Словно наяву неуверенная рука в пигментных "цветах смерти" вновь вывела передо мною - двадцатиоднолетней - закругленный значок. Тут же, боясь позабыть, я схватила ручку, попробовала. "Вере о деле, репу-то съели!" Получилось! Еще как получилось! В написанных моим почерком строках нет ни капли фальши, натужности. Напротив, кажется, будто я всю жизнь только так и писала.
И всю дальнейшую жизнь я действительно пишу от руки только так.
Друзья, одаренные моими крошечными глоссариями с ятями, ижицами и фитами, наигрались примерно за год. Потом надоело, стали опять писать как все люди. Я отдыхала душой, только работая с архивами. Детское воспоминание не подвело - прописные мои яти идеально совпали с ятями на страницах пожелтевших рукописей. В орфографии же я, конечно, лепила иногда ошибки, вот только ловить меня на них, к сожалению, было некому.
Но и по сей день при обстоятельствах официальных мне приходится делать над собою усилие, чтобы не впустить в слово "заявление" напрашивающегося "i".
В языках не бывает лишних букв. Слишком сложного написания тоже не бывает. Живут же англичане и французы, и нимало не тужат, когда пишут made, а читают мейдэн, пишут monsieur, а читают мосьё. И детей учат, и никто еще от этого не заболел.
Никакого практического смысла не было в большевицкой реформе, кроме одного: приспособить великий язык к нуждам недоучек. "Единение в хлеве свином будет легко и просто. И, конечно, не в букве ять здесь дело. Буква ять - это мелочь. Но вся эта история страшна как симптом, как первая веха дурной дороги. Неужели этот путь уготован нам?" - Так писала в 1918 году Тэффи, в рассказе "Контрреволюционная буква". Да, Надежда Александровна, предчувствия Ваши вполне сбылись. Зря Вы только приветствовали февраль, ведь из него октябрь и проклюнулся.
О чем мы еще до сих пор не удосужились пожалеть? О гармоничном и точном Юлианском календаре, который большевики сменили на нелепый, слепленный на скорую руку в конце XVI века Григорианский новодел? (В Российской Империи даже католики и лютеране праздновали "юлианское" Рождество).
А потом мы почему-то говорим о недостатке у нашего народа идентичности. Ну откуда бы взяться недостатку?
А тоска наша по утраченным буквам принимает порой анекдотические формы. Когда РТР экранизировало Достоевского, я обнаружила в почтовом ящике шикарную рекламу, притворившуюся театральным билетом конца XIX века. "Телевiзионный спектакль", было начертано под заглавием. Не помню, заплакала я или рассмеялась. Ах, друзья мои, если вам не жаль кучи денег на полиграфию, но при этом лень один раз позвонить в Институт русского языка, то не надо мне вашей трактовки "Идиота"! Идиотизма с меня уже довольно.
Что еще сказать о потерянных буквах? Есть в моей жизни один их враг - компьютер. А ведь печатная машинка – не мешала. В ее время невозможно было обойтись без рукописных черновиков. Еще бы: захотел переставить одно слово - перепечатывай всю страницу. Все изменения делались от руки. В рукописях и резвились всяческие ижицы. Но уже пятнадцать лет, как я называю рукописью банальную распечатку. Монитор, на котором можно переставлять слова как вздумается, изрядно меня разбаловал.
Бумажных писем я тоже почти не пишу. Для еров и ятей остаются только записные книжки.
Увижу ли я когда-нибудь чаемое прибавление на клавиатуре? Кто знает, не стоит так уж сразу решать, что это невозможно и немыслимо. Все возвращается на круги своя.
О продукции наших мыловарен
Вспоминается мне первая лекция историка Владимира Борисовича Кобрина. "Насторожит ли вас что-нибудь, - обратился он тогда к аудитории, - если я скажу, что Пушкина вез на дуэль крепостной шофер Василий?" Выждав, покуда самоуверенные детки отдадут должное преподавательской шутке, лектор добавил серьезно: "Ну и над чем вы смеялись? Вы сами именно так и представляете XVI или XVII века; это такая же правда, как то, что для ваших внуков и крепостной шофер не покажется смешным".
Но история всегда была вотчиной специалистов. Даже и не знаю, имеет ли смысл бранить сегодняшние исторические фильмы за их недостоверность. Было бы занятно и зрелищно, а нюансы выпушек, погончиков и петличек могут заметить только те, кто все равно не станет смотреть массовое кино. По обоюдному соглашению сторон на экране вовсю газуют крепостные шоферы, но в целом исторические фильмы не стали хуже, чем были полвека назад.
