Имеются, однако, мнения совсем другого свойства, и достаточно авторитетные. Послушаем главу последнего советского правительства В. Павлова, профессионального финансиста, никогда не восседавшего в партийных структурах, не являвшегося ставленником военно-промышленного комплекса, не состоявшего в родстве ни с кем из персон, заправлявших в СССР последние полвека. Он входил в состав ГКЧП и был подвергнут аресту в августе 1991 года, но других родимых пятен низвергнутой системы, по коим сегодня людей в России опять ранжируют на чистых и нечистых, В. Павлов на себе не несет.
"Располагая колоссальными возможностями для реализации объективных требований рыночной экономики, генсек с большевистским бесстрашием "отменял" экономические законы в угоду своим личным политическим расчетам. В этом и состояла истинная, глубинная драма так называемой горбачевской перестройки. В действительности-то никакой перестройки не было - ее подменили борьбой за власть и бездумным сломом общественно-политической системы, а затем и государства", - утверждает В. Павлов.
"Впрочем, в интересах истины, - продолжает бывший премьер-министр, - необходимо договаривать до конца. Дело в том, что еще в 1982 году ? начало объективного подготовительного этапа перехода к рынку сорвал не кто иной, как сам... Горбачев. А когда с запозданием в пять лет на июньском пленуме ЦК КПСС 1987 года все-таки были приняты не просто политико-демагогические декларации, а конкретные постановления о проведении ценовой реформы, снова именно Горбачев и его соратники-радикалы торпедировали ее, похоронив надежды на стабильный эволюционный переход к рыночной экономике. В результате вместо продуманных, планомерных реформ начались шараханья и страна оказалась на пороге кризиса".
Заново перебирая события середины восьмидесятых годов, В. Павлов приходит к выводу, что тогдашние дискуссии о рынке носили отвлеченный характер. "Горбачев, - пишет он, - мыслил вовсе не экономическими, а сугубо политическими категориями". И когда в декабре 1986 года речь зашла о соотношении экономических и политических реформ, выбор был сделан М. Горбачевым в пользу "безусловного приоритета политики". Это бывший премьер считает "одной из очень крупных и типичных для Горбачева ошибок".
Из книги В. Павлова я, между прочим, узнал, что наши с Г. Писаревским записки 1986 - 1988 годов перекликались с соображениями, поступавшими к М. Горбачеву по линии "рабочих групп", готовивших ему материалы к пленумам ЦК. Различия касались больше терминологии, стиля и акцентов, а не существа подходов.
Нелады М. Горбачева с экономикой я выводил из особенностей его менталитета и специфики карьеры. Править рублем, долями процентов, каким-то законом стоимости, когда в руках неограниченная власть, и не где-то в Ставропольском крае, а в бескрайнем Советском Союзе? Для этого надо было перестроить себя, что часто несказанно труднее, чем пуститься в эксперименты над другими.
Самым уязвимым у М. Горбачева как руководителя партии и страны было отсутствие четкой, взаимоувязанной во всех критически важных составных программы и твердого плана действий, в первую очередь в народно-хозяйственных делах. Без этого нельзя создать новое экономическое качество, мобилизовать необходимые силы и средства, свести к минимуму неизбежные потери и издержки. Это в XV веке, двигаясь, как Колумб, "общим курсом" на Запад, можно было открыть нечто стоящее, скажем Америку вместо Индии. В наше просвещенное время вера и наитие - лишь подспорье. Знаниям и математически точным, привязанным к конкретике расчетам они никак не замена.
Под занавес, это было уже в 1990 году, я попытался заинтересовать М. Горбачева еще одним экономическим проектом. Трескотни вокруг необходимости возрождения села, составления национальных программ модернизации сельскохозяйственного производства и социального обустройства деревни было хоть отбавляй. Не без участия будущего отца перестройки, он курировал в Политбюро сельское хозяйство, придумали к середине восьмидесятых годов еще одну бюрократическую надстройку - Агропром. Про него ходил анекдот: сотрудник КГБ спрашивает своего коллегу из ЦРУ: "Ну, если строго между нами, Чернобыль устроили вы?" - "Как на духу, - отвечает американец, - к Чернобылю мы не причастны, вот Агропром - это наша затея".
