Теперь необходимо с максимальной быстротой довести инспектора до кондиции, чтобы больше этой нехорошей темы не касаться. Было так: "Я залпом проглотил полстакана бренди и налил еще. В голове зашумело". Стало по-иному: "Я залпом проглотил бренди. В голове зашумело". Все логично: подрастающему поколению совершенно ни к чему знать точное количество бренди, способное вызвать шум в голове и иные нехорошие последствия.
Затем инспектор направляется к Брюн. Но в исправленном варианте Глебски уже не должен нести с собой бутылку и стакан, а посему никто не будет, как это было прежде, хлобыстать его бренди. Молоденьким девушкам пить ни к чему! И убегающую бутылку теряющий координацию инспектор ловить тоже не будет. Ему найдут что подхватить. "Вся посуда на столе находилась в движении - я едва успел подхватить убегающую чашку кофе и облил себе брюки". Славно, конечно, что теперь из этой чашки никого нельзя заставить пить. Но вот облитыебренди брюки высохнут сами собой с минимальным ущерб а про брюки, залитые кофе, этого не скажешь. Естественно напрасно искать упоминания о том, как вообще-то достаточно аккуратный инспектор чистил или менял эти самые брюки.
Вот, пообщавшись с госпожой Мозес (а в авторском варианте еще и слегка при этом протрезвев), Глебски направляется играть на бильярде с физиком Симонэ. Но тому хочется странного. В прежней редакции следовало: "Потом, помнится, у Симонэ вышел, как он выразился, запас горючего, и я сходил в столовую за новой бутылкой бренди, решивши, что и мне пора пополнить кладовые веселья и беззаботности". В варианте "Детской литературы" все куда проще. "Потом, помнится, Симонэ захотел пива, и я сходил в столовую". Необходимо уточнить: за одной бутылкой пива, ибо дальше события (в своем прежнем варианте) развиваются так: "Когда в бутылке осталось чуть больше половины, я мощным ударом выбросил за борт сразу два шара и порвал сукно на бильярде. Симонэ пришел в восхищение, но я понял, что с меня достаточно". В новой редакции инспектор уже не пьет ничего, а великий физик балуется исключительно пивом. А посему: "Когда Симонэ уже приканчивал пиво, я мощным ударом…" и далее по тексту. Все правильно: ежели уж так хочется портить бильярдный стол, это отлично можно сделать и в трезвом виде.
Затем инспектор выходит на крыльцо и, как подобает трезвому человеку, вступает в беседу с сенбернаром Лелем, выслушивает его мнение по всяким животрепещущим вопросам и тщетно уговаривает "огласить долину воем или, в крайнем случае, лаем" на пару с ним, инспектором. Тут внезапно Глебски ощущает, что наступило самое время выпить… нет-нет, вовсе не горячего портвейна (портвейн безоговорочно отменяется), а так, вообще, "чего-нибудь горяченького". Имеется в виду, естественно, кофе. О дальнейшем уже говорилось.
Справедливости ради надо заметить, что в одном месте повести горячий портвейн все же уцелел. Это когда инспектор с хозяином (только что от камина) втаскивают в дом полу замерзшего Луарвика. И вот здесь милосердие редакторов восторжествовало над их профессиональными принципами: в качестве первой помощи пострадавшему моментально вливают в рот все же не чашечку кофе, а неизвестно откуда объявившийся стакан горячего портвейна. Во-первых, несчастный случай, во-вторых, что с пришельца возьмешь…
Для полноты картины осталось сказать несколько слов о визите инспектора (уже в ходе расследования) к Брюн. Чадо дю Барнстокра рассказывает, чем занималось в последние часы. Раньше его (ее) поползновения были никуда не годными: "Все настроение пропало, скукотища. Одно и оставалось - пойти к себе, запереться и напиться до чертиков". "И вы напились?" - интересуется инспектор. Ответ утвердительный. В модернизированном варианте ни о каком "напиться" речь уже не идет: всего лишь "запереться" - и только. "И вы заперлись?" - глубокомысленно осведомляется инспектор, которому только что открывали запертую дверь. Но тут он замечает в номере Брюн бутылку и берет ее в руки. В прежнем варианте состав преступления налицо: "Бутылка была основательно почата". В новом варианте все куда как безобиднее: "Бутылка была раскупорена". Надо понимать, что после этого с ней решительно ничего не делали и держали в комнате исключительно как предмет интерьера.
