И он сказал ему: отчего ты так худеешь с каждым днем, сын царев, - не откроешь ли мне? И сказал ему Амнон: Фамарь, сестру Авессалома, брата моего, люблю я.
Две вещи обращают здесь на себя внимание. Во-первых, в начале у Амнона появляется чувство любви. К этому нужно вернуться впоследствии, когда обнаружится уродливая сторона этой любви. Во-вторых - ивритское использование слова "сестра", которое тут же станет более сложным.
И сказал ему Ионадав: ложись в постель твою, и притворись больным; и когда отец твой придет навестить тебя, скажи ему: "пусть придет Фамарь, сестра моя, и подкрепит меня пищею, приготовив кушанье при моих глазах, чтоб я видел, и ел из рук ее".
Фамарь - сестра Амнона только по отцу. В начале рассказа Амнон упоминает эту тонкость и называет ее "Фамарь, сестра Авессалома, брата моего". Сейчас, по совету мудрого друга, он меняет это именование и, обращаясь к отцу Давиду, употребляет слова "моя сестра". Этим изощренным способом он намекает, что тут нет места для опасений, поскольку брату и сестре можно находиться в комнате наедине.
Именно так, к сожалению, понимает эту ситуацию и сам Давид. Он попадается в сети злого умысла и велит Фамари ухаживать за Амноном, который притворяется больным. Обратите внимание, что при этом Давид (а следом за ним - и библейский автор) называет Амнона "твой брат":
И послал Давид к Фамари в дом сказать: пойди в дом Амнона, брата твоего, и приготовь ему кушанье.
И пошла она в дом брата своего Амнона; а он лежит. И взяла она муки, и замесила, и изготовила пред глазами его и испекла лепешки.
И взяла сковороду и выложила перед ним; но он не хотел есть. И сказал Амнон: пусть все выйдут от меня. И вышли от него все люди.
И сказал Амнон Фамари: отнеси кушанье во внутреннюю комнату, и я поем из рук твоих. И взяла Фамарь лепешки, которые приготовила, и отнесла Амнону, брату своему, во внутреннюю комнату.
И когда она поставила перед ним, чтоб он ел, то он схватил ее, и сказал ей: иди, ложись со мной, сестра моя.
Помните, когда Амнон исповедовался в своей любви к Фамари, он называл ее "сестра Авессалома, брата моего"? Потом, обращаясь к их общему отцу Давиду, он из осторожности говорил о ней, как о "своей сестре". Сейчас, в пылу страсти, он снова называет ее "своей сестрой", но, поскольку сейчас его слова направлены непосредственно к ней, они имеют второй ивритский смысл слова "сестра" - тот, в котором оно несколько раз появляется в "Песне Песней": "моя любимая".
Фамарь приходит в ужас. Она умоляет Амнона:
Нет, брат мой, не бесчести меня, ибо не делается так в Израиле; не делай этого безумия.
И я, куда пойду я с моим бесчестием? […] Ты поговори с царем; он не откажет отдать меня тебе.
Фамарь называет Амнона братом, но, в отличие от "моя сестра", "брат" на иврите - это не язык любви. Так же и в "Песне Песней": любящий называет свою любимую "сестра моя, невеста", тогда как она говорит ему: "О, если бы ты был мне брат, сосавший груди матери моей! тогда я, встретив тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы". То есть, в отличие от слова "сестра", слово "брат" в иврите не сопрягается с физической любовью - оно всего лишь "семейное", оно дает легитимацию внешним проявлениям близости. (Интересно, что в оригинале "Песни Песней" Суламифь называет объект своей любви другим семейным словом - "дод", то есть дядя, второй смысл которого в иврите - как раз "возлюбленный" или "друг".)
Так или иначе, Фамарь предложила Амнону посвататься к ней, как положено. Не будем вдаваться здесь в вопрос, разрешено ли этим двоим пожениться. Этот вопрос обсуждается в комментариях к Библии, и ответ на него зависит от того, родилась Фамарь до перехода ее матери в иудаизм или после этого. Что касается нашей истории, то Амнон не внял ее мольбам и изнасиловал ее: "Но он не хотел слушать слов ее, и преодолел ее, и изнасиловал ее, и лежал с нею". И тут произошло самое страшное:
Потом возненавидел ее Амнон величайшею ненавистию, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, которую имел к ней.
Читатель, который, возможно, будет потрясен этой внезапной сменой чувств, столкнется с глухой литературной стеной. Обычная тактика библейского рассказа состоит в том, чтобы избегать копания в психологии, столь любимого многими из читателей и писателей нашего времени. Поэтому не исключено, что часть читателей, не говоря уже о критиках, будет жаловаться на "маловероятность", на "отсутствие внутренней логики" и тому подобные литературные изъяны. Но на библейского автора все это не производит никакого впечатления, и он, как правило, оставляет разгадки и сомнения самим читателям. Или, как сказал Эрих Кестнер: "К счастью, я не профессиональный водолаз в безднах души. […] Мне интереснее описывать людей, нежели анализировать их".
Каждый читатель с помощью дарованной ему интуиции может понять совершившийся здесь ужасный душевный процесс, когда акт насилия превратил любовь в ненависть. Но объяснить это последовательно и логически очень трудно. Читатель должен преломить и истолковать произошедшее через призму собственных чувств.
…и сказал ей Амнон: встань, уйди.
И Фамарь сказала ему: нет, прогнать меня - это зло больше первого, которое ты сделал со мною. Но он не хотел слушать ее.
И позвал отрока своего, который служил ему, и сказал: прогони эту от меня вон, и запри дверь за нею.
На ней была разноцветная одежда; ибо такие верхние одежды носили царские дочери-девицы. И вывел ее слуга вон, и запер за нею дверь.
И посыпала Фамарь пеплом голову свою, и разодрала разноцветную одежду, которую имела на себе, и положила руки свои на голову свою, и так шла и вопила.
Стоит обратить внимание на две ассоциации с двумя другими библейскими персонажами. Разноцветная одежда Фамари напоминает Иосифа, тоже жертву братского насилия. Но это не единственный намек на него. Слова, которые Амнон говорит своим слугам: "Пусть все выйдут от меня" - напоминает фразу, которую произносит тот же Иосиф, когда исповедуется перед братьями в Египте: "Удалите от меня всех", а слова Амнона: "Ложись со мной, сестра моя" - похожи на известное: "Ложись со мной" - жены Потифара.
Почему библейский автор решил вызвать Иосифа из могилы? Честно говоря, я не знаю. Единственная причина, которая приходит мне в голову, - политическая: поскольку рассказ об Амноне и Фамари составляет часть истории растления и упадка дома Давида, можно думать, что эти намеки связаны с давним соперничеством между Иудеей и Израилем. Дом Давида, слава Иудейского царства, противопоставляется здесь дому Иосифа - славе царства Израильского. Амнон, сын Давида, приравнивается, таким образом, к распутной жене Потифара, а слова "удалите от меня всех", которые Иосиф произносит в момент благодеяния, намереваясь простить своих братьев, Амнон говорит в момент греха, намереваясь изнасиловать свою сестру.
Другой персонаж, который вспоминается читателю при словах "шла и вопила", - это Фалтий, сын Лаиша, второй муж Мелхолы, дочери Саула, которая некогда была первой женой Давида. Став царем, Давид решил вернуть себе Мелхолу, которую тем временем отдали Фалтию. И тогда Фалтий пошел за нею "и с плачем провожал ее". А позднее Фамарь "шла и вопила". Это сходство, таким образом, напоминает нам и других пострадавших из дома Давида и подчеркивает порочные этические нормы, царившие в нем.
Затем "жила Фамарь в одиночестве в доме Авессалома, брата своего". А что же царь? "И услышал царь Давид обо всем этом, и сильно разгневался". Но сверх этого он не делает ничего. Давид, надо думать, понимает, что после его собственных грехов - разврата и блуда с Вирсавией и убийства ее мужа Урии - он не имеет морального авторитета, с высоты которого мог бы судить своих сыновей. Сейчас он понимает, что слова пророка Нафана: "Не отступит меч от дома твоего вовеки" и "говорит Господь: вот, Я воздвигну на тебя зло из дома твоего" - не были пустыми словами. Это изнасилование, как и последующее убийство Амнона и восстание Авессалома - исполнение этого гневного пророчества, наказание Давида.
Вернемся к двойному смыслу слова "сестра". В отношениях брата и сестры есть естественная любовь и интимность, в которых нет ничего предосудительного. Но эти отношения изначально чреваты опасностью. Поэтому, когда влюбленный называет свою любимую "сестрой", он приглушает и одновременно подчеркивает сексуальный момент в их отношениях: с одной стороны, как брат и сестра они могут целоваться прилюдно, как те же Иаков и Рахиль у колодца, но с другой стороны, поскольку они не брат и сестра, их прилюдные поцелуи запретны и потому особенно остро влекущи.
В самом точном и многозначном смысле использует слово "сестра", равно как и другие образы и выражения из "Песни Песней", Шолом-Алейхем в своем рассказе под тем же названием. Это замечательный рассказ о любви. В меру поэтичный, в меру сентиментальный, пробуждающий многие чувства и мысли. При всем при том его отличает любопытная особенность: в этом рассказе напрочь отсутствует юмор Шолом-Алейхема, эта его главная писательская черта.
"Песнь Песней" - это история упущенной любви дяди и племянницы. Но вопреки напрашивающейся мысли о пожилом дяде и его двадцатилетней племяннице, как это, например, у меня в романе "Эсав", здесь главенствует несколько иная, необычная мысль: любовная история, рассказанная Шолом-Алейхемом, начинается, когда дяде девять лет, а его племяннице одиннадцать. Откуда я это знаю? Влюбленный дядя, он же рассказчик истории, говорит там, что сумма лет их жизни была равна тогда двадцати и девочка была старше его на два года. Я написал два уравнения с двумя неизвестными, что составляет почти все мои познания из курса математики, и, решив их, получил эти результаты.
Как я уже сказал, рассказ называется "Песнь Песней", и автор все время обращается в нем к библейскому оригиналу. Шимек, как зовут молодого дядю, называет Бузю, свою племянницу-возлюбленную, "Суламифь", и рассказ полон явных и скрытых отсылок к "Песне Песней". "Цветочные бутоны", "полевые лани", "будем ночевать в селах", "покинул меня мой любимый", и еще, и еще - вот результат беглой и случайной выборки, которую я сделал для нашей цели.
Кто же она, эта Бузя, сравниваемая с Суламифь?
Я расскажу вам вкратце ее биографию, - говорит рассказчик. - Мой старший брат Беня жил в деревне, арендовал мельницу. Он отлично стрелял из ружья, ездил верхом и плавал, как рыба. Однажды летом он купался в реке и утонул. На нем сбылась поговорка: "Все хорошие пловцы тонут".
Он оставил нам мельницу, пару лошадок, молодую вдову и ребенка. От мельницы мы отказались, лошадей продали, молодая вдова вышла замуж и уехала куда-то далеко, а ребенка привезла к нам.
Эта малышка, дочка брата рассказчика, и есть Бузя.
Когда я прихожу из хедера и не застаю Бузи, почему у меня кусок застревает в горле? А стоит Бузе показаться - и сразу светло становится во всем доме. А когда Бузя говорит со мною, я опускаю глаза. А когда Бузя смеется надо мной, я плачу. А когда Бузя…
И тут приходит ответ, из-за которого мы и говорим здесь об этом рассказе: "Мы живем, словно брат и сестра, и любим друг друга, как брат и сестра…"
Казалось бы, все хорошо, они родственники и они любят друг друга как родственники. Но признание Шимека, что он опускает глаза, когда Бузя говорит с ним, и плачет, когда Бузя смеется над ним, говорит о любви иного рода.
И действительно, хотя речь идет о двух маленьких детях, в рассказе полным-полно явных эротических намеков. В одном месте Шимек спрашивает: "Как брат и сестра? Почему же Бузя меня стыдится?" И он описывает, что происходит, когда он берет ее за руку:
Вдруг она вырывает свою руку из моей. "Что такое, Бузя?" - "Нельзя". - "Чего нельзя?" - "Нельзя нам держаться за руки". - "Почему? Кто тебе сказал?" - "Сама знаю". - "Разве мы чужие? Разве мы не брат и сестра?" - "Ах, если бы мы были брат и сестра!" - тихо говорит Бузя, и в ее словах мне слышится отзвук "Песни Песней": "О, если бы ты был брат мой!"
По существу, Шимек говорит: поскольку мы с тобой брат и сестра, нам можно держаться за руки. А Бузя говорит: о, если бы мы были брат и сестра - тогда мы могли бы держаться за руки. То есть слова библейской Суламифи: "О, если бы ты был мне брат, сосавший груди матери моей, тогда я, встретивши тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы", - они трактуют по-разному: Шимек находится в мире воображения и сказки, а Бузя - в мире реальности.
Перед нами, таким образом, происходит игра понятий: сестра воображаемая и сестра настоящая, любимая сестра и сестра-любимая, сестра дозволенная и сестра запретная. Настоящим брату и сестре позволено держаться за руки и целоваться прилюдно, но им нельзя переходить эту границу. А влюбленным брату и сестре нельзя появляться на людях, но в ореховом саду, как в Библии, и под лестницей, как в рассказе, - можно.
Дело не ограничивается описаниями любви в четырех стенах дома. Шимек видит в своем воображении не только библейскую Суламифь. Куда бы он ни повернулся, ему повсюду мерещатся пейзажи библейской "Песни Песней":
Кошка, которая лежит у дверей и греется на солнце, - одна из "полевых ланей", про которых упоминается в "Песни Песней". Гора, что за синагогой, - это гора Ливанская, которая упоминается в "Песни Песней". Женщины и девушки, которые сейчас на дворе моют, гладят, чистят к Пасхе, - дщери иерусалимские, что упоминаются в "Песни Песней". Все, все из "Песни песней".
Но Бузя, которая хорошо понимает разницу между метафорическими и настоящими братом и сестрой, столь же хорошо понимает разницу между украинской природой вокруг их дома и природой Израиля из "Песни Песней":
Когда я говорю ей об этом, она не верит мне, смеется. Бузя вообще не верит ни единому моему слову. Она, правда, ничего мне не говорит, но она смеется. А я не люблю, когда надо мной смеются.
Только над одной сказкой Шимека Бузя не смеется. Это сказка о заколдованной принцессе. Она ревнует:
- А тебе-то что до нее?
- Как это, что до нее?
- Ведь я должен ее освободить.
- Ты должен ее освободить?
- А кто же?
- Не надо лететь так далеко. Послушай меня, не надо…
Бузя берет меня за руку, и я чувствую, что ее маленькая белая ручка холодна.
Интересно, что теперь она сама берет его за руку: то, что она отказывалась сделать по любви, она делает из ревности. Но это не обычная ревность. Бузя просит Шимека сосредоточиться на ней реальной, а не на вымышленной принцессе. "Не лети", - говорит она ему, и продолжение рассказа покажет нам, что она просит его не только остаться, но и спуститься с небес иллюзий и стать двумя ногами на землю.
Прошли годы. Шимек вырос и, как будто забыв просьбу Бузи, улетел вдаль. Он порвал с членами своей семьи, уехал в город учиться и не отвечал на письма Бузи. Но однажды он получил письмо от отца с просьбой приехать на праздник Песах. Отец добавлял: "И еще могу сообщить тебе, что Бузю надо поздравить. Она стала невестой. С Божьей помощью в субботу после швуэса свадьба".
Шимек едет домой. Городок не изменился, но известие о помолвке Бузи переворачивает всю его душу. С того мгновенья, как ему стало ясно, что Бузя, средоточие всех его мечтаний в духе "Песни Песней", принадлежит другому, рухнул весь прежний мир фантазий, которые он соткал вокруг нее.
Все кругом уже не пахнет "Песнью Песней", как когда-то, много лет тому назад. Наш двор уже не виноградник царя Соломона, что в "Песни Песней"… Кошка, которая лежит у дверей и греется на солнце, уже больше не полевая лань, про которую упоминается в "Песни Песней". Гора, что за синагогой, уже не гора Ливанская. Женщины и девушки, которые стоят на дворе, моют, гладят и чистят к Пасхе, уже больше не дщери иерусалимские, о которых говорится в "Песни Песней". […] Куда девался мой юный, свежий, ясный и светлый, благоухающий мир, мой мир из "Песни Песней"?..
Только когда он видит свою любимую, которая "выросла и стала прекрасной", он вспоминает "ту Бузю, из милого прошлого", и тогда перед ними вновь возникает и его прежний мир: "Я смотрю на Бузю, и вновь все становится, как в "Песни Песней", как когда-то, много лет тому назад". Только теперь, когда он рассказывает ей свои истории, он уже не может расшифровать выражение ее лица, а в особенности - ее глаз: в детстве эти глаза сверкали в темноте, а сейчас "я читаю в ее глазах и ничего не могу вычитать".
Он снова ищет прибежище в стихах "Песни Песней", не понимая, что именно бегство в этот воображаемый мир было и все еще остается источником его несчастья. Прежняя пропасть между ним и Бузей сохранилась: она по-прежнему человек реальности, тогда как он продолжает мечтать и фантазировать.
Когда она описывает ему своего суженого: "Ему далеко до тебя. […] Где ему до тебя", - он говорит:
Что хочет этим Бузя сказать? Она хочет меня задобрить? Или она подшучивает надо мной?
Нет, она не хочет меня задобрить, она не подшучивает надо мной. Она изливает свое сердце…
В словах ее слышится странный тон. Странный у нее голос. Этот голос - так кажется мне - хочет пересилить другой голос, внутренний голос.
Шолом-Алейхем делает здесь гениальный ход. Он предоставляет читателю больше понимания, чем рассказчику. Читатель давно уже понимает, что Шимек и Бузя движутся по двум параллельным линиям, которые никогда не встретятся. Но Шимек, оставшийся таким же мечтателем, каким был в детстве, этого не понимает.