Смысл моей инициативы заключался в том, чтобы разом и навсегда покончить с мошенничеством: одна рука давала селу кредиты, субсидии, повышала закупочные расценки на его продукцию, а другая через неэквивалентный обмен на промышленные изделия забирала данайские дары, да к тому же с ростовщическими процентами. После появления Агропрома ножницы в ценах на сельхозпродукцию и продукцию для села стали расходиться все дальше и быстрее.
Ситуацию могла, как мне представлялось, поправить передача в собственность колхозов и совхозов индустрии, специализированной на изготовлении сельскохозяйственных механизмов. Минуя Министерство сельского хозяйства, Агропром и все прочие конторы, сидевшие на шее крестьянина, колхозы и совхозы не "получали" бы в "плановом порядке" и с оплатой по произвольному прейскуранту то, что им нужно или совсем не нужно было, и, разумеется, сами определяли бы, когда и что денационализированные заводы должны были бы изготовить, не накручивая на себестоимость несуразные сверхприбыли.
Таким образом, в отраслях, связанных с сельским хозяйством, ослаблялась бы удавка государственного монополизма. Открывался бы зеленый свет "кооперативам кооперативов", в которых все их участники были бы материально заинтересованы не в отчетах об ударных севах и жатвах, а в увеличении объемов конечного продукта, доводимого до потребителя.
В перерыве между заседаниями XXVIII съезда КПСС докладываю М. Горбачеву "горящий" вопрос Международного отдела ЦК. "После, - отрезал генсек, хотя решение напрашивалось само собой. - У меня другие заботы". М. Горбачев был явно не в своей тарелке из-за намерения делегатов с мест устроить бучу с московскими "бонзами" и "аппаратчиками".
Есть соображение, продолжил я, которое может найти отклик, особенно у делегатов-аграрников. Излагаю М. Горбачеву самую суть. Он жестом показывает - "да оставьте меня в покое".
Не получилось прямиком, попробуем в обход. Будучи в Могилеве, предлагаю руководителям Белоруссии взвесить, не окажется ли моя идея выгодной крестьянству в их регионе. Внешне белорусы восприняли мои доводы с интересом, обещали досконально просчитать. Возможно, из вежливости.
Вскоре небосклон заволокло тучами. Система трещала по швам. Каждая из республик "гребла под себя". Нашел подражателей пример российских раскольников, обособивших в июле 1990 года кредитно-финансовую систему РСФСР. Говорить об единой, интегрированной советской экономике с этого времени можно было лишь с большой натяжкой.
Правительство СССР подготовило проект указа, приостанавливавшего действие постановлений российского Верховного Совета, противоречивших союзной конституции. М. Горбачев, однако, протянул неделю-другую и затем отказался его подписать. "Нужна совместная созидательная работа, не нужна нам сейчас конфронтация" - так мотивировал он свою позицию.
Отдавал ли президент себе отчет в последствиях? Или затмение зашло так далеко, что замолк даже инстинкт самосохранения? В любом случае единственно экономической некомпетентностью несуразное поведение М. Горбачева объяснить нельзя, хотя я не спешу согласиться с теми, кто обвиняет его в государственной измене, якобы принявшей четкие контуры именно в то время, или, помягче, в преступной халатности и безответственности, запрограммировавших катастрофу.
Глава IV МОМЕНТ ИСТИНЫ ИЛИ КАПКАН?
Перестройке было отпущено на все про все шесть лет десять месяцев. Значит, XIX партконференция пришлась как раз на середину заключительной главы в летописи Советского Союза. Это если брать временной разрез. При оценке ее роли, по существу, не будет сгущением тонов констатация: конференция знаменовала собой рубеж, переломный не только для партии, но для советского общества, в целом для страны.
"Вся власть Советам!" На первый взгляд прямая демократия отвоевывала позиции, сданные в лихую годину военному коммунизму. Но если дело вели лишь к восстановлению оригинала, то отчего сначала А. Яковлев, потом М. Горбачев и, наконец, конференция толковали об изменении политической системы? Вопрос есть, и он мною в свое время задавался. В ответ А. Яковлев пустился в пространные рассуждения, из коих было ясно, что ничего не ясно.
Будь иначе, изъятие из Конституции СССР статей, противоречащих идее полновластия Советов, являлось бы самим собою разумеющимся. Однако генеральный настоял на решении пленума ЦК, которое обязывало нас противиться на съезде народных депутатов поправкам к Основному закону, урезавшим статус КПСС как единственной "направляющей" и "руководящей" силы в обществе. Только двое участников пленума - А. Вольский и я - голосовали по совести, а не по предписанию.
