Да, моя афганская командировка закончилась, но война и не думала меня отпускать. Сама судьба послала в лучшие друзья майора Аушева, как верного связника между этой и той жизнью.
Вскоре после возвращения я принял решение уйти из газеты на учебу в аспирантуру академии общественных наук. Три года аспирантуры хотел использовать для изучения английского языка, да и умных книжек пора было почитать.
По итогам учебы каждому аспиранту полагалось защитить диссертацию. Большинство моих сокурсников, как и было принято в те годы, избрали темами диссертаций "роль партийных организаций" – дальше подставляй что угодно: "в повышении надоев молока", "улучшении жизни трудящихся", "укреплении репертуарной политики драматических театров", "воспитании коммунистической морали", "увеличении поголовья кроликов"… И так далее. Та же участь грозила и мне. Но убить три года на явную ерунду? Ни за что! Я приложил некоторые усилия, привлек связи, слегка поинтриговал, и утвердил тему, которая не значилась в застойных академических реестрах, но которая вполне отвечала и моим личным интересам, и имела очевидное практическое значение. Предложил исследовать содержание публикаций западных (в основном американских) СМИ по афганской войне. На кафедре вначале переполошились: во-первых, война продолжала оставаться закрытой и как к ней относиться – все еще было не ясно, во-вторых, для того, чтобы анализировать иностранные газеты и журналы, мне надо разрешить к ним доступ, и в-третьих, как сюда пристегнуть "роль партийных организаций"? Но последовал звонок со Старой площади (а там нашлись люди, которые уже были сильно озабочены тем, как нам реагировать на массированные пропагандистские удары Запада с использованием "афганского фактора"), и вопрос оказался решенным.
Таким образом, Афганистан и здесь продолжал крепко держать меня.
Учеба в аспирантуре была необременительной и сулила много приятных моментов. Полученный доступ к спецхрану помог расширить представления о мире. В те времена только избранные могли читать "Ньюсуик", "Тайм", "Ю.С. ньюс энд уорлд рипорт", "Интернэшнл геральд трибюн". Более того, в ЦК мне позволяли знакомиться с радиоперехватом передач "вражеских голосов" – "Свободы", Би-Би-Си, "Голоса Америки", "Немецкой волны". О, сколько интересного я узнал в те годы – и о нас самих, и о тех, кто нас ненавидел!
Чтобы читать американскую прессу, надо было совершить прогресс в английском – тоже полезно. Нам, аспирантам, сохранили зарплату, получаемую по прежнему месту работы, и даже выделили по отдельной комнате со всеми удобствами в гостинице при академии на проспекте Вернадского. Вот была жизнь!
Слегка омрачала существование необходимость посещать лекции по обязательным тогда дисциплинам, связанным с изучением идеологической догматики и т.н. "ленинского наследия". Но, честно сказать, я их и не посещал. Надо отдать должное нашим преподавателям – даже самым кондовым – на экзаменах они оказались незлопамятны и вполне щедры на высокие оценки.
В академии в основном учились партийные и советские работники среднего звена, которых готовили к более крупным должностям. Окончив аспирантуру, они отправлялись в свои регионы руководить городами и областями. Распределением занимался ЦК КПСС. Помню одного аспиранта, моего земляка из Сибири – он страстно хотел, чтобы его распределили в Узбекистан.
– Хочу быть секретарем обкома партии! – закатывал он глаза.
– Но почему именно там?
– Да потому, что в этих республиках не надо думать о хлебе насущном. Там утром открываешь тумбочку своего рабочего стола и уже видишь десять тысяч рублей. Как они туда попали, меня не касается. Наверное, национальный обычай такой. Год поработал – и на всю жизнь хватит.
Но мне до распределения еще было далеко. Отучившись несколько месяцев, я опять попал в Афганистан. В Кабуле проходила научная конференция стран "третьего мира", меня пригласили выступить с докладом. Что-то такое о принципах и методах ведения "психологической войны". Воспользовавшись оказией, я остался в Кабуле еще на пару недель, навестил старых знакомых и даже слетал в провинции. Ничего не изменилось в Афганистане за то время, что я там не был. Все так же шла война. Конвейер смерти работал безостановочно.
