живая речь, чтобы вступить с ним в контакт. У меня должна состояться с ним встреча, и, если будет встреча, заговорит текст. Это стоит между мной и Лениным, и, я должен решать эту проблему. Вообще, вопрос о расплате – он для Ленина допустим? Он согласился бы на такую постановку вопроса, если не Гроссмана, то мою?
– Судя по всему, он был нетерпим к критике.
– Но с другой стороны, перед смертью расспрашивал, что с Мартовым и Аксельродом. Тут есть игра истории, в которую можно поиграть.
– Чего тебе в нем не хватает?
– Знания его внутренних препятствий. Что он в себе преодолевал, чтобы, гегелевским языком говоря, "обмирщить" идею таких планетарных масштабов, как коммунизм?
– Разве в нем не было внутренних раздвоений или они не зафиксированы?
– Были, но мне они недостаточны. В иных случаях по черновикам можно зафиксировать, что у автора что-то не складывалось. Ленин же писал все почти набело.
– А черновики, подлинники есть?
– К сожалению, мало. Их почти нет. Зато эта его мешающая мне странность начинает расшифровывать для меня русский XIX век.
29. Ленин как человек XIX века. Плеханов и Ленин. Революция как техника раскрепощения
– Ленин был человек XIX века, впитавший в себя XIX век, преодолевавший его в себе, сохранивший его до конца, и даже особенно под конец.
– А что значило быть таким человеком в России?
– Если провести пунктир через русский XIX, от Чаадаева через Герцена и Чернышевского, народников и "Народную волю" к Ленину, мы обнаружим двоякую тенденцию. Во-первых, Россия – препятствие для всех попыток ее освободить и раскрепостить. Задача не в поверхностном освобождении от имперского строя. Для людей XIX века суть дела в том, чтобы освободить Россию от самой себя.
Слово раскрепощение для людей XIX века значило многое. Термин, производный от крепостного "права", означал освобождение от рабства, пронизавшего всю толщу социальных и человеческих отношений. И к этому прибавлялся вопрос отношения России к человечеству. Считали, что только изнутри раскрепощенная Россия перестанет быть преградой для европейского человечества. С их точки зрения освобождение России нельзя принести извне. Серьезные западники не считали, что Россия освободится силой западных идей. Для них был актуален вопрос о силах внутри России, которые освободят ее саму.
Обе задачи смыкались в одну. Для той линии мысли, что идет от Чаадаева через Герцена и Чернышевского к Ленину, обе задачи были в равной мере внутренними и внешними, – "общечеловеческими", как тогда говорили. Внутриполитическая задача освобождения понималась как глобальный императив. Вот духовная почва традиции, которая готовила Ленина.
В чаадаевском варианте проблема впервые ставится с обнаженной остротой, как задача нерешаемая. Что почти равносильно духовному самоубийству. Но если сопоставить "Философические письма", где проблема нерешаема, с его же "Апологией сумасшедшего", видно, как Чаадаев в одиночку прорыл свой ход в народничество. "Апология сумасшедшего" носит откровенно народнический характер, долго оставаясь скрытой у него в столе. Много позже "Апологию" напечатает Чернышевский. Тот же идейный процесс публично пройден учеником Чаадаева, Александром Герценом. Для Герцена открыть в русской общине рычаг социального развития означало перевести чаадаевский парадокс в политически решаемую задачу. Наконец, русский XIX век, исчерпав себя, подводит отрицательный итог "Народной волей" – и задача вновь делается нерешаемой. Повторная постановка этой задачи представляла для России уже бóльшую трудность. Тогда, наподобие Герцена, Плеханов вновь делает нерешаемую задачу решаемой. Герцен для этого апеллировал к общине, переоткрытой им заново, – Плеханов заново открывает в России пролетариат как точку опоры и исходный пункт.
Как и с общиной, социально открывать тут было нечего. Существование пролетариата для народников не сенсация, они сами вели активнейшую деятельность среди рабочих. Известную программу "Рабочих членов "Народной воли"" высоко оценил Маркс. Но задача раскрепощения через включение в общемировое движение, задача освобождения человечества от рабской России, от России – жандарма Европы стала нерешаемой после катастрофы народничества. Надо было сделать ее решаемой – и Плеханов сделал. Он объявил, что марксизм полностью приложим к России, а кто этого не видит, тот в плену "народнических предрассудков". Здесь начинается путь от Плеханова к Ленину. Но для Ленина вопрос выглядел сложнее.
Если для Плеханова народничество лишь заблуждение, то для Ленина оно проблема. Отдавая себе в этом отчет, Ленин как марксист боится быть народником. Всегда в нем была эта боязнь "архаики". Оттого превращение нерешаемого в решаемое представляет для него бóльшую трудность, чем для Плеханова. Что проявляется в тех пунктах, с которых в Ульянове начинается Ленин.
Для Плеханова Россия освобождается неумолимой стихией развития капитализма – экономика уже работает на нас. Он любил повторять слова из "Гамлета": ты славно роешь, подземный крот! Давящий самодержавный строй лишь надстройка. Надстройку надо устранить, а политику привести в соответствие с неукротимой работой капитализма.
Ленин же не уверен в том, что русский капитализм победил. Больше того, его тезис: свободное буржуазное развитие в России недостижимо эволюционным путем.
– Выходит, что социальную революцию надо поставить впереди процесса, тогда как процесс уже идет? Телега впереди лошади?