Я опрокинул рюмку… <.."> Я прошел на кухню, вылил в рюмку остатки коньяка и выпил маленькими глоточками, как японцы пьют сакэ". И заменено "Налил вторую рюмку, отхлебнул… "- на "Добавил картошки…" Вместо "слегка навеселе" - "удовлетворен зрелищами" (телевидением). Вместо "поглядел на свет через пустую бутылку" - "заглянул в пустую жестянку из-под кофе".
Сорокин, вспоминая о работе в доме творчества, перечисляет ограничения, способствующие продуктивной работе: "Никаких коньяков. Никакого трепа. Никаких свиданий. Никаких заседаний. Никаких телефонных звонков. Никаких скандалов и юбилеев". КОНЬЯКОВ заменено на БДЕНИЙ.
И в финале повести о Сорокине говорится: "И надраться он отнюдь не успел, это ему еще предстояло". В журнале: "И тем более надираться он отнюдь не собирался".
ПОЛИТИЧЕСКИЕ АЛЛЮЗИИ
Рассказывая о военной биографии Сорокина, Стругацкие пишут: "Нас с Кузнецовым за неделю до выпуска откомандировали в Куйбышев в ВИП". "ВИП" на всякий случай (неразглашение!) из журнального варианта был изъят здесь и чуть дальше по тексту. Убрана запись в дневнике: "Цветок душистых прерий Лаврентий Палыч Берий".
Не совсем понятно, почему Стругацкие вставили в журнальный вариант отсутствующий в рукописи отрывок, и главное: почему они его потом убрали из книжных изданий? Неужто ретивые цензоры уловили в самокритичных суждениях Сорокина поклеп на всех писателей, пишущих о войне, и заставили включить в повествование нечто этакое… И поэтому Авторы убрали его позже. Хотя написан он так талантливо и с чувством, что мог бы и остаться.
Да черт же подери, подумал я почти с отчаянием. Ведь есть же у нас люди, которым это дано, которым отпущено это судьбою в полной мере… Вергилии наши по катакомбам ни за что не забываемого огненно-ледяного ада… Симонов у нас есть, нежно мной любимый Константин Михайлович, и Василь Быков, горький мастер, и несравненный Богомолов, и поразительный "Сашка" есть у нас Вячеслава Кондратьева, и Бакланов Гриша, тоже мой любимый, и ранний Бондарев… Да мне их всех и не перечислить. И не надо. К чему мне их перечислять, мне плакать надо, что никогда мне не быть среди них, - не заслужил я этого кровью, потом, грязью окопной не заслужил и теперь никогда уже не заслужу. Вот и выходит, что никакой нет разницы между маститым Феликсом Сорокиным и мальчишечкой пятьдесят четвертого года рождения, взявшемся вдруг писать о Курской дуге, - не о БАМе, заметьте, писать взявшемся и не о склоке в родном НИИ, а о том, что видел он только в кино, у Озерова видел. Такие вот пироги, Феликс Александрович, - если откровенно…
О конфликтах на производстве ("вплоть до КПК") говорится скромнее - "и все это вплоть до парткома". Опять же убрана угроза Рогожина "дойти до ЦК". "За бугром" скромно заменено на "там" в кавычках.
Оговорка председателя приемной комиссии (НТС вместо НТР) заменена на непонятную аббревиатуру НТФ. Не знаю, надо ли пояснять, что НТР - это научно-техническая революция, а НТС - Народно-Трудовой Союз, антисоветская организация…
Сорокина настораживает письмо без обратного адреса. Опасаясь каких-то политических дел, Сорокин думает, что ему говорить в инстанциях: "Да. Было какое-то письмо. Чушь какая-то. Не помню. Я, знаете, их много получаю, на каждый, знаете, чих не наздравствуешься…" В журнальном варианте это убрано.
Значительны изменения в части, посвященной Гнойному Прыщу. Вместо "все это делается совсем не так, да и времена уже не те" - "времена уже нынче не те" (намек на репрессии снижен). Убрано замечание Сорокина: "И все-таки я ничего не мог с собой поделать. Я боялся". Убраны почти три страницы рассуждения Сорокина о сталинских подручных, которые идут после высказывания Гнойного Прыща о климате и погоде:
Впервые в моей жизни он заговорил со мною. Слова его были вполне банальны, любой человек мог бы произнести эти слова. Но мне, как в анекдоте, захотелось загородиться от него руками и заверещать: "Разговаривает!.."