Зато сильно не по себе делается, когда случайно вглядишься в какой-нибудь "современный" сериал. Уже не первый год модно, чтоб действие начиналось в конце 70-х, а заканчивалось в наши дни. (Только что на Первом телеканале завершилось нечто подобное, не первое, но и не последнее, называлось "А все-таки я люблю"). Когда видишь "семидесятые" эти годы, кажется, будто кто-то нагло перекраивает твое собственное детство. "Представьте себе такую вещь: я, скажем, однажды гулял по чудным местам, где бегут бурные воды и повилика душит столпы одичалых развалин, - пишет Набоков не о мыльных сериалах, но об их законных предках - "дамских романах", - и вот, спустя много лет, нахожу в чужом доме снимок: стою гоголем возле явно бутафорской колонны, на заднем плане - белесый мазок намалеванного каскада, и кто-то чернилами подрисовал мне усы. Откуда это? Уберите эту мерзость! Там воды гремели настоящие, а главное - я там не снимался никогда".
Вот героиня сериала наряжается к свадьбе в платье "по последней парижской моде": гладкое безрукавое "джерси" до коленок. Ох, обманула девушку портниха! Это же шестидесятые годы, причем шестидесятые годы, обильно представленные в мировом кинематографе. Это не просто платье, это образ и символ шестидесятых годов, особенно если дополнить его прической "бабетта". Но и "бабетту" почему-то можно увидеть в том же сериале - в сочетании с платьем а-ля Барбара Брыльска в "Иронии судьбы". В таком платье я ходила в школу. К этому фасону полагались "каре", "сессуны" или просто распущенные волосы. А джинсы-то, джинсы! Да ни одна тогдашняя девушка не надела бы узких джинсов даже под дулом автомата. Носили клеш от бедра, клеш от колена третировали как старомодный. Но узкие джинсы - это опять же шестидесятые. Другая героиня собирается в гости, наряжаясь уж вообще по моде пятидесятых: голые плечи, облегающий лиф и юбка-колокол.
А где же чудовищные "платформы", где сабо на деревяшках, испортившие походку целому поколению, где сапоги-чулки? На какие-то, впрочем, сапоги отрицательная героиня "раскручивает" своего молодого человека. "Ладно, поехали за сапогами в ГУМ", - наконец произносит он. Героиня радуется, визжит и бросается юноше на шею. А чему, собственно говоря, радоваться? Чисто случайно модные сапоги можно было, конечно, купить и в ГУМе. Но только ненормальный поехал бы в ГУМ за сапогами прицельно. Нормальный поехал бы в "Березку" или к фарцовщику. Ах, этот загадочный колорит рубежа восьмидесятых, так, бывало, обескураживавший иностранцев! По улицам Москвы ходили превосходно одетые девушки, а то, что лежало на прилавках магазинов, не годилось даже для их бабушек.
Фарцовщик - непременный московский персонаж того времени, такой же, как хиппи и панк. А антисоветчики, самиздат, ходивший по рукам? Среди самиздата - не только политика, но также мистика-оккультистика, непременный Кастанеда, которым взахлеб зачитывались даже люди взрослые и степенные. Помянутый выше Набоков, кстати, тоже был доступен только в самиздате. А карате, а "экстрасенсы", а йога, а всякие водные роды на дому? А в соседнем доме - тайные крестины и венчания. А подвальные театрики "на досках"? А так называемая "самодеятельная песня" с ее многотысячными лесными сборищами? Если снимать "мыло" об этом времени, то почему бы не снять так, чтоб оно отличалось от нынешнего хоть чем-то, кроме отсутствия мобильных телефонов?
Ведь это не XVI век, это еще не растаявшее прошлое. Если предположить (в чем я позволю себе усомниться), что все нынешние мыловары - люди моложе тридцати, все равно оно еще легко реконструируется. Существуют, кроме того, и превосходные проекты вроде "Вспомним те годы", снят даже очень качественный отечественный аналог. Ведь, по сути, мыловары откровенно оскорбляют и жителей семидесятых и сегодняшнего своего зрителя, небрежно подсовывая ему "бабетты" и откровенно поплевывая на историческую психологию.
Такой, к примеру, эпизод. Молодая особа лежит в родильном доме. Сообщает соседке по палате, что муж ее бросил и "мы с дочкой ему не нужны". "Ничего, - сердобольно утешает ее соседка. - Зато партии нужны все". По степени идиотизма это напомнило американский фильм, где советские матросы-подводники в свободное время поют хором "Интернационал". Тоже, кстати, в семидесятые годы. Но от американцев чего и ждать, а наши могли б все-таки иметь какое-то представление о поздних брежневских временах. Да весь быт тогда преломлялся в призме политического анекдота. Ну где и когда еще известие о кончине главы государства повсеместно встречалось самозабвенным смехом? Не сожалением, не равнодушием, не ликованием - смехом?
Очередная подделка под семидесятые так убога, что как-то уже не обращаешь внимания на то, что половина персонажей "теряется" по дороге. (По законам жанра такое, конечно, недопустимо).
Но, может статься, всякий народ заслуживает своих сериалов? Каналы не устают сообщать о высоких рейтингах своей продукции. Но социологи давно уже отметили эфемерность подобных замеров. Включенный телевизор - еще не факт одобрения "мыла", поскольку он часто играет роль фона, цветозвукового пятна, живущего почти отдельной от хозяев телевизора жизнью. Опять же социологи свидетельствуют: представления телевизионного сообщества о том, что должно пользоваться у зрителя успехом, абсолютно фантастичны. Считается, например, аксиомой, будто откровенно эротические сцены рейтинг "мыла" чрезвычайно повышают. Чем эротичнее и откровеннее, тем лучше. На самом деле они только вызывают раздражение. Рядом с каждым недорослем, случайно присевшим перед телеэкраном (допустим, компьютер поломался) сидят совершенно неслучайные мама и бабушка, которые тут же схлопнут "гадость", чтобы "ребенок" не смотрел. Наша телеаудитория довольно консервативна. Пуще того, между телевидением и обществом давно уже зафиксирован скрытый конфликт. Но 42 ст. закона Российской федерации о СМИ утверждает, что реагировать на недовольство граждан телевидение не обязано. Вот оно и не реагирует.
Из того, что людям нравится иногда посмотреть вечером "мыло", отнюдь не вытекает, что оно должно непременно быть хозяйственным, самого дешевого сорта. Когда шли действительно добротные и сделанные с уважением к публике сериалы "Черный Ворон" или "Закон", их с удовольствием смотрели, обсуждали в блогах. Но основная масса сериалов ставится и прокручивается просто так - ни для кого. Мыловарам глубоко безразлична потребительская оценка их продукции.
"Не забудьте выключить телевизор!" Не стоило его и включать: даже когда тяжелая от простуды голова и неохота ничего делать.
Резинка жует город
Доводилось ли вам, сидя в кафе за красивым столиком, случайно дотронуться до испода столешницы? Если да, то в следующее мгновение вы с отвращением отдергивали руку и теряли аппетит: доска вся облеплена отвердевшими комочками, в которые чужая слюна и чужие зубы трудолюбиво превратили пластинки и подушечки жевательной резинки. (Собрался поесть - резинка мешает - выплюнул ее в ладонь, да и приклеил к столу, чтоб далеко не ходить). Ничто не липнет к мебели так крепко, как пережеванная резинка. Соскоблить ее начисто почти невозможно. Содержатели кафешек и ресторанчиков ничего с этим поделать не могут при всем желании - за всеми не уследишь. Надо думать, им своей мебели жаль, но не повесишь же над каждым столиком скрытую камеру.
Жевательная резинка - продукт, запрограммированный на акты вандализма. Она всегда наготове - то есть во рту. Среди тех, кто имеет привычку резинку жевать, очень немного людей, бросающих ее исключительно в урны. Плохо это сочетается - привычка пользоваться урнами и привычка к "чуингаму". В результате мегаполис облеплен обслюнявленной, неотдираемой дрянью.
У Джона Стейнбека есть маленький рассказ о мальчике, который в один прекрасный день обнаружил, что на самом деле резинка жует его. Помнится, что действие происходит в 60-х или 70-х гг. Там была любопытная подробность: писатель упоминает, что, когда семья жила в Париже, проблема резинки отменилась за отсутствием таковой. Вновь она возникла вместе с соотечественником, привезшим для исстрадавшихся детей изрядный запас. Напрашивается вывод, что еще в 70-х гг. прошлого века достать в Париже "жвачку" не было просто. Я впервые побывала в Париже в 90-х гг., и тогда уже она продавалась на каждом углу.
Быть может, изобретение жевательной резинки американцами и было культурным прогрессом. Ведь до нее они жевали табак. И плевались как верблюды, с тем только различием, что у верблюда слюна чище. Улицы и полы общественных учреждений были заплеваны самым отвратительным и устрашающим образом. Пишут, что это произвело большое впечатление на Чарльза Диккенса в его поездке по Соединенным штатам. Но для стран, в культуру городской жизни которых никогда не входила привычка непрестанного жевания чего бы то ни было, подсаживание на "жвачку", конечно, деградация.
Странно мне об этом писать, ведь жевательная резинка была своего рода валютой моего детства. Родители привозили нам ее из заграничных поездок: "настоящую" из США, "ненастоящую" - из Польши или Чехословакии. Ребенок, имеющий возможность угостить одноклассников "жвачкой", необыкновенно вырастал в общественном мнении. Ненадолго, правда. Рано или поздно резинка кончалась. От нее оставались фантики и картинки-вкладыши, которые также имели известную ценность. Они являлись объектом коллекционирования и обмена.
Потом вдруг, ни с того ни с сего, но думаю, что к Олимпиаде-80, отечественная легкая промышленность вдруг начала эту самую еще недавно столь порицаемую школьными учителями резинку выпускать. Оказалась наша жевательная резинка точь-в-точь как настоящая. Она была двух сортов - клубничная и мятная, в пластинках. Вкус тоже оказался вполне нормальный - соответственно клубничный и мятный. Жевалось, тянулось, надувалось - все, как положено. Казалось бы, я тогда уже выросла из возраста рачительного собирания "жвачек" с их фантиками, а все равно испытала какое-то странное разочарование. Ну и зачем она мне теперь нужна, если ее можно купить в каждом киоске? Неужто для того, чтобы просто жевать? Тоже мне, удовольствие.
Дети и подростки, которые жуют "жвачку" сегодня, вне поведанных выше тонких нюансов. Они действительно просто жуют. Впрочем, жуют не только подростки и дети. Стиль нашей жизни делается все молодежнее и молодежнее. Жуют все. Рестораторы повадились безмятежно прилагать пластинку "жвачки" к счету. Эта безмятежность понятна: тот, кто получил резинку на выходе, нагадит ею уже не в их стенах, налепит ее уже не на их столики. Скользкий слюнявый комочек он пришлепнет в магазине, в лифте, в такси, в кинотеатре.
Каждый день тысячи людей лепят и лепят пережеванную резинку на одеяния сверкающего, разряженного по последней моде города. Прилепленное никуда не девается, нету таких уборщиц, что согласились бы выискивать эти окаменелости под сиденьями стульев в зрительных залах, на столешницах и на перилах, и, отыскавши, соскребать.
Собственно говоря, говорить об этом решительно бесполезно. Такие словеса, как "культурная деградация" и "неэстетичность" в нашем сегодняшнем дне являются пустым сотрясанием воздуха. Все, что приносит выгоду, будет продаваться, продаются вещи и куда менее безобидные, нежели жевательная резинка в пластинках и в подушечках. Даже как-то и неловко негодовать о какой-то "жвачке".
Вот разве что пошла бы откуда-нибудь мода "не жевать".
Кукольный морг
Девочке подарили куклу. К сожалению, картина, возникающая в воображении вслед за этими словами, от действительности весьма далека. Упомянутая девочка уже не маленькая - подросток, притом подросток не простой, а "готирующий", из тех, что любят бродить по кладбищам, размышляя, понятное дело, о бренности всего земного, сочиняют стихи про магнетических вампиров и свой злой фатум, а в одежде отдают несомненное предпочтение черному цвету. Вот добрые друзья родителей и решили в выборе подарка учесть мрачно-загробные вкусы шестнадцатилетней именинницы.
В подарочной черной коробке в форме гробика лежала кукла в черном платьице с белой пелеринкой. На рыжих волосиках куклы красовался черный колпачок с черепом, а из ротика, правдоподобно разрисованного зелеными пятнами трупного разложения, торчали два кривых клыка. К сему прилагалось "свидетельство о смерти" с именем куклы, датой и обстоятельствами ее гибели, а также описанием индивидуальных особенностей.
День рождения был безнадежно испорчен. Девочка еле дождалась, когда же уйдут добрые дядя и тетя, а после их ухода, нет, даже не швырнула куклу в мусорное ведро, а не поленилась выбежать на лестничную клетку и разбудить безмолвный по позднему времени мусоропровод. Вернувшись, она закатила родителям истерику. "Нет, ну как они смели подумать, что мне понравится такая пошлость?!" - восклицала она сквозь слезы.
Что же, "пошлость", пожалуй, ключевое слово применительно к Living Dead Dolls - живым мертвым куколкам, уже десять лет популярным в США и наконец добравшимся до нас. Девчушки в испачканных собственной кровью нарядных одежках, пупсы с проломленными головами или удавочками на шее - мозги вытекают, язык вывален изо рта, кокетливые надгробные веночки и хорошенькие белые тапочки - вызывают отнюдь не страх, а характерное чувство неловкости: увидевший или услышавший пошлость нормальный человек почему-то всегда испытывает стыд, словно сам ее и произвел. В нашей российской ментальности таинство смерти всегда было окружено достаточным благоговением. "Гробового" юмора, сродни тому, что издавна фонтанирует на Хэллоуин в англо-саксонской глубинке, наша фольклорная традиция не знала никогда. Что такое наши святочные ряженые? Коза-дереза с бородою из мочалы, баба, накинувшая поверх платья солдатскую шинельку, турок в кое-как сооруженной чалме. Весь-то грим - жженая пробка для подрисовывания турку и солдатику залихватских усов. Все очень условно, веселящиеся не стремятся по-настоящему прятать лица. Никаких тебе потеков крови из томатного сока, никаких швыряемых в толпу "пальцев мертвецов" из перемазанных чернилами сосисок. Никаких пляшущих покойников.