Повидался с нашим послом Фекрятом Ахмеджановичем Табеевым. Он уже пятый год тянул лямку в Кабуле, это было чересчур для страны, где полыхала война. До этого Табеев два десятилетия был первым секретарем Татарского обкома КПСС, причем "татарским ханом" он стал чуть ли не в двадцать восемь лет – случай для нашего времени неслыханный, ведь в наше время страной руководили люди, которым было далеко за шестьдесят. Значит, что-то было в Табееве такое, что выдвинуло его. Что? Когда я работал в Кабуле, мы встречались, бывало, подолгу беседовали – я старался разгадать эту загадку. То, что он был сильным человеком, это очевидно. Это было заметно по тому, как он разговаривал с маршалами и высокими партийными бонзами, постоянно навещавшими Афганистан, как вел совещания, как решал вопросы. Но, похоже, он еще был и неглупым человеком. Когда весной 81-го я пришел ему представляться, посол долго расспрашивал меня о нашей полярной экспедиции, об Арктике, о Северном полюсе. Чтобы начальник его уровня этим интересовался, такое встречалось чрезвычайно редко. А он даже книгу о полюсе попросил меня надписать и поставил ее в кабинете на самое видное место. Ага, сделал я вывод, значит Табеев из той половины человечества, которая аплодирует безумцам и романтикам.
Подобно многим другим руководителям его калибра, Фекрят Ахмеджанович мог хорошо "заложить за воротник", причем на его поведении это, как я замечал, абсолютно не сказывалось. Бывают такие богатыри: выпить пол литра водки для них – это то же самое, что для остальных пригубить из рюмочки.
Однажды после традиционной "читки" (это такие еженедельные утренние совещания в посольстве с участием журналистов) Табеев пригласил меня позавтракать с ним. Мы спустились из его кабинета в столовую, расположенную на первом этаже.
– По рюмке? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сам налил мне и себе по полному фужеру "Посольской".
– Так ведь рано же еще, – попробовал я протестовать. – Еще и двенадцати нет.
– Поэтому я и говорю – только по рюмке.
Он залпом выпил свои сто пятьдесят и проследил, чтобы и в моем фужере не осталось ни капли. Закусили. Поговорили.
– Ну, что, еще по одной?
– Фекрят Ахмеджанович, – взмолился я. – Мне ведь еще работать надо.
– А ты думаешь, мне не надо.
Выйдя из посольства, я сел в машину и, с трудом контролируя себя, поехал домой – спать. Он, как ни в чем не бывало, пошел в кабинет – работать.
Табеев, зная о моей привычке мотаться по стране, завидев меня в посольских стенах, немедля зазывал к себе и дотошно допытывал, что я видел, с кем встречался, и что я вообще думаю о ситуации. Под конец он обычно спрашивал: "Ну, а как там наши воюют?" Хорошо, воюют, отвечал я, думая, что он имеет в виду советских солдат. И только потом до меня дошло, что Табеев интересуется конкретно своими земляками. Видно, он и меня почему-то считал татарином. "Как там наши?" Впоследствии, уловив суть вопроса, я уже подробно рассказывал о встреченных на поле боя татарах и их подвигах. Врать не приходилось, татары действительно воевали отважно.
Но отчего же его так долго держали в Афганистане? Кремлевские интриги? Или оттого что справлялся? Оттого что трудно было найти замену? Табеева, действительно, заменить кем-то другим было нелегко. Он умел находить общий язык и с военными, и с КГБ, и с афганскими лидерами. Там ведь каждый мнил себя главным. А по сути главного не было, всегда существовала грызня между ведомствами. Посол старался стоять над схваткой.
Встретив меня сейчас в своем кабинете, он пытливо оглядел с ног до головы, потом расспросил о жизни, одобрил решение об учебе в академии и неожиданно предложил пойти прогуляться в сад. Там он с горечью сказал:
– А у нас тут, как видишь, все без изменений. Кончать надо с этой войной.
Я, ошеломленный, молчал. Вот почему он не стал беседовать со мной в кабинете. Этажом выше располагалась резидентура ГРУ, этажом ниже – резидентура КГБ, а за стеной – официальное представительство этого грозного ведомства. Конечно, он подозревал, что каждый его чих пишется на пленку.
– А как кончать? Уйдем, значит, перережут здесь всех наших друзей.
– Нет, – буркнул он. – Ты не прав. Уже не перережут. Взрастили силу. Я был недавно в Москве, там появились люди, которые готовы взять на себя ответственность за вывод войск.
– На самом верху?
– На самом верху, – подтвердил он.
Может быть, посол имел в виду Горбачева, звезда которого начала восходить на политическом небосклоне? Не знаю. Только его прогноз не сбылся. Еще долгих пять лет мы барахтались в том кровавом болоте.
Навестил я и начальника особого отдела 40-й армии. Он щедро поделился с будущим кандидатом наук материалами враждебной пропаганды, направленными на разложение нашего боевого духа. Душманскими листовками, призывающими бойцов переходить на сторону исламистов, фальшивыми советскими газетами, отпечатанными в Европе (открывает солдат родную "Красную звезду", а в ней, батюшки мои, карикатуры на членов политбюро и призывы повернуть штыки против Кремля).
От главного армейского чекиста я впервые услышал о перебежчиках, то есть тех солдатах, которые по своей воле ушли к "духам" и теперь воюют против своих. Для меня это был шок. Неужели они клюнули на эти убогие листовки?
– Какое там! – махнул рукой генерал. – Макулатуру эту сразу к нам несут, народ у нас бдительный. Тут другое. Дедовщина. Разъедает она армию.
Картина, по его словам, получалась неприглядная. "Салаг" нещадно лупили и унижали практически во всех частях "ограниченного контингента". Случалось, и "опускали". Ставили "на счетчик". Заставляли заниматься мародерством. Вот многие и не выдерживали. Оказавшись на боевой операции, стреляли в спину обидчику или с оружием в руках уходили в горы, а там неминуемо попадали к душманам.
– Ну и что вы с этим делаете?
– Предателей ловим и отдаем под трибунал, – ответил начальник особого отдела.
– А с теми, кто плодит перебежчиков, как поступаете?
– Ну, это не наша забота. Этим должны политработники заниматься.
Тему про дедовщину он развивать не стал, официально ее как бы не существовало в советской армии.
Политработники… Я, как редактор военного отдела "Комсомолки", однажды пригласил в редакцию заместителя начальника главного политического управления и показал ему письма от солдат, которые жаловались на царившие в армии полутюремные порядки. О, как же разгневался этот генерал-лейтенант. Как долго он клял и меня, и нашу газету, которые посмели "бросить тень на славные вооруженные силы". По его словам, никаких "неуставных отношений" не было, все это выдумки журналистов. Отчитав нас, генерал посоветовал больше писать о хорошем, а не выискивать "отдельные недостатки".
Может, этот человек работал на ЦРУ? Ведь именно "отдельные недостатки" в итоге и разложили наши вооруженные силы, сделали их абсолютно небоеспособными.
Война продолжалась, а вместе с ней продолжал безостановочно заседать прибывший из Ташкента на время, но осевший здесь навсегда военный трибунал, выносились суровые приговоры – за дезертирство, мародерство, воровство, насилие, контрабанду наркотиков…
Эта война разлагала не только армию, но и всю страну.
И в то же время я не мог согласиться с теми парнями, которые по ту сторону "железного занавеса" утверждали в своих статьях, будто советские солдаты и офицеры воюют в Афганистане из-под палки, что их силой поднимают в бой. Как ни странно, это как раз было не так.
Старые маразматики, загнавшие в капкан стотысячную армию, настолько перепугались содеянного, что окружили войну молчанием, постарались спрятать ее от всех. Сами они один за другим отправлялись в мир иной – Брежнев, Андропов, Черненко, – но цензура еще долго, вплоть до середины горбачевской перестройки, продолжала вымарывать любые упоминания об участии в боевых действиях. Никакой войны как бы и не было. Но возвращались домой, отслужив свой срок или по ранению, солдаты и офицеры, заменялись советники, переводчики, гражданские специалисты, журналисты. Молва об Афгане широко гуляла по всей стране. Появились магнитофонные пленки с записями фронтовых песен: "Вспомним, товарищ, мы Афганистан, зарево пожарищ, крики мусульман". Появились молодые ребята с геройскими звездами на мундирах и гражданских пиджаках. Их приглашали выступить в школах, вузах, на предприятиях. Они выступали. Говорили о боях, вспоминали своих товарищей. Вокруг войны, сам собой, без помощи "сверху", возникал своеобразный ореол – тайны, недосказанности, опасности, романтики.
Наряду с теми, кто любыми способами старался отвертеться от службы "за речкой", было много таких, кто рвался в окопы добровольно. Мне трудно судить, кого было больше. Но много раз я встречал людей, приложивших титанические усилия, чтобы попасть именно туда. Были офицеры, которые отслужив в Афганистане положенные два года, потом снова просились направить их в воюющую армию.
Загадка… Что искали там они? Не смерти же. Наверное, каждый имел свои причины рваться в бой. Но была и одна общая причина, в той или иной степени объединявшая всех. Душманы воспринимались нами именно как враги, как люди, угрожавшие тем ценностям, на которых мы выросли. Наши солдаты верили в то, что действительно пришли помочь афганскому народу защититься от зла. Они делали то, к чему их самих (а прежде – их отцов и дедов) готовила вся наша жизнь. Не Кармаля или Наджибуллу защищали они, а тех нищих людей, которые, как нам наивно казалось, заслуживают иного существования.
Но и противники были у этой войны. И тайные, и явные. Причем с годами их становилось все больше.
Как-то мы ехали в Ленинград, где проходили очередные "дни "Комсомольской правды" и, конечно же, взяли с собой Руслана. По традиции в выездной бригаде были известные артисты, политики, телеведущие. Когда поезд тронулся, опять же по традиции подняли стаканы: "С отбытием!" В наше купе набилось человек восемь. Было шумно и весело. Напротив Руслана оказался популярный ведущий радиопередачи "Встреча с песней". Он пристально смотрел на геройскую звезду Аушева. Потом вдруг сказал:
– Нет, майор, не там ты получил свою звезду.
В купе мгновенно повисла тишина. Как он мог оскорбить нашего друга? Как вообще мог сказать такое?
Видно, артист что-то уловил в наших глазах. Потому что через минуту он встал, вышел из купе и на первой же остановке, среди ночи, покинул поезд. Дальше мы ехали уже без него.
Сейчас, задним числом вспоминая этот эпизод, я думаю, что зря мы своими колючими взглядами вытолкали того человека из поезда. Может, он уже тогда знал нечто такое, к чему мы пришли только спустя годы? Все мы – и Руслан в том числе.
Летом 85-го меня неожиданно пригласили на Старую площадь. Один из руководителей агитпропа, известный своими симпатиями к "афганцам", едва я вошел в его кабинет, поднял голову от заваленного бумагами и книгами стола и вместо приветствия ехидно спросил:
– Ну, как там учеба в академии? Уже всех секретарш перетрахал или кто-то еще остался?
– Как можно? – Я сделал обиженное лицо. – Огромный объем работы. Лекции, семинары…
– …Практические занятия. Ты мне тут сказки не рассказывай. Не забывай, где находишься. Знаем мы, чем вы там занимаетесь, – он смачно дожевал румяное яблоко, прицелился огрызком в меня, но передумал, бросил его в корзину и продолжил уже серьезно. – Тут у нас есть мнение. Хватит тебе штаны за партой протирать. Как ты отнесешься к тому, что мы тебя рекомендуем на пост главного редактора "Собеседника"?
Ничего себе! Первый в стране цветной еженедельник "Собеседник" начал выходить всего пол года назад, формально – как приложение к "Комсомолке", но это было вполне самостоятельное издание – со своей редакцией, помещением и тиражом в почти полтора миллиона экземпляров. Возглавить такую газету? Вот это сюрприз. Но, как же с аспирантурой? Ведь еще год надо учиться, а потом защищать диссертацию.
– А с академией мы договоримся, – прочитал мои мысли начальник. – Кандидатский минимум ты уже сдал. Диссертацию допишешь, как говорится, без отрыва от производства.
Если в этом здании говорили "мы тебя рекомендуем", это означало, что решение уже принято. Исходившие отсюда "рекомендации" никто не мог подвергнуть сомнению или, упаси Бог, ослушаться их. Так что через неделю бюро ЦК ВЛКСМ утвердило меня редактором, и главный комсомольский секретарь приехал на Новослободскую улицу представлять нового шефа коллективу.
Примерно тогда же Руслан с отличием закончил учебу в военной академии имени Фрунзе. Живыми вернулись домой его братья – тоже майоры – Адам и Багауддин. Правда, им повезло меньше: оба были изранены, долго лежали в госпиталях. Теперь на трех братьев Аушевых приходилось двадцать боевых наград. Такой семьи в стране больше не было.
Руслану предлагали для дальнейшей службы на выбор несколько округов. Опытные люди советовали: "Поезжай в Германию – там и на виду будешь, и деньги платят хорошие". Руслан внимательно выслушивал советы, благодарно кивал головой, но ничего не отвечал. Я уже знал, что советовать ему в любом деле бесполезно: все равно все сделает по-своему. Наконец, он объявил мне о принятом решении. Мы сидели у него в комнате офицерского общежития на Садовом кольце, пили сухое вино. Жена Аза хлопотала с закуской.
– Я обратился с рапортом направить меня в Афганистан.
Аза стрельнула в него взглядом своих темных выразительных глаз, но ничего не сказала. Я тоже нашелся не сразу, хотя нечто подобное от Руслана ожидал.
– Рус, а не исчерпал ли ты уже свой лимит? Не пора ли поменять курс?
– Стоп! – Он решительно поднял ладонь. – Давай, я попробую тебе объяснить. Ты поймешь. Когда мне вручили золотую звезду, жить по– старому я уже не мог, правильно? А тут еще такая слава обрушилась. Помнишь, как у нас на Кавказе седые старики встали, увидев меня? А эти письма от пацанов, которые мешками приходят: "Хотим быть такими, как вы". Теперь представь себе, что после академии я поеду служить в какое-нибудь тепленькое местечко. Идет война, гибнут мои товарищи, а я буду отсиживаться в Германии. Что про меня люди подумают? Что те же мальчишки скажут?
Я молчал. Крыть было нечем. Если бы напротив сидел кто-нибудь другой, возможно, у меня и появились бы аргументы. Обычные, человеческие доводы. Но дело в том, что Аушев был не таким, как все. Честь и долг он ставил превыше всего. Конечно, выбери он любой мирный регион, никто бы его ни в чем не упрекнул. Ни словом, ни мысленно. Он уже отдал свое сполна, отвоевав два с половиной года. Но ведь бои-то "за речкой" продолжались. И он, обстрелянный боевой офицер, видел свое место только там.
Да, конечно, он уже исчерпал свой запас безнаказанно ходить под пулями. Чудес не бывает. И не бывает заговоренных от ран людей. Рано или поздно свинец настигает тебя, таков один из беспощадных законов войны. И он знал это лучше меня. Стоило ли искушать судьбу снова? Но решение было принято. И никто не мог его отговорить.
…Уже отшумели все прощальные застолья, все напутственные тосты были сказаны. За полночь мы стояли вдвоем в пустом вестибюле станции метро "Проспект мира". Утром он улетал в Кабул.