Много-много лет назад, когда я был сравнительно молод, вполне внутренне честен и непроходимо глуп, до меня вдруг дошло (словно холодной водой окатило), что все эти мрачные и отвратительные герои жутких слухов, черных эпиграмм и кровавых легенд обитают не в каком-то абстрактном пространстве анекдотов, черта с два! Вон один сидит за соседним столиком, порядочно уже захорошевший, - добродушно бранясь, вылавливает из солянки маслину. А тот, прихрамывая на пораженную артритом ногу, спускается навстречу по беломраморной лестнице. А этот вот кругленький, вечно потный, азартно мотается по коридорам Моссовета, размахивая списком писателей, нуждающихся в жилплощади…
И когда это дошло до меня, встал мучительный вопрос: как относиться к ним? Как относиться к этим людям, которые по всем принятым мною нравственным и моральным правилам являются преступниками; хуже того - палачами; хуже того - предателями! Случалось, по слухам, что бивали их по щекам, выливали им на голову тарелку с супом в ресторане, плевали публично в глаза. По слухам. Сам я этого никогда не видел. По слухам, не подавали им руки, отворачивались при встрече, говорили резкие слова на собраниях и заседаниях. Да, бывало что-то вроде, но я не знаю ни одного такого инцидента, чтобы не лежало в его основе что-нибудь вовсе не романтическое - выхваченная из-под носа путевка, адюльтерчик банальнейший, закрытая, но ставшая открытою недоброжелательная рецензия.
Они ходили среди нас с руками по локоть в крови, с памятью, гноящейся невообразимыми подробностями, с придушенной или даже насмерть задавленной совестью, - наследники вымороченных квартир, вымороченных рукописей, вымороченных постов. И мы не знали, как с ними поступать. Мы были молоды, честны и горячи, нам хотелось хлестать их по щекам, но ведь они были стары, и дряблые их, отечные щеки были изборождены морщинами, и недостойно было топтать поверженных; нам хотелось пригвоздить их к позорному столбу, клеймить их публично, но ведь казалось, что они уже пригвождены и заклеймлены, они уже на свалке и никогда больше не поднимут головы. В назидание потомству? Но ведь этот кошмар больше никогда не повторится, и разве такие назидания нужны потомству? И вообще казалось, пройдет год-другой, и они окончательно исчезнут в пучине истории и сам собою отпадет вопрос, подавать им руку при встрече или демонстративно отворачиваться…
Но прошел год и прошел другой, и как-то неуловимо все переменилось. Действительно, кое-кто из них ушел в тень, но в большинстве своем они и не думали исчезать в каких-то там пучинах. Как ни в чем не бывало, они, добродушно бранясь, вылавливали из солянки маслины, спешили, прихрамывая, по мраморным лестницам на заседания, азартно мотались по коридорам высоких инстанций, размахивая списками, ими же составленными и ими же утвержденными. В пучине истории пошли исчезать черные эпиграммы и кровавые легенды, а герои их, утратив при рассмотрении в упор какой бы то ни было хрестоматийный антиглянец, вновь неотличимо смешались с прочими элементами окружающей среды, отличаясь от нас разве что возрастом, связями и четким пониманием того, что сейчас своевременно, а что несвоевременно.
И пошли мы выбивать из них путевки, единовременные ссуды, жаловаться им на издательский произвол, писать на них снисходительные рецензии, заручаться их поддержкой на всевозможных комиссиях, и диким показался бы уже вопрос, надо ли при встрече подать руку товарищу имяреку. Ах, он в таком-то году обрек на безвестную гибель Иванова, Петрова и двух Рабиновичей? Слушайте, бросьте, о ком этого не говорят? Половина нашего старичья обвиняет в такого рода грешках другую половину, и скорее всего, обе половины правы. Надоело. Нынешние, что ли, лучше?
Не суди и не судим будешь. Никто ничего не знает, пока сам не попробует. Нечего на зеркало пенять. А паче всего - не плюй в колодец и не мочись против ветра.
Потому что страшно. И всегда было страшно. С самого начала. Этот мерзкий старик, что сидел через два стула от меня, мог сделать со мной все. Написать. Намекнуть. Выразить недоумение. Или уверенность.
В журнальном варианте вместо этого стоит лишь: "Я кое-что ему ответил. В том же духе". Но полстраницей позже, после сравнения Гнойного Прыща с тварью гишу, вероятно, для того, чтобы пояснить читателю, почему же Сорокин так боится Гнойного Прыща, вставлен для примера эпизод с участием Гнойного Прыща, эпизод довольно интересный, характерный и, как и многие эпизоды, рассказанные в ХС, происходивший в действительности (выступление А. Казанцева против Г. Альтова, см. "Комментарии" БНС):
Года два назад Гарик Аганян пробивал в "Космосе" свой сборник научно-фантастических рассказов. Какие-то там приключения на ракете, которая движется быстрее скорости света. Конечно, Гарик знал, что таких ракет нет и быть не может, он мне лично несколько раз это объяснял и притом вполне доходчиво. Но зачем-то понадобилась ему такая вот сверхсветовая ракета. Ну, научная фантастика, у них там свои дела… Сборники без того проходил туго, и вдруг каким-то неведомым образом рецензентом его оказался Гнойный Прыщ. Тут вообще много загадок. Откуда в "Космосе" взялся Гнойный Прыщ? А если уж взялся, то зачем ему понадобилось топить именно Гарика? А может, и не Гарика, а редактора. Или, скажем, рекомендателей Гарика в наш Союз…
Факт тот, что он Гарика утопил, да так, как никто Гарика до сих пор не тапливал. По всем непредставимым правилам древних пожирателей слонов. Он вывел черным по белому, что наш Гарик - антинаучный мракобес, исповедующий людоедские теории гитлеризма. Причем копию рецензии он подгадал в аккурат к тому самому заседанию нашей приемной комиссии, где должно было разбираться Гариково заявление о приеме. И когда председательствующий зачитал нам Прыщевый этот перл, мы буквально рты разинули, и наступила тишина, хотя все мы там собрались люди опытные и всякого повидавшие. Гитлеризм-то тут при чем? А вот при чем.
