Неудивительно, что столько путаницы связано с тем, что́ такое университеты и зачем они нужны. Ведь, с одной стороны, суть интеллектуальной деятельности саму по себе схватить и охарактеризовать довольно сложно; а с другой – заведения, называемые нами университетами, выполняют множество разных видов деятельности, объединяемых в такие рубрики, как образование, исследование, профессиональное обучение и т. п. Но один из самых главных источников путаницы в наши дни – это ошибочная аналогия между университетом и коммерческой компанией. Мы настолько привыкли пользоваться этой аналогией, что едва ли вообще ее замечаем, и точно так же мы не обращаем внимания на то, что очень многие термины в разговорах о высшем образовании на самом деле пересажены из мира бизнеса. Ведь нас постоянно просят "измерять производительность", демонстрировать "добавленную стоимость" нашего преподавания, уточнять "структуру руководства", подсчитывать "публичный продукт", ускорять "процессинг студентов", повышать "узнаваемость бренда" и многое другое в том же духе. В частности, от университетов все больше требуют работать в рамках узкого финансового или коммерческого понятия "эффективности", которое приравнено к увеличению производимого продукта при уменьшении издержек.
Аналогии всегда остаются предательскими фигурами речи. Как прекрасно сказал Кольридж, "аналогии никогда не ходят на четырех ногах", т. е. они всегда высвечивают некоторые ранее не замеченные сходства, но в то же время затемняют реальные различия. Доказательство по аналогии определяется "Оксфордским словарем английского языка" как "процесс рассуждения, основанный на предположении, что если у вещей есть некоторые сходные качества, то и другие качества тоже будут сходными". Например, университеты похожи на компании в том, что и те и другие – это большие организации с годовым бюджетом, следовательно, университеты должны напоминать компании и в том, что у обеих организаций есть измеримый годовой продукт. Верна посылка, но не заключение.
Одна из предположительных выгод рассмотрения университетов в качестве фирм состоит в возможности измерения и повышения их эффективности. Считается, что в университетах раньше было полным-полно ленивых и вечно пьянствующих донов и не менее ленивых студентов, которых было просто невозможно устроить потом на работу, но сегодня университеты стали чистыми и гладкими, они нацелены на удовлетворение государственных потребностей и постоянно повышают свою производительность. На эту надменную и обманчивую чепуху нужно ответить одним: в некоторых важных отношениях университеты сегодня не такие эффективные, как за 20 лет до того, как аналогию с деловым миром стали принимать всерьез. В конце концов, наиболее важные источники эффективности интеллектуальной работы – добровольное сотрудничество и индивидуальная самостоятельность. Однако как раз им в бюрократической системе очень мало места. Все мы, конечно, отчитываемся о своей работе в гораздо более полной форме, чем 20 или 30 лет тому назад, но в результате мы, возможно, больше сосредоточиваемся на вещах, которые попадут в отчет, – такой вот побочный эффект. Ошибка – думать, что, если заставить людей больше отчитываться о своей работе, они обязательно станут эффективнее.
Разговоры о "подотчетности" и "производительности" тянут за собой и иные предположения о том, как заставить какую-то организацию работать "эффективнее". Одним из них акцент ставится на контроле за тем, чтобы никто не отлынивал; другим – на системе "поощрительных выплат", которые заставляют людей соревноваться друг с другом. Несомненно, в большинстве организаций есть какое-то число людей, которые на самом деле не выполняют возложенную на них работу, но я должен сказать, что, если судить по моему собственному опыту работы в университетах, отлынивание – это далеко не главная проблема. Люди, берущиеся за академические исследования, обычно по своей природе трудоголики, которые просыпаются рано утром с мыслями о тексте, написанном вчера вечером, забывают о своих партнерах и семьях, чтобы посидеть в лабораториях и кабинетах по выходным, когда можно провести эксперимент или проверить сноски. Система контроля, нацеленная на то, чтобы люди не перетруждались, на самом деле принесла бы больше пользы в плане так называемой эффективности. Точно так же мысль, будто стимулирование конкуренции среди коллег за счет, в общем-то, небольших финансовых вознаграждений – это лучший способ поощрения интеллектуальной деятельности, говорит об элементарном непонимании того, что представляет собой творческий труд. Сотрудничество и общая преданность делу – вот гораздо более плодотворные вещи, и любой, кто общался с академическими работниками, знает, что на индивидуальном уровне интеллектуальное честолюбие – гораздо более сильный стимул, чем деньги.
Кое-что из того, что я говорю здесь, относится именно к университетам, но отсюда можно перейти и к вопросам о формах человеческой мотивации в целом. Если вы рабовладелец, управляющий командой рабов, тогда главная ваша забота – не дать им лодырничать. Эффективность означает в таком случае, что их нужно заставить работать как можно упорнее. У вашей рабочей силы нет никакого мотива трудиться, за исключением кнута. Верно то, что вы можете попробовать создать для них другой стимул, выдавая более весомую долю установленного пайка тому, кто работает лучше, и обделив при этом остальных, но в таком случае у вас, скорее всего, возникнет другая проблема: они станут драться между собой, так что часть вашей рабочей силы умрет преждевременной смертью. Следовательно, постоянный надзор, подкрепленный кнутом, – вот способ держать их при деле. С другой стороны, если у вас группа друзей, которые пишут, ставят и исполняют пьесу в деревенском клубе, должны применяться прямо противоположные принципы. Вам надо делать все возможное, чтобы стимулировать друг у друга творческие способности, чувство преданности делу и желание сотрудничать. Награды одним за счет других будут контрпродуктивными, и вряд ли делу поможет, если местный совет пошлет к вам какого-нибудь работника, чтобы измерять ваши вокальные упражнения и актерские навыки.
Очевидно, университеты не соответствуют ни одной из этих двух моделей, так что и в этих аналогиях есть опасность, однако принципы их работы в определенном отношении ближе ко второму примеру, чем к первому. Свободную игру ума, составляющую ядро академической науки, сложно поощрять угрозами. Подтолкнуть человека к продуктивной работе можно, если сказать ему: "Это сложная и интересная проблема из тех, что ты как раз умеешь решать, так что займись ею и скажи, если я чем-то могу помочь". Но вряд ли сработает фраза в стиле "Будь креативным, или я из тебя всю дурь вытрясу".
Отчасти проблема публичной культуры, в которой мы живем, заключается в крайней озабоченности желанием во что бы то ни стало помешать лодырям и тунеядцам жить, как это обычно говорится, "за счет налогоплательщика". С этой точки зрения "эффективность" состоит в том, что таких лодырей надо отлавливать, следя за тем, чтобы каждый получающий какую-либо выплату получал ее за тот труд, на который его наняли. Само по себе это всегда кажется достаточно разумным, однако опасность в том, что такая логика создаст ложную дихотомию. Мы постепенно придем к выводу, что либо у нас есть хорошая система общественной отчетности, посредством которой мы измеряем производительность, либо у нас есть вечно ноющая и озабоченная только собой заинтересованная группа, транжирящая государственные деньги. Помимо всего прочего, нам нужна концепция "эффективности", которая была бы разумнее механической модели "качества по доступной цене". Мы должны понимать то, что "эффективность" может означать систему условий, которые лучше всего стимулируют и координируют силы людей, но для разных организаций и разных видов деятельности такая система должна быть тоже разной.
И кроме того, нам нужен еще и публичный язык, на котором можно описывать и оправдывать ценность того, что мы делаем. Однажды я читал публикацию Научного комитета по искусствам и гуманитарным наукам (который позже стал полноправным Исследовательским советом по искусствам и гуманитарным наукам (AHRC) – организации, созданной для финансирования передовых исследований в гуманитарных науках примерно по той же схеме, которая применяется для финансирования в науках естественных. На первой странице документа заявляется, как важно поддерживать исследования в гуманитарных науках, так как все они напрямую питают "индустрии" туризма и культурного наследия, которые, в свою очередь, каждый год приносят казне много миллионов фунтов стерлингов. Высказывание, конечно, кажется весьма остроумным и прагматичным аргументом, убеждающим политиков потратить деньги, поскольку считается, что политики постоянно гадают, как ответит в каждом случае вечно недовольная демоническая фигура – налогоплательщик. Насколько я знаю, именно в таких категориях министр, занимающийся соответствующими вопросами, обосновывает годовой бюджет перед министром финансов: "Вы должны помнить, министр, о том, что университеты – не просто пустая трата денег. Они, собственно, поддерживают нашу экономическую конкурентоспособность и привлекают кучу туристов". – "О да, все так и есть, министр для университетов, вот ваши денежки".
Но публичный дискурс явно неполноценен, если единственное доступное оправдание для траты денег – это вклад в получение еще больших денег. То есть мы должны начать с чего-то другого.
2
Большинство важных видов человеческой деятельности представляет собой сочетание того, что мы могли бы назвать (используя достаточно грубое, но устоявшееся различие) "инструментальными" благами и "самоценными". То есть такие формы деятельности ценны, с одной стороны, благодаря тому, что именно они позволяют нам делать, а с другой – потому что они выступают самодостаточными целями. Конечно, не всё и не всегда можно четко отнести к той или другой из этих двух категорий, да и о самом этом различии следовало бы сказать намного больше. Однако пока оно может служить надежным обозначением двух языков или регистров, в которых мы можем формулировать оправдание деятельности, проводимой в университете. Опасность в том, что если у нас публичный дискурс, который допускает единственную идею инструментальных благ, тогда нам не только будет трудно оправдать вещи, по сути своей являющиеся самоценными благами, но мы и сами начнем думать о них так, словно бы они были инструментальными ценностями. А в долгосрочной перспективе придерживаться такого курса, несомненно, невозможно. В конце концов, каждая цепочка инструментальных рассуждений должна где-то остановиться, когда уже невозможно будет дать инструментальный ответ на вопрос "А зачем нужно это?".
Если не считать элементарного уровня грамотности, каких-то простейших навыков и т. п., образование – это деятельность, в которой относительно велика доля самоценных благ. Если мы говорим, что цель данной деятельности – "дать возможность людям проявить себя и применить свои способности", нет большого смысла спрашивать дальше: "Хорошо, а зачем это нужно?" Конечно, философы, возможно, и станут задаваться такими вопросами, поскольку, согласно одному из определений философии, она является таким исследованием, в котором ни один вопрос не может заранее исключаться или считаться неверным. Однако в общих политических и культурных дебатах, в отличие от философии, некоторые категории нужно принимать за данность, и к ним относится понимание того, что определенные вещи являются самоценными благами. Но мы стали относиться с настороженностью и подозрением к языку самоценных благ, а потому думаем, что определенные доводы можно подкрепить, если сказать: "Такие виды деятельности в конечном счете ценны потому, что они повышают нашу конкурентоспособность", хотя на самом деле такой ответ провоцирует все тот же инструментальный вопрос.
Коммерческие фирмы в этом отношении не похожи на университеты, поскольку они заняты почти исключительно инструментальными благами. Доход на капитал – их главный критерий, и это правильно. Если директор какой-то компании "Удивительные штуковины" доложил бы своим акционерам, что за истекший год убытки, к сожалению, и правда были велики, зато очень важно то, что все сотрудники погрузились в чтение Ницше, он вскоре бы лишился своей должности. Кроме того, поскольку цель фирмы является количественной, ее можно измерить. Вы можете задать цель, указав, сколько штуковин должно производиться в день при таких-то затратах, а потом посчитать, была эта цель достигнута или нет. Но так как большинство важных целей университета не являются количественными, их нельзя измерить; как я уже говорил, они должны оцениваться суждением.
Возможно, с этой идеей сложно смириться. Обычно в наше время к понятию суждения мы относимся с крайней настороженностью, опасаясь того, что оно может запросто маскировать предрассудки, снобизм или даже кумовство. Тогда как измерению мы доверяем потому, что оно кажется публичным, объективным и даже демократичным. Однако, как я уже доказывал, проблема в том, что не все, что идет в счет, можно сосчитать. Иногда все, что мы можем, – так это понять, признана ли некая работа теми, кто компетентен выносить такое суждение, и сохранится ли наше признание в будущем.
Взять, к примеру, не слишком спорный вопрос: был ли Сократ важным философом? Я не думаю, что средний афинский налогоплательщик мог бы дать на него осмысленный ответ. И если бы афиняне, дабы их драхмы не уходили на поддержку всяких третьеразрядных и заурядных философов, создали "Программу оценки качества исследовательской работы", вроде той, что сегодня применяется к университетам в нашей стране, тогда бедного старого Сократа сочли бы "в научном плане не активным". Пусть он хороший учитель, если отбросить старое обвинение в сексуальных домогательствах, однако нет никаких количественных доказательств того, что он хороший философ, ведь он ни разу не приложил тростниковую ручку к папирусу. Так что основатель он западной философии или нет, но его бы понадобилось убедить выйти пораньше на пенсию, чего, насколько я понимаю, от него в каком-то смысле и потребовали.
На самом деле древние афиняне говорили скорее о "гражданах", чем "налогоплательщиках", что само по себе поднимало планку дискуссии. Также у них было меньше шансов допустить общераспространенную ошибку, состоящую в смешении отчетности с суждением. Внешний контроль может определить, действительно ли деньги, предназначавшиеся для исследований, были на них потрачены, или же, напротив, какой-то факультет просадил их на вылазку в парижский Диснейленд, за которой последовал экстравагантный ужин в ресторане. Вот что такое отчетность. Однако подобный внешний контроль не может на самом деле определить, действительно ли работники факультета размышляют над какими-то ценными идеями. В долгосрочной перспективе ответ на этот вопрос будет понятен по тому, в какой мере эти идеи повлияют на мышление людей в той же области и в какой они станут для них источником вдохновения. Пока же комиссии по назначениям и повышениям должны положиться на свое компетентное экспертное суждение о том, что данный конкретный человек уже является или, скорее всего, станет ценным и продуктивным членом академического сообщества, и позволить ему делать свою работу. На этом основании я бы, конечно, дал Сократу работу, хотя не могу сказать, что мне бы очень хотелось провести с ним собеседование.
Еще одна проблема, возникающая из обсуждаемой мной аналогии, состоит в том, что фирмы, производящие похожий продукт, обязательно конкурируют друг с другом. Но в случае с университетами это верно лишь в метафорическом смысле; научные исследования на самом деле являются по самой своей природе кооперативным предприятием. Эта проблема стала мне ясной, когда некоторое время назад я получил письмо от молодой исследовательницы из другого университета. Она ответила на одну из моих публикаций, перенеся ее категории на совершенно другой материал и получив блестящие результаты. Она спрашивала, работает ли, по моему мнению, ее идея, где ей найти дополнительные данные и т. д. Я подумал, что ее идея может быть очень плодотворной, и помог ей всем, чем мог. Но заработал ли я тем самым дополнительные баллы для самого себя? Если моя коллега, надеюсь, доведет свою работу до опубликованной статьи или собственной книги, не будет ли это означать, что я помог конкурирующему предприятию набрать более высокий "рейтинг"? Если бы я работал, скажем, в рекламном агентстве, мне бы наверняка и в голову не пришла мысль о том, что нужно выдать некоторые из лучших идей сотруднику фирмы-конкурента. Но к этому как раз и сводится моя мысль: университеты не являются конкурирующими фирмами, потому что они вообще не суть "фирмы".
Это возвращает меня к декларации миссии, о которой я говорил ранее. Немного поразмыслив, вы поймете, что эта красочная брошюра основана на образце годового отчета компании, в который вставляются какой-нибудь возвышенный отрывок из речи председателя совета директоров, графики растущих прибылей, фотографии, объясняющие, насколько экологичны токсичные продукты компании, и т. д. Но факт остается фактом: такая модель доклада не подходит той деятельности, которую я назвал "самоценной" и которая является целью сама по себе. В этом смысле вы не можете "доложить" о том, как раздвинулись границы сознания студентов и какого качества мысли были продуманы.
Представим, к примеру, что такую же брошюру с декларацией миссии издали бы для какого-нибудь средневекового монастыря. Несомненно, в ней были бы графики, показывающие годовой рост числа отмоленных душ и понижение величины десятины; возможно, имелась бы и картинка со святым престарелым монахом, который сидит за манускриптом, а также, конечно, изображения более молодых монахов, увлеченно высаживающих овощи и варящих пиво; конечно, содержалось бы заявление настоятеля о росте эффективности, которого удалось достигнуть за счет того, что заутрени стали начинать раньше, а вечерни позже заканчивать. Но не возникло бы у вас хотя бы малейшего подозрения, что нечто весьма важное для монастырской жизни в такой брошюре пропущено или искажено? Подозреваю, что в самом скором времени ревностного настоятеля пригласили бы управлять "Агентством гарантии духовного качества" (как, наверное, должна была бы в этой стране официально называться инквизиция). Подумайте об этом – возможно, что некоторые аналогии в конечном счете все же не такие уж ошибочные.