М. Горбачев и ближайшие к нему партийные бояре на что-то нацелились. Остальным, не посвященным в самые сокровенные тайны, оставалось строить догадки. Нет, изменение политической системы не было тождественно переходу власти от партии к Советам. Гласность и плюрализм мнений в прессе предвещали многопартийность, экстрагирование идеологического монополизма. Это понимали люди и без семи пядей во лбу. Отмену цензуры с некоторыми натяжками можно было бы квалифицировать как возвращение в первые месяцы после Октября 1917 года. Но опять-таки не как смену "системы".
"Вся власть Советам!" Снизу доверху? Или там, на самой верхотуре, собрались этаблировать нечто, на российской почве не опробованное? Почему М. Горбачев и А. Яковлев так тщательно избегали говорить о вступлении в решающий этап десталинизации и аттестовать режим, навязанный диктатором стране, как он того заслужил? И вообще, что должен был означать интерес, с некоторых пор проявлявшийся к избирательным системам и государственному устройству за кордоном, в особенности во Франции и США?
Связь времен в нашем общественном доме подвергалась испытанию на разрыв. Вроде бы перестройка, то есть реконструкция, капитальный ремонт доставшегося наследства, и все же не преемственность с отбрасыванием без скидок на объективные трудности и субъективные несовершенства всего чуждого обществу социальной справедливости и народовластию. Старт в неведомое будущее? Система "с человеческим лицом" - набор слов, за которыми стоит многое или ничего, ибо известно, что не по любу мил, но по милу люб. Когда наперед ничто твердо не означено, возможно почти все. Как возможности перевоплотятся в реальность?
Это зависело от того, кто проявит больше решительности и упорства, станет меньше разводить бесплодных церемоний. Короче, на успех мог рассчитывать тот, кто захватит инициативу в борьбе за общественное мнение. М. Горбачев не был в заведомо проигрышном положении. Просто требовалась другая тактика, готовность опереться на правду и факты как эффективное противоядие популизму.
Посылаю М. Горбачеву несколько записок. По форме - это тезисы к его докладу на XIX конференции или - на выбор - к выступлению на пленуме ЦК перед открытием партфорума. В действительности не только эвентуальным слушателям, но и в первую очередь генсекретарю я напоминал, что неискренность в политике - зло, что разрыв между словом и делом - беда, что полуперестройка, полудемократия, полугласность не нужны так же, как полуправда, полугуманизм, полусоциализм.
"Ни при каких обстоятельствах нельзя на смену одним догмам тащить другие - осовремененные, прихорошенные, округлые, но тоже догмы. Ни в большом, ни в малом мы не можем допустить противопоставления социализма и демократии, к чему нас толкают приверженцы "золотой середины", приговаривая - хоть какой-никакой социализм при нас и как бы чего не вышло, если будем рисковать".
"Вдумайтесь, - читаем дальше в записке от 14 апреля 1988 года, - зарубежные наши недруги пророчествуют - ничего с перестройкой не выйдет, пока не отречетесь от социализма. Доморощенные "скептики" наводят тень с другого конца. А итог схожий. Знаете что - они не очень-то неправы, если предположить, будто социализма без культа и культиков, без презумпции всеобщей виновности и неладов со здравым смыслом быть не может".
"Превращать навязанную нам форму правления в способ существования - в тот самый "реальный социализм" - негоже. Это значило бы обкрадывать марксизм-ленинизм, низводить его до еще одного политического театра, коими в изобилии отмечен наш XX век...
У К. Маркса, совсем молодого, между прочим, есть изумительная по глубине мысль: "Отнимите... общественную власть от вещей, и вы должны будете дать эту власть (одним) лицам над (другими) лицами!.." Удивительно емко и прозорливо. Создайте человеку условия, делающие его человеком, и вы получите личность...
Могут ли нас удовлетворить достижения прошлых десятилетий и безразлична ли нам цена, которая за них заплачена? Достойно ли уходить от неудобных и тяжелых вопросов, прикрывая срам так называемыми "историческими реликвиями"? Социализм - не реликварий, и никакие "высшие соображения" не оправдывают низостей и преступлений. Ничто в мировоззрении социализма не предполагает вождизма, принижения роли масс, стирания индивидуальности человека. Не приