Книга, известная нам сегодня как "Идея Университета", – это составленное из разных частей издание со сложной библиографической историей. Первые лекции, прочитанные в 1852 г., Ньюмен опубликовал в том же году вместе с несколькими другими лекциями, написанными, но не прочитанными, под заглавием "Речи о целях и природе университетского образования, обращенные к католикам Дублина" ("Discourses on the Scope and Nature of University Education, addressed to the Catholics of Dublin"). В 1858 г. увидела свет подборка речей, с которыми он впоследствии выступал в Дублине в качестве ректора, – эта книга была названа "Лекции и эссе по предметам университета" ("Lectures and Essays on University Subjects"). В 1873 г. он собрал основную часть содержания двух этих книг вместе и, отредактировав текст заново, издал его в виде "Идеи университета в определениях и иллюстрациях" ("The Idea of a University Defined and Illustrated"), и эту книгу потом выпускал несколько раз, внося кое-какие изменения, вплоть до девятого издания 1889 г., вышедшего за год до его смерти. Так что книга, ставшая классикой, начала свою жизнь в качестве сборника довольно случайных статей, написанных с целью оправдать создание нового института, представлявшегося, скорее, маргинальным для английских социальных и культурных традиций и потерпевшего в общем провал. Если мы спросим, что же позволило идеям Ньюмена преодолеть границы такого малообещающего происхождения, нас обязательно отошлют к двум взаимосвязанным моментам его книги: во-первых, к представленной в ней защите идеала "либерального образования" и, во-вторых, к завораживающей стилистике.
Три центральные главы, посвященные "либеральному образованию", часто выделяют в качестве самостоятельного текста, обсуждаемого независимо от остальных глав, но если прочитать сегодня книгу целиком, попытавшись отнестись к ней настолько непредвзято, насколько позволяет ее грандиозная репутация, нельзя не удивиться ее очевидной удаленности от нас, ее непрозрачному стилю и прежде всего ее общему откровенно догматическому настрою. Ньюмен занимался оправданием католического института перед католиками, поэтому не только истина католической религии признается бесспорным фактом, но и всячески подчеркивается центральная роль теологии и правильного религиозного учения для руководимого им заведения. Рассмотрим два примера тех затруднений, которые в этом плане может создать данная книга для многих современных читателей. Во-первых, когда автор доказывает основополагающее значение теологии для университета, он настаивает на том, что "Религиозная Истина есть не только часть, но условие общего знания", а также на том, что "Правое мышление, т. е. мышление, осуществляемое правильно, ведет душу к католической Вере". Из этих тезисов должен был бы следовать строгий вывод о том, что только в католическом университете, созданном в соответствии с этими принципами, может правильно взращиваться общее знание. Во-вторых, когда Ньюмен исследует отношения между теологией и другими дисциплинами, он снова высказывает несколько удивительных мнений. Например, изучая истинность и статус теорем политической экономии (в те времена весьма популярной темы, вызывавшей множество споров), он заявляет, что "у всякого возникает очевидный вопрос о том, что именно обо всем этом говорит Религия, Писание?", и сам на него отвечает: "Экономии нельзя позволить выносить заключения в свою пользу, но она должна представать перед высшим Судом". Еще более удивительно то, что, обсуждая место в учебной программе таких дисциплин, как история, он указывает, что Откровение дает нам подлинные знания, без которых другие дисциплины остались бы нищими: "Так, спасение народа на ковчеге Ноя является историческим фактом, который наука История никогда не смогла бы получить сама, без Откровения".
Нет нужды говорить, что не эти пассажи определили долголетие книги. Ее репутация, с точки зрения более поздней светской публики, зиждется, очевидно, на изложении той идеи, которую Ньюмен называет "либеральным образованием", – идеи, представленной в трех основных речах, озаглавленных "Знание есть самоцель", "Знание, рассмотренное в связи с научением" и "Знание, рассмотренное в связи с профессиональными навыками". В этих главах, как и в любом интересном и убедительном литературном произведении, форма и содержание неотделимы друг от друга. Содержащиеся в них аргументы, доказывающие, что университет дает либеральное, а не профессиональное образование, доносятся до разума читателя и внедряются в него не столько за счет прямых утверждений, сколько благодаря ритмике и отточенности стиля, сочетающего в себе риторику, литургику и поэтику. Рассыпаясь множеством волнующих вариаций, музыка прозы Ньюмена неизменно возвращается к одному-единственному рефрену, а именно к тому, что достижение, на которое нацелено такое образование, состоит в освобождении обучающегося от любых форм односторонности. "Не ведать ничего относительно взаимного положения вещей есть состояние рабов либо детей", – утверждает он вполне по-аристотелевски. Противоположное состояние – то, что порождается либеральным образованием: "Приобретается способность души, которая остается на всю жизнь, чертами которой оказываются свобода, справедливость, спокойствие, умеренность и мудрость; или то, что в прошлой Беседе я осмелился назвать философской привычкой". Этот список качеств, любопытный своей разнородностью, указывает на нечто среднее между миросозерцанием и типом характера, нечто выделяющееся прежде всего недопущением возбужденности, страстности и пристрастности. Искомая характеристика родственна тому, что философы могли бы назвать качеством "второго уровня", т. е. установке по отношению к знанию или точке зрения на него, но не самому знанию чего-то конкретного, и вскоре мы вернемся к этой "бессодержательности" ньюменовского идеала.
Начиная критическое медленное чтение прозы Ньюмена, я не хочу создать впечатление, будто глух к ее чарам или удивлен тому, что за последние несколько поколений она завоевала так много поклонников. Кого не впечатлило бы мягкое и спокойное признание того, что качества, прививаемые либеральным образованием, не обязательно составляют нравственную добродетель: "Если человек решается добывать гранитный камень бритвой или чалить судно шелковой ниткой, то тогда с тем же успехом можно рассчитывать, что такие точные и тонкие инструменты, как человеческое знание и человеческий разум, в состоянии соперничать в борьбе с такими гигантами, как страсть или гордыня человека"? Кто не согласится с ньюменовским осуждением идеи университета как простого собрания дисциплин, "своеобразного базара или кунсткамеры, в которой на прилавках на продажу сгружены кучи самых разных товаров, безо всякой связи друг с другом"? Я должен, однако, сказать, что есть одна фраза, в которой я, пусть она и ловко скроена, ощущаю особенно сильное расхождение с моей актуальной ситуацией: "Кроме должности профессора нет другого положения, в котором настолько же счастливо сочеталась бы респектабельность с легкостью обязанностей и работы".
Так много характерных черт ньюменовской аргументации и его стиля привязано к ритмике абзаца, которым он заканчивает знаменитую главу "Знание, рассмотренное в связи с профессиональными навыками", что здесь стоит привести обширную цитату из этого текста. Указав на то, что либеральное образование на самом деле не имеет никакой практической цели и является не чем иным, как "обучением хороших членов общества", он далее пишет:
Но подготовка в Университете выступает самым настоящим, обычным и великим средством достижения великой, но обычной цели, она направлена на поднятие интеллектуального тонуса общества возделыванием общественной психики, очищением национального вкуса, обеспечением подлинных принципов народному воодушевлению и твердых целей народному чаянию, приданием широты и трезвости идеям века, способствованием осуществлению политической власти и очищению общения в частной жизни. Именно образование придает людям ясное сознание в собственных взглядах и суждениях, в истинности их развития, в красноречии их выражения, силу в их воплощении. Оно учит видеть вещи в истинном свете, видеть сущность в деле, распутывать главное в мыслях, выявлять совершенное и отбрасывать второстепенное. Оно подготавливает к занятию любого поста с достоинством и к овладению всяким предметом с легкостью. Оно показывает человеку, как правильно приспособиться к другим людям, как понять их состояние души, как стать им понятным самому, как добиться взаимопонимания и наладить отношения. Такой человек на месте в любом обществе, он всегда имеет общее с представителем любого класса, он знает, когда сказать и когда промолчать, он умеет беседовать и слушать, способен настаивать с вопросами и разумно принять урок, если ничего не может дать сам, он всегда готов и никогда не помеха, хороший товарищ и надежный партнер, знает меру серьезности и пустячности и обладает четкой тактичностью, позволяющей изящно шутить и придать эффект серьезному поступку… (Ньюмен Дж. Г. Указ. соч. C. 157).
Дальше все продолжается в том же духе. И здесь мы не можем не заметить, что, как предполагается в первом предложении этого отрывка, энергия и воодушевление приходят извне, из общества, причем они выступают потенциально опасными силами, требующими умиротворяющего воздействия университета, способного их успокоить. "Народному воодушевлению" не хватает "подлинных принципов", "идеям века" – "трезвости" и т. д. И по мере развертывания этого пассажа мы переходим от качеств, которые позволяют человеку занимать любое положение в обществе или выполнять любую задачу, к тем качествам, благодаря которым он сам становится приятным членом общества.
Процитированный фрагмент мог бы вызывать неблагодарную реакцию: похоже, что такое замечательное либеральное образование не учит одной вещи, а именно чувству меры в оправдании его самого. Слушая все эти заклинания Ньюмена, мы не можем не спросить, не ставит ли он слишком высокую планку? Могут ли действительно три года, потраченных студентами в возрасте около 20 лет на обучение определенным предметам, привести к формированию вышеуказанных качеств? Язык Ньюмена безнадежно далек от любого современного документа, в котором определяются "цели и задачи обучения". Редко встретишь в современном университете преподавателя, который бы написал в факультетской методичке, что целью курса является формирование того, кто "знает меру серьезности и пустячности и обладает четкой тактичностью, позволяющей изящно шутить и придать эффект серьезному поступку". Конечно, это не что иное, как утверждение paideia, т. е. идеала формирования полноценной личности, первых этапов курса по самовоспитанию и закаливанию характера, продолжающегося всю жизнь. И более того, нам предлагается идеализированная картина определенного типа сообщества, представляющего собой нечто среднее между греческим полисом, аристократическим клубом, философским семинаром и изысканным салоном. На этом этапе рассуждения университет выступает попросту метонимией, местом, которое в каком-то смысле является воплощением всех идеалов человеческой жизни в целом.
Но все же, наверное, с точки зрения Ньюмена, это не идеал жизни в целом, поскольку, какой бы величественной ни была его словесная фреска, изображенный характер без религии неизбежно остается неполноценным. ""Джентльмен", – напоминает он нам, – есть создание не христианства, а цивилизации". В действительности, в одном предложении, способном удивить тех, кто часто поминает его имя, он специально указывает на то, что, хотя либеральное образование в некотором плане "сопутствует" христианству, в другом оно может стать, как он сам говорит, "его грозным и опасным врагом", и в этом пункте он снова обращается к более высокому авторитету Откровения, что является еще одной демонстрацией снова и снова воспроизводящегося в его утверждениях противоречия между чарами Оксфорда и авторитетом Рима.
Но если пока ограничиться его аргументами в пользу либерального образования, недостаточная сообразность целей и средств или даже отсутствие явной связи между ними могут сказать нам кое-что о задаче оправдания университетов, и это возвращает нас к вопросу о претензиях или предугаданных реакциях, которым как раз и противопоставляется такое оправдание. В конце концов виртуозная риторика Ньюмена в этих основных главах должна была отпугнуть сторонников полезности. Рассмотрим, к примеру, его соображения, к которым он перешел, описав культивирование ума в качестве основной составляющей либерального образования и, следовательно, "дела университета":
Теперь о том, как некоторым великим деятелям не хватает решительности в одном вопросе; они настаивают, чтобы Образование ограничивалось какой-то конкретной и узкой целью и выливалось в определенный труд, который поддается взвешиванию и измерению. Они рассуждают так, словно бы все и всякого человека можно было оценить, а если издержки понесены большие, то и правомерно ожидать высоких прибылей. Они считают это приданием образованию и обучению свойства пользы, и полезность выступает у них ключевым словом. На основе фундаментального принципа такого содержания его сторонники естественно задаются вопросом, каков конкретный смысл всех усилий Университета в реальности – какова рыночная стоимость товара, именуемого "свободное образование", в предположении того, что оно не дает ясного толчка вперед нашим предприятиям промышленности или мелиорации земель, не улучшает государственного хозяйства, а к тому же и не превращает немедленно данного индивида в юриста, а того – в инженера, третьего – во врача и даже не приводит к открытиям в химии, астрономии, магнетизме, геологии и всех прочих науках (Ньюмен Дж. Г. Указ. соч. C. 137–138).
Здесь мы узнаем – за масками, которые мало что скрывают, – предшественников советов по финансированию и прародителей культа оценки; здесь же предвосхищается диккенсовское (или оруэлловское?) пародийное наименование "Министерство предпринимательства, инноваций и профессиональных навыков"; здесь нам представлен один из вариантов едва ли не комического стремления к "импакту"; и тут же – первые признаки приоритета, отданного предметам естественных наук, технологии, инженерии и математики, и т. д. и т. п. Обратите внимание, что в своем тексте Ньюмен очень осмотрителен, поскольку не отождествляет свою аудиторию или своих читателей с этой позицией – последняя приписывается другим, тем, кого никогда не подпускают близко, говоря о них в третьем лице множественного числа. Недоумение, обозначающее дистанцию, обращается на ценности, которые для такой позиции очевидны: ее защитники рассуждают так, "словно бы" их посылки были верны, на основе "предположения" об определенных результатах и т. п. Ньюмен не отказывается от своего превосходства, от своей высокой планки.
И все же стратегия, которую он затем выбирает для ответа на эту критику, очень любопытна. Вместо того, чтобы ответить на возражения прямо, он возносит хвалы оксфордскому Ориел-колледжу, где преподавал (и который он, кстати говоря, умудряется представить в качестве католического, по сути, института), а также конкретным людям – Эдварду Коплстону и Джону Дэвисону, т. е. соответственно ректору и члену Совета колледжа в начале XIX в., которые сыграли ведущую роль в защите Оксфорда от хорошо известной критики, изложенной в ряде статей в "Edinburgh Review" в 1808–1810 гг. Авторы "Edinburgh Review" представляются апологетами полезности, поэтому, как это ни странно, в этой знаменитой главе (а главы в современных изданиях обычно занимают около 16 страниц) семь страниц уделяется просто пересказу довольно длинных пассажей из статей Коплстона и Дэвисона. То есть аргументы в пользу либерального образования, которые и сейчас считаются вполне убедительными, не только основаны, но и выражены в категориях, использовавшихся для защиты того, что во всей истории высшего образования может представляться одним из наименее оправданных его образцов, а именно Оксфорда начала XIX в. Легко понять, что вряд ли добьешься серьезных результатов, если попытаешься оправдать нашу деятельность в мультиверситете XXI в., вернувшись к тому, что говорил викторианский католический теолог, когда пытался пересадить Оксфорд в Дублин, причем попытка эта начинает казаться еще более безнадежной, когда мы обнаруживаем, что сам он возвращается к еще более ранней апологии того Оксфорда, который мало чем отличался от предмета суровой критики Гиббона и Адама Смита. И все же…
Снова и снова Ньюмен в своем гладком как шелк тексте характеризует результат либерального образования не в категориях того, что студенты узнают, и не в плане приобретения того или иного набора навыков, а через позицию, которую они начинают занимать по отношению к своему собственному знанию, манеру обхождения с ним, точку зрения на место их знания на более обширной карте человеческих познаний. В своих самых сильных риторических выпадах он заходит еще дальше и описывает результат как способ жизни, как обладание определенным чувством равновесия или выдержкой во всех поступках. Идеал, складывающийся из всего этого, увлекает, но в то же время, как уже отмечалось ранее, он остается странным образом бессодержательным. В структуре аргументации Ньюмена противоположностью образованности оказывается не столько невежество, сколько "односторонность", оковы какого-то частного знания, избыточное усердие и недостаток той спокойной рассудительности, которая является приметой философского воспитания. Результаты, связываемые Ньюменом с либеральным образованием, напоминают в этом отношении то, что несколько лет спустя Мэтью Арнольд скажет о воздействии "культуры" на индивида (и это сходство, разумеется, неслучайно, поскольку Арнольд в значительной мере опирался на Ньюмена и, что немаловажно, следовал и его уклончивому тону).