Как известно, максимальная скорость в природе - это скорость света. Кто это установил? Великий ученый Альберт Эйнштейн. А кто преследовал великого Альберта Эйнштейна? Гитлеровские мракобесы. А что утверждает Г. Аганян в своих злобных писаниях? Существование скоростей выше скорости света. Кого он таким образом ревизует - и даже не ревизует, а попросту злобно опровергает? Великого Альберта Эйнштейна. С кем же, спрашивается, смыкает свои ряды Г. Аганян? То-то!
Вот логика гишу, если это вообще можно назвать логикой. Вот почему не желаю я обсуждать с Гнойным Прыщом какие бы то ни было проблемы, кроме как насчет погоды. Кстати, прием Гарика был-таки отложен тогда на несколько месяцев, впредь до выяснения. И понадобилось могучее вмешательство секретариата, да еще не нашего, а всесоюзного, чтобы отбить этот жуткий наскок из палеолита…
В рассказах Аполлона Аполлоновича об Алексее Николаевиче сказано: "Их сиятельство уехали в Цека…" В ЦЕКА изменено: НА ПРИЕМ. А вот о Михаиле Афанасьевиче (нынешнем) он говорит: "В библиотеку пошел. Или в партком". ПАРТКОМ заменен на КАНЦЕЛЯРИЮ.
Убрано количество членов в писательской организации: вместо "насчитывающей несколько тысяч человек" - "вполне многочисленной".
Сорокин вспоминает все три случая перелома его ребер и подытоживает: "Горько, товарищи. Горько и неприлично…" ГОРЬКО, ТОВАРИЩИ - убрано.
В рассказе Вали Демченко о будущих пишущих машинках с "электронными цензурными ограничителями" ограничители названы специальными электронными.
Из размышлений Сорокина о тщете всего сущего ("А в действительности, построил ты государство или построил дачу из ворованного материала, к делу это не относится…") ГОСУДАРСТВО заменено на ЕДИНУЮ ТЕОРИЮ ПОЛЯ.
О режиссерах ("Это будет не Эйзенштейн и не Тарковский") Тарковский заменен Феллини.
В разговоре с дочерью Сорокин говорит о Ганде, что там "огромные толпы негров поливают друг друга напалмом". "Негры" заменены на "фанатиков".
Название периодического издания "Добровольный информатор" заменено на "Образцовый информатор". Название периодического издания "Московский плейбой" изменено на "Богатырский дозор".
Валя Демченко сообщает Сорокину, что его рукопись "Старый дурак" теперь (после требований журнала "Губернский вестник") называется "Старый мудрец", но "сцену совращения он решил оставить". "Нева" же ее не оставляет и заменяет "сцену совращения" на "сцену возвращения".
Журнал "Советише Гэймланд" (в издании "Текста" - "Гэймланд") заменили "Надежным транслятором", хотя "перевод с иврита" остался.
Убрано уточнение насчет Жоры Наумова "он же Гирш Наумович", а "какой-то еврей из Академии наук" заменен на "какой-то жук из Академии наук". Соответственно, это высказывание Сорокин называет не антисемитским, а антинаучным выпадом.
Об Олеге Орешине Сорокин думает: "…я принял его за обыкновенного зоологического антисемита вроде лейб-гвардейцев. <…> Не был он антисемитом". В журнальном варианте изменено на: "…он показался мне явлением скорее зоологическим".