Очень хочется привести одно высказывание Брюн, позволяющее безошибочно определить эволюцию редактирования "Отеля…", - настолько оно наглядно. Итак, чадо вспоминает перипетии вечеринки.
Вариант 1970 г. ("Юность"): "Тут подсаживается ко мне в дрезину бухой инспектор полиции".
Вариант 1982 г. ("Знание"): "Тут подсаживается ко мне пьяный инспектор полиции".
Вариант 1983 г. ("Детская литература"): "Тут подсаживается ко мне инспектор полиции".
Или вот еще один пример, где для наглядности хватит даже двух вариантов - первого и последнего.
"Они пляшут, а я смотрю, и все это похоже на портовый кабак в Гамбурге. А потом он хватает Мозесиху и волочит ее за портьеру, а я смотрю на эту портьеру, и это уже похоже на совсем другое заведение в том же Гамбурге".
Это журнальный вариант. А вот версия "Детской литературы":
"Они пляшут, а я смотрю. А потом они оба ныряют за портьеру, а я смотрю на эту портьеру".
Было - хорошо. Стало - никак.
Подобные текстологические упражнения полезны и вот в каком смысле. Легко убеждаешься, что даже попытка изменить сущую мелочь (не влияющую непосредственно на идею или сюжет) может, однако, привести к неприятнейшим последствиям. Скажем, к ощущению психологической недостоверности происходящего. К ощущению, что нормальные люди в подобной ситуации так себя вести и так говорить не могут и не будут. Авторский текст мстит за неуважение к себе. Нарушая его внутреннюю соразмерность, редактор, между прочим, обесценивает и всю собственную работу, по существу расписываясь в профессиональной несостоятельности.
Сходная с вышеописанной картина наблюдается в журнальной публикации рассказа "Подробности жизни Никиты Воронцова" ("Знание - сила", 1984, №№ 6 и 7). Положение усугубляется тем, что публикация с искажениями текста была первой для данного произведения, а довольно длительное время - и единственной. Впрочем, даже когда текст журнала еще не с чем было сопоставить, уже возникало ощущение некоей несообразности происходящего в начале рассказа. Вот собрались вместе два достаточно пожилых человека и проводят вдвоем вечер, причем темы разговоров этих немолодых мужчин (да и тональность разговоров) совершенно не укладываются в понятие беседы, что называется, "всухую". Но ни малейших признаков спиртного в тексте нет. От прочтения остается досадное ощущение: "Что-то тут не то…"
С выходом в свет в 1990 году 2-го издания сборника "Поселок на краю Галактики" все сразу же встало на свои места. Там рассказ напечатали без прежних купюр. И, конечно, вовсе не "Дождливым вечером" называлась первая глава, а "Холостяцкий междусобойчик". И застолье там присутствовало надлежащее, и все, что к застолью этому полагалось. И все мысли и интонации сразу же обрели достоверность, потому что была восстановлена внутренняя логика текста, ранее грубо нарушенная редактурой. Да, друзья закусывают, пьют квантум сатис, поют песни - и все это естественно, и небо не валится на землю, и рассказ не превращается в смакование пьяного безобразия. Вот только не покидает раздражение тем, с какой бесцеремонностью читателей отлучили (кого на шесть лет, до появления сборника, а кого и насовсем) от первозданного авторского слова. Впрочем, с неменьшей лихостью журнальный текст был освобожден от малейших намеков на сталинский террор, хотя для идеи рассказа это очень важно: ведь Никита Воронцов каждый раз начинает новую жизнь именно в 1937 году. Но для публикации 1984 года это, конечно, вовсе не удивительно…
Следы специфической редактуры содержит и журнальная публикация "Хромой судьбы" ("Нева", 1986, №№ 8 и 9), но подробно останавливаться на ней вряд ли следует. Она появилась по свежим следам грозных антиалкогольных указов и уже в силу этого крайне уязвима для критики. Да и прочие огрехи, отяготившие этот текст, столь велики, что не стоит копаться в частных дефектах. Все здесь предсказуемо. Разумеется, совершенно немыслимые для трезвой аудитории собеседования ведутся исключительно в непьющих коллективах. Разумеете главный герой, отнюдь не равнодушный к спиртному, превращен редакторской волей едва ли не в пламенного пропагандиста абстиненции. Разумеется, всякие следы спиртного затенен и затоптаны, водка превращена в пиво, пиво в "пепси", а графинчики - в кофейнички. Здесь есть смысл отметить лип одно забавное обстоятельство. Существуют, оказывается, такие вещи, по сравнению с которыми даже упоминание спиртного - меньшее зло. В полном варианте "Хромой судьбы" ее гипотеза, что "страшный Мартинсон у себя в нужнике за скелетами тайно гонит наркотики". В журнальной версии наркотики заменены на табуретовку. Стало быть, лучше уж про выпивку, чем про то, чего в СССР по совсем недавним воззрениям не могло существовать в принципе…
