В реальности же успехи экономики могут сочетаться с противоположными, откатными движениями в политике и в настроениях масс, тормозящими общий ход модернизации. Например, не вызывает сомнений необходимость развития в России местного самоуправления, без этого модернизации снизу не получится. Однако модернизировать и либерализировать местное самоуправление сегодня, когда оно все больше пристегивается к вертикали власти, труднее, чем в эпоху Ельцина. Все чаще и настойчивее ныне говорится, что на нынешнем, втором этапе реформ дальнейшее развитие модернизации страны будет блокироваться или даже "модернизация по-настоящему не стронется с места" без решения проблем концентрации власти и собственности, преступности, коррупции, а "успех в этой сфере обусловлен реальными изменениями в системе ценностей, неформальных институтов, в культуре" [157] . Полностью разделяю эту точку зрения, вопрос лишь в том, как реализовать эти идеи в нынешние времена. Понятно, что изменений в системе ценностей и культуры нельзя достичь пиар-кампаниями, для этого нужны серьезные преобразования в системе народного образования. Но кто же сегодня допустит либералов к таким преобразованиям, когда власть, а за ней школа и вузы сильно качнулись в сторону традиционалистской идеологии? По этой же причине и средства массовой информации сегодня менее пригодны для распространения идей либерализма и модернизма, чем в предшествующую эпоху. Эти сани нужно было готовить загодя.
Но даже если бы мы не знали всего этого, а, скажем, "с чистого листа" и на основе здравого смысла стали бы готовить проект модернизации России, то и в этом случае идеологическую и ценностную подготовку населения, безусловно, отнесли бы не на второй и даже не на первый этапы модернизации, а на некий нулевой цикл, как поступила компания "Форд", которая перед тем, как запустить свое производство в Ленинградской области и начать выпуск автомобилей, позаботилась о подготовке кадров по крайней мере стартовой команды.
Я далек от мысли кого-нибудь упрекать в отсутствии проекта модернизации России, поскольку понимаю, что его просто не могло быть в конце 1980-х – начале 1990-х годов. Тем нужнее он сейчас. Для элит такой проект – план действий, программа комплектования и эшелонирования преобразований во времени, а для масс – источник просвещения и средство поиска решений весьма сложных проблем модернизации.
Для России социально-культурная подготовка населения к модернизации даже важнее, чем для многих других стран бывшего социалистического лагеря. Например, в период коренной ломки всего общественного устройства в странах Восточной Европы, также как и в России, усилился этнический национализм. Однако особенностью восточно-европейского национализма в отличие от русского было то, что он формировался как антисоветский и уже поэтому был прозападным. Однозначный же выбор Запада в качестве политического и экономического ориентира для элит бывших социалистических стран Восточной Европы оказал блокирующее влияние на развитие в них как этнического фундаментализма (с ним на Запад не пускают), так и на возможность возрождения идей "социалистического пути" [158] . В России же такого естественного барьера на пути возвращения к советскому традиционализму нет, следовательно, у нас больше, чем где бы то ни было, нужны рациональные обоснования того, что "так жить нельзя", и одними лозунгами, как на заре перестройки, здесь не обойтись.
Далее, в России нет, как у наших бывших "солагерников", почти иррационального (или, скажем, дологического) народного влечения "вернуться в Европу", напротив, национализм у нас исторически развивался (еще со времен своей славянофильской модели) как оппозиция Западу, и это антизападничество особенно усилилось в советское время, поэтому его рецидивы в виде периодически вспыхивающих антизападнических настроений можно было предвидеть. Указанная особенность не ставит непреодолимых преград на пути модернизации страны, она лишь требует подбора адекватных инструментов. Например, архитекторы модернистского проекта должны ориентироваться не столько на "демонстрационный эффект" ("будем жить, как на Западе"), сколько на рациональное, детальное и убедительное доказательство того, что этот проект лучше конкурирующих с ним отечественных и что он в большей мере соответствует интересам всех социальных групп и этнических общностей страны.
Таким образом, модернистский проект развития России в качестве общественного явления должен включать в себя как изложение параметров своей целевой модели в конкретных сферах жизни (в том числе и в этнической политике), так и критический анализ своей традиционалистской альтернативы.
Начнем со второй части этой задачи.
Альтернативные проекты национального развития
Этнополитические последствия традиционалистского проекта
Как уже отмечалось, используемые в книге термины "традиционалистский, имперский проект" и "традиционалистский, гражданско-национальный проект" весьма условны. Они имеют вспомогательное назначение, очерчивая два возможных варианта национальной политики. Эти термины нужны автору для сравнения нынешней российской стратегии "усиления вертикали власти" с теоретически возможной стратегией развития горизонтального каркаса государства и общества. Последняя стратегия связана с федерализацией государства, развитием гражданского общества и мультикультурализмом. Ни традиционалистский, ни модернистский проекты в России в качестве развернутых идей, программ пока не сложились. Они проявились лишь в некоторых разрозненных признаках, по которым можно смоделировать проекты в целом – для того чтобы оценить возможные последствия их осуществления.
Угрозы возрождения сепаратистских настроений. Обратный ход маятника
О каком ответе этнических меньшинств, да еще в форме сепаратизма, можно говорить в условиях "политической стабилизации", признаки которой весьма заметны и в этнополитической сфере? Действительно открытые проявления сепаратизма значительно уменьшились, а зона его сузилась даже не до республики, а всего лишь до отдельных районов одной Чечни. Некогда могущественные лидеры национальных движений в республиках России как будто бы совсем ушли с политической арены. Воспоминания о том, что в начале 1990-х некоторые республики Федерации отказывались от проведения федеральных выборов, сегодня кажутся почти фантастикой или могут восприниматься как рассказ о другой стране. В современной России именно республики демонстрируют наивысшие проявления лояльности к федеральному центру, именно там действующий российский президент получил на выборах 2004 года небывалую поддержку: свыше 90 % голосов при почти поголовной явке избирателей. Впрочем, такие результаты бывали и прежде, но лишь в советские годы.
Возврат к советским образцам политического поведения дал повод некоторым политикам, политологам и публицистам говорить о том, что Россия после нескольких лет "смуты" возвращается к норме и даже к фундаментальным истокам своей культурно-исторической идентичности, а именно: к "державности" как всеобщей готовности народа служить государству и государю, в каком бы облике последний ни представал – царя, генерального секретаря или президента.
Однако возможна и другая трактовка указанных перемен – всего лишь как очередного колебания исторического маятника. В этом случае эпоха революций лишь на время уступила свое место эпохе стабильности, а под покровом нынешней демонстративной лояльности лидеров национальных республик могут накапливаться политические силы для будущих этнополитических взрывов. Немало исторических примеров показывает, что высокая лояльность подчиненных народов демонстрировалась как раз накануне крупных территориальных конфликтов. Так, жители Алжира в 1958 году единодушно (95 % голосов, что значительно больше, чем в метрополии) поддержали конституцию Франции, за четыре года до того как с боями покинуть ее. В 1991-м аналогичная ситуация повторилась на референдуме по поводу судьбы СССР. Тогда, например, народ Азербайджана "весь как один" подержал идею сохранения Союза, а через пару месяцев после этого стройными рядами пошел за Народным фронтом республики, выступавшим за ее независимость, и с тех пор ежегодно и сплоченно "ликует" по поводу празднования "Дня независимости".
Так ли стабильна нынешняя этнополитическая обстановка в России?
Уменьшились открытые проявления этнического сепаратизма, но одновременно во много раз возросли проявления этнического терроризма.
Ушли с политической сцены (возможно, всего лишь на время) лидеры национальных движений этнических меньшинств, но заметнее стала активность русских националистов, в том числе и таких радикальных групп как "скинхеды".
Если в начале 1990-х идею этнической правосубъектности отстаивали этнические антрепренеры из числа наиболее политизированных групп этнических меньшинств, то сейчас ту же идею отстаивают люди, причисляющие себя к "защитникам интересов русского народа". Покоящийся на такой доктринальной основе законопроект "О русском народе" поставлен в число первоочередных для рассмотрения Комитетом по делам национальностей нового состава (избранного в 2003 году) Государственной Думы. Этнический традиционализм (можно даже сказать фундаментализм), ранее характерный лишь для этнических меньшинств и выражающийся в категорическом неприятии неких политических перемен под предлогом их якобы несоответствия народным традициям, ныне стал популярным практически у всех групп политической элиты России.
Некоторые действия властей и даже всего лишь заявления, декларации, исходящие от представителей властной элиты, уже вызывают протестную консолидацию меньшинств.