Самой страшной возможностью для Синей Папки Сорокин почитает издание ее тиражом 90 тысяч экземпляров и дальнейшее забвение. В журнальном варианте уменьшают количество экземпляров до 30 тысяч… Сейчас написали бы 5 тысяч…
ПОРНОГРАФИЯ, НЕЦЕНЗУРЩИНА И ПРОЧЕЕ
Из журнального варианта убраны: колоритное замечание ("Словно рассказывают тебе умиленно, как ты в три годика, не удержавшись, обделался при большом скоплении гостей. А ведь не три годика, а все двадцать восемь было мне тогда…"), вторая половина описания сюжета "Нарцисса" ("И поскольку "воле Шуа дю-Гюрзеля не мог противостоять даже сам Шуа дю-Гюрзель", бедняга безумно влюбился сам в себя. Как Нарцисс. Дьявольски элегантный и аристократический рассказ. Там есть еще такое место: "К его счастью, после Нарцисса жил еще пастух Онан. Так что граф живет сам с собою, выводит себя в свет и кокетничает с дамами, вызывая, вероятно, у себя приятную возбуждающую ревность к самому себе"") и определение этого рассказа как "порнографический". Слово ОНАНИЗМ заменено на РУКОБЛУДИЕ. В воспоминаниях Сорокина о Кате (как журнал вообще пропустил этот эпизод - даже не верится) заменено "остальными грудями и ляжками" на "женскими особями", убрано "для уместного опорожнения семенников". Убрано и: "Они только испачкали ей живот и ноги обильной дрянью и разбежались".
Сорокин после сна вспоминает, что раньше ему "снились больше бабы". "Бабы" целомудренно заменены на "амуры и венеры".
Убрана запись в дневнике: "Омерзительный, как окурок в писсуаре". Прозвище "Сортир Сортирыч" заменено на "Диван Диваныч". Даже "тащиться в туалет и воевать с неисправным бачком" посчитали для Сорокина неуместным, в журнале он тащится в ванную воевать с неисправным смесителем.
Убрано сравнение Жоры Наумова: "…а у меня обе ноги прострелены, я тогда меж двух костылей болтался, как стариковская мошонка меж ног…", осталось лишь "как" и многоточие.
Убраны подробности из рассказа Кудинова ("как его рвало, как его несло и так далее", как "сзади" воду закачивают).
Анекдотический рассказ о надписи на снегу и фотографиях всего этого в журнале оставлен, но фраза "Полина Златопольских (мечтательно заведя глаза): "Однако же, какая у него струя!"" скромно заменена на "Фотографии разбегаются по рукам и в большинстве своем исчезают".
О писательской бригаде, страдающей морской болезнью, Сорокин вспоминает: "…вся заблеванная, благополучно помирала в койках…" ВСЯ ЗАБЛЕВАННАЯ заменено на ЗАКАТИВ ГЛАЗА.
О беседах с читателями Сорокин размышляет: "…чтобы никакая сука, буде она окажется в зале, не могла бы придраться…" В журнале СУКА заменена на ГИШУ.
СТИЛИСТИЧЕСКИЕ ДОРАБОТКИ
По мелким изменениям в тексте можно проследить, как дорабатывался текст Авторами, как постепенно проявлялся в нем и отличный от других произведений стиль (поющий, поэтический, несколько архаичный и одновременно очень интеллигентный).
При доработке рукописи Авторы изменяют обыденные, простые слова на "высокий слог": вместо "неизбежный" - "неизбывный", вместо "напольный" - "цокольный", вместо "одна" - "единая", "решил" - "сделал вывод", вместо "три-четыре горячих картошечки, рассыпчатых" - "три-четыре горячих рассыпчатых картофелины", вместо "какое было модно" - "какие были в моде", вместо "водка пролилась у них из фужеров" - "водка плеснулась…", вместо "бокалы" - "чары", вместо "хоть что-нибудь" - "что-либо", вместо "какая-нибудь реальная надежда" - "сколько-нибудь реальная надежда", вместо "обычно" - "обыкновенно", вместо "какие-то" - "некие", вместо "этот" - "данный", вместо "так" - "столь", вместо "бодрые" - "бодрящие".
Сорокин о претендентах в Союз Писателей: "…а уже напечатали такую уйму!" В книжных изданиях вместо УЙМУ - УЙМИЩУ.
При виде Гнойного Прыща у Сорокина в журнальном варианте "подступило к горлу", позже - "холодок зашевелился под ключицами". Свое состояние при этом Сорокин сначала называет "мое воображение", позже - "мой психоз".
"Значит, и вы знали Анатолия Ефимовича?" - спрашивает Сорокин у Михаила Афанасьевича. В книжных изданиях ЗНАЛИ Авторы меняют на ЗНАВАЛИ. Более изысканно. И позже в тексте, вспоминая Михаила Афанасьевича, Сорокин называет его "моим странным знакомым". ЗНАКОМЫМ в книжных изданиях заменено на ЗНАКОМЦЕМ.
О встречах с читателями с радостью вспоминает Сорокин: "…когда даже явная глупость, произнесенная тобой, вежливо пропускается мимо ушей…" В журнальном варианте вместо ВЕЖЛИВО - ВЕЛИКОДУШНО, что в данном случае, по-моему, более уместно.