Можно, конечно, допустить, что в каждом из рассмотренных случаев (и еще в десятках случаев нерассмотренных) редакторы были преисполнены в отношении авторов наилучших чувств и героически облегчали публикацию той или иной по вести Стругацких, заодно всемерно усиливая ее, повести, художественные достоинства. Можно признать, что сохранение произведения в целом стоило все же жертв по частностям, сколь бы обидны эти частности ни были. Можно поверить, что ни одном из опубликованных вариантов авторский текст не получил в ходе редактуры смертельные раны, то есть не произошло то, что сами Стругацкие назвали "деградацией текста". Можно согласиться, что и для самих авторов анализ всевозможных пусть и самых диких - замечаний стал хорошей школой для самостоятельного совершенствования своих рукописей. Можно помечтать о том, что нынешние текстологические монстр когда-нибудь будут навсегда вытеснены из читательского обихода публикациями полноценными и безусловно соответствующими исходному авторскому замыслу.
Можно. Все это можно сделать. Но есть одно обстоятельство. Да и не обстоятельство даже, а так… несбыточная фантазия. Если бы Стругацкие не потратили столько сил, времен и нервов на преодоление такого редактирования, как знать - их книг могло бы стать и больше. Пусть даже на одну-две повести - но больше. А теперь уже не станет никогда. И вот в этом случае сделать нельзя уже ничего.
25 марта 1992 г. Саратов
После пламенной статьи Казакова как-то неловко ощущаешь свой текст, но все равно позволю себе остановиться еще на нескольких моментах правки ОУПА в этом издании.
Еще к вопросу о трезвости персонажей: даже Мозес в ней выглядит непьющим, хотя и ходит все время с кружкой. Сневар рассказывает инспектору: "О, господин дю Барнстокр - это совсем другое дело. Он приезжает ко мне ежегодно вот уже тринадцатый год подряд. Впервые он приехал еще тогда, когда отель назывался просто "Шалаш". Он без ума от моей настойки. А господин Мозес, осмелюсь заметить, постоянно навеселе, а между тем за все время не взял у меня ни бутылки". В издании "Детской литературы" конец рассказа звучит так: "А господин Мозес, осмелюсь заметить, за все время не взял у меня ни бутылки".
Даже у Хинкуса редакторы снижают тягу к спиртному. Убирается разрешение Глебски: "Бутылку можете взять с собой". Убирается в описании Хинкуса: "Он ничего не ответил И ТОЛЬКО НЕЖНО ПРИЖАЛ БУТЫЛКУ К ГРУДИ ОБЕИМИ РУКАМИ".
Обращают редакторы внимание и на другие отрицательные привычки. О Глебски: в фразе "…сунул в карман сигареты для чада…" ДЛЯ ЧАДА убирается: молодежь и курение несовместимы в детской книжке. Если уж совсем нельзя было убрать курение чада, то оно хотя бы облагораживается: не "чадо с окурком, прилипшим к нижней губе", а "чадо с сигаретой, прилипшей к нижней губе".
Убираются и некоторые нюансы женского-мужского. Убрано то, что платье Кайсы "топорщилось на ней спереди и сзади". Из рассказа Сневара убрана подробность, что Барнстокр ущипнул Кайсу ЗА ЗАД. (Кстати, в издании "Юности" Барнстокр щиплет Кайсу ЗА ПОДБОРОДОЧЕК, что более подходит благородному седовласому джентльмену.) Убирается и то, что Симонэ облизнулся, томно глядя на госпожу Мозес.
Даже выпив, Глебски не сравнивает Брюн со своей супругой ("…девушка, которая, слава богу, ну совершенно не походила мою старуху…"), МОЮ СТАРУХУ здесь изменяется на ДРУГИХ; ни о каких невестах в данном издании речь не идет, и об обручении тоже (Брюн говорит Глебски не "Мы же с вами обручились а "Мы же с вами условились"). И позже Глебски думает не "судьбу свою мне надлежит связать с госпожой Мозес, и только с ней" а: "отныне я всегда буду танцевать с госпожой Мозес, и только с нею".
О Кайсе как о возможной жене Сневара Глебски говорит, чтоона "слишком любит мужчин, чтобы сделаться хорошей женой. В этом издании - "слишком инфантильна".
Убрано даже определение ДЕВСТВЕННАЯ во фразе: "… пепельница снова сияла девственной чистотой".
Ну, и конечно, просто грубые слова и выражения: НАДРАЛ заменяется на более культурное НАБРАЛСЯ, НАВОЗНАЯ к на МУСОРНУЮ (фраза: "Во всей этой навозной куче я обнаружил две жемчужины"). И убираются грубые слова ОТДУЛСЯ, ЗАГАЖЕННЫЙ (о столе, залитом клеем), убирается обращение Глебски к Симонэ: "Заткнитесь на минуту".
ИЗДАНИЕ "МИРОВ БРАТЬЕВ СТРУГАЦКИХ
Издание ОУПА в "Мирах" отличается от остальных более ранних изданий своей стилистической правкой (впервые этот вариант появляется в издании библиотеки фантастики "Дружбы родов", 1996 г.). Правка это мелкая (слово-два - где убрано, добавлено, где изменено), но очень частая. Изменения эти носят характер, скажем так, современный и присущий, скорее, позднему творчеству Стругацких (усложненность, литературность и т. п.). К примеру, "лавсановая" рубашка Алека Сневара превращается в "нейлоновую", "прекрасно" изменяется на "превосходно "и" - на "да еще, пожалуй", "повторил" - на "констатировал", "очень уж" - на "на редкость", "быть где-то здесь" - на "где-то здесь наличествовать", "очень" - на "чрезвычайно", "было" - на "оказалось", "лучше" - на "приятнее", "работа" на "службу", "вероятно" - на "судя по всему", "ответил" - "откликнулся", "быть" - на "случиться", "бедный" - на "убогий", "разбойник" - на "бандита", "иностранные" - на "экзотические", "пошел" - на "отправился", "просто" - на "попросту", "засучил рукава" - на "поддернул рукава", "воришка" - на "форточника", "перепил"- на "перебрал", "встал" - на "поднялся", "найдутся" - на "обнаружатся", "гнусный" - на "омерзительный", "случилось" - на "произошло", "про обвал" - на "про сам факт обвала", "но" - на "однако"…
Исчезает, к примеру, НАБОР АВТОРУЧЕК, но появляются: БЕЗ ВСЯКОГО СОМНЕНИЯ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ, САМАЯ СУТЬ, ЗНАЕТЕ ЛИ, и вполне современные В ОТКЛЮЧКУ, БАНАНЧИКИ (о пулях), а арифмометр приобретает определение ДОПОТОПНЫЙ.
Можно предположить, что БНС, вдохновившись изданием всех произведений в серии "Миры братьев Стругацких", сам произвел в середине 90-х стилистическую правку ОУПА, осовременив его, чтобы повесть была лучше принята и понята молодым читателем. Одновременно, сам того не осознавая, он придал ОУПА поздний стиль АБС.
ТЕКСТОЛОГИЯ ИЛИ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ?
Планируя работу под названием "Неизвестные Стругацкие", я старалась по возможности как можно меньше давать оценку неизвестным отрывкам или текстам (особенно - архивным материалам). Нет ничего хуже, чем подавать новые, ни разу не читанные тексты и рядом же заявлять: "это плохо", "это лучше" - или даже проводить литературоведческий разбор с указанием читателю, как правильно понимать тот или другой вариант. По моему мнению, это ограничивало бы как мнение самих читателей, так и дальнейшую судьбу стругацковедения. Литературоведческие оценки, как правило, субъективны, и чем больше различных мнений по тому или иному варианту, тем лучше для самого произведения. Поэтому - пусть в этом исследовании будут только факты: отличия текста, варианты, отрывки, а далее уже каждый желающий читатель сам будет по-своему оценивать это. Или - литературоведы будут спорить о значении и смысле убранного отрывка. Насколько субъективен может быть такой разбор, хотелось бы показать на тщательном и эмоциональном исследовании опубликованных текстов ОУПА, сделанным Павлом Поляковым. В большинстве случаев с ним можно согласиться, иногда - поспорить, а изредка - и покритиковать (теперь уже его работу). Так, собственно, и рождается литературоведение…
Павел Поляков