Язык, историческая территория, самоуправление, национальная государственность и власть (если она признается "своей") – все это важнейшие символы этнических общностей. Любые попытки посягательств на эти символы немедленно актуализируют негативную этническую консолидацию. Понятно, что региональные лидеры не одобряют своего изгнания из Совета Федерации. Но ведь и массовое сознание вряд ли оценивает положительно многие перемены в Совете Федерации, например тот факт, что Республику Туву сейчас в нем представляют вдова бывшего питерского губернатора Людмила Нарусова и питерский банкир Сергей Пугачев. Разумеется, само по себе это не приведет к бунту, но в исторической памяти народов, возможно, отложится. При этом особенность этой памяти не только в том, что она дольше всего хранит именно негативные события, но и в том, что обычно со временем она еще и драматизирует их, превращая обычную глупость или сиюминутный расчет в "стратегический замысел", направленный против того или иного народа. Создание федеральных округов также не вызывает восторга региональной элиты, а основную функцию полномочных представителей в округах она, на мой взгляд, представляет как надзор за своей лояльностью. Настораживает региональных лидеров и прямое вмешательство президентских полпредов в избирательный процесс, и прежде всего в использование административных ресурсов для проведения выборов глав регионов по сценариям, благоприятным для Кремля. Так, почти демонстративное отстранение от президентских выборов в республиках в начале 2002 года таких популярных претендентов на этот пост, как Михаил Николаев в Якутии и Хамзат Гуцириев в Ингушетии, стимулирует негативную консолидацию региональной элиты и побуждает ее к прямой или скрытой конфронтации с полпредами.
Поначалу у региональных лидеров преобладал страх, и большинство из них остерегалось открыто высказывать свое негативное отношение к преобразованиям административной системы, предпочитая скрыто действовать через оппозиционных представителей национальных движений. Однако вскоре лидеры республик стали открыто ставить под сомнение целесообразность как преобразований в Совете Федерации, так и создания семи административных округов [159] .
В тех случаях, когда лидеры республик и губернаторы остерегаются публично критиковать полпредов, они дают волю своим чувствам в отношении фигур второго уровня в округах – федеральных инспекторов. Не прекращается публичная перепалка губернатора Михаила Прусака с федеральным инспектором по Новгородской области Любовью Андреевой. Бывший питерский губернатор Яковлев (тогда еще не сосланный в Москву) публично назвал Николая Винниченко, федерального инспектора по Санкт-Петербургу "одним из наиболее беспринципных" [160] . Мягкий и интеллигентный президент Чувашии Николай Федоров в деликатной манере, но с явной издевкой оценивает сам институт федеральных инспекторов в регионе. В одном из интервью он говорит: "Мне недавно назначили, правда, согласовав со мной, главного федерального инспектора по Чувашии генерал-полковника Александра Муратова. Я это воспринял как признание роли и значимости Чувашии: за Шаймиевым присматривает генерал-майор погранвойск, за Рахимовым – тоже генерал-майор, но МЧС, за Марий Эл – вообще полковник. А у меня генерал-полковник, да еще командующий Внутренними войсками Приволжского округа" [161] .
В отличие от Н. Федорова главным оружием многих президентов республик против сомнительного, с их точки зрения, института полпредов и федеральных инспекторов становится не столько публичное высмеивание или критика последних, сколько негласная поддержка своих местных неформальных лидеров национальных движений. В сложившихся условиях многие лидеры республик стали "меньше замечать" новое оживление национальных движений, у которых любые административные действия Кремля в отношении "их" республик повышают жизненный тонус, придают осмысленность деятельности в "защиту своего народа".
Наибольшее влияние на развитие этнополитической ситуации в России может оказать та часть административных реформ, которая предусматривает изменение пропорций в распределении налогов, идущих в федеральные и региональные бюджеты. При этом больше всего пострадала муниципальная часть регионального бюджета, сократившись с 32 до 17 % [162] . Между тем расходы муниципалитетов не уменьшились, следовательно, дефицит бюджетов городов и сел возрос. Именно вследствие этого многие города и села испытывали перебои с обеспечением электроэнергией и теплом зимой 2000–2001 года.
Федеральные власти тешат себя иллюзиями, что рост числа регионов, полностью зависимых от них материально, сделает региональную элиту более послушной. В действительности ситуация прямо противоположная: чем меньше средств в региональных и муниципальных бюджетах, тем меньше ответственности несут их руководители и тем меньше может быть спрос с них. В связи с этим вполне оправданны ожидания того, что уже в ближайшем будущем жители городов и сел будут все чаще адресовать свое недовольство не местным руководителям, а непосредственно Кремлю.
Для территорий, где преобладает нерусское население, указанная тенденция может привести к росту антирусских настроений и фобий, поскольку в таких местах федеральная власть воспринимается как русская и исходящие от нее неприятности зачастую рассматриваются как целенаправленная дискриминация нерусских народов.
Вместо "вертикали власти" в реальности выстраивается конструкция наподобие трубы, в которую снизу поступают требования, подозрения и фобии, а сверху, при ослаблении региональных фильтров, спускаются ошибочные управленческие решения вроде уже упоминавшегося Закона "О языках народов Российской Федерации", в соответствии с которым алфавиты государственных языков республик России должны строиться на графической основе кириллицы. Как только этот закон был принят, даже в тишайшей Карелии оживились национальные движения. Представители национальных общественных организаций республик в декабре 2002 года высказались против законопроекта, заявив, что он "ставит под сомнение перспективу дальнейшего развития и признания национальных языков Карелии" [163] . Госсовет Татарстана обратился к Президенту России, а затем в Конституционный суд РФ, ссылаясь на неконституционность этого нормативного акта. Социологические исследования в республике зафиксировали значительный рост интереса населения к проблеме национального языка, при этом даже те татары, жители республики, которые еще недавно весьма прохладно относились к идее перевода их языка на латинскую графику, ныне почувствовали себя ущемленными тем, что в Москве решают, какой алфавит им использовать в своем собственном языке [164] . Один из лидеров радикального крыла татарских националистов в беседе со мной не без удовольствия заметил: "Вот вы все время говорили, что федерализм достаточен для защиты национальной культуры. Теперь видите, как вы ошибались. Только полная независимость может нас спасти". Подобные высказывания служат иллюстрацией к выводу о том, что этнический сепаратизм, сильно ослабевший к середине 1990-х годов, может ожить и уже начал оживать, пусть пока еще в слабой и закамуфлированной форме.
В какой-то мере его росту может способствовать рост религиозности населения, и особенно квазирелигиозности, не сопровождающейся глубоким освоением веры и даже соблюдением основных ритуалов. Именно такая квазирелигиозность развивается быстрыми темпами.
По данным ВЦИОМ, в 1989 году при опросах населения России лишь 30 % опрошенных считали себя православными, в 1993 году таких было уже 50 %, в 1994 году – 57 % [165] . Думаю, что в настоящее время число лиц, считающих себя православными, среди русских превышает 60 %. Еще выше уровень реальной или мнимой религиозности среди мусульман. Так, в 1994 году в Татарстане верующими мусульманами себя называли 86 % сельских жителей и 66,6 % горожан [166] . К настоящему времени доля верующих мусульман, несомненно, возросла. При этом республики Поволжья по уровню исламизированности населения сильно уступают республикам Северного Кавказа [167] .
Повторяю, повсеместный интерес к религии не обязательно сопровождается ростом истинной веры. Значительно чаще религиозная идентификация служит дополнительным символом-маркером этнической идентичности. Истинный русский – значит, православный, так же как истинный татарин (башкир, чеченец, лезгин и др.) – это мусульманин.
Особенно заметен такой инструментально-символический подход к религии у молодежи. Подтверждением этого могут служить исследования социологов Татарстана. Вот что показали эти исследования.
Во-первых, среди татарской молодежи верующие мусульмане составляют абсолютное большинство, более 3/4. Однако в их числе преобладает (45,2 %) группа молодежи, которую социологи назвали "номинальными" мусульманами: они идентифицируют себя с исламом, но не исполняют мусульманских обрядов. "Истинные" (или "традиционные") мусульмане, т. е. исполняющие и традиционные обряды, и мусульманские ритуалы, составляют 25,3 % исламской молодежи. Лишь 19 % опрошенных – внеконфессиональная молодежь.
Во-вторых, с ростом религиозности татарской молодежи возрастает ее этническая самоидентификация. Если среди внеконфессиональной молодежи лишь 27,5 % опрошенных "никогда не забывают о своей национальности", то среди верующих таких уже 79 % [168] .
Далее, с ростом этничности и религиозности у татар возрастает региональная идентификация. Если среди представителей нерелигиозной татарской молодежи гражданами только Татарстана, а не всей Российской Федерации считает себя приблизительно четверть опрошенных (26 %), то среди молодых мусульман – более половины (58,2 %). Показательно также распределение по выделенным группам татарской молодежи, причисляющей себя к россиянам как общности: среди неисламизированных татар россиянами себя считают 18 %, а среди верующих – всего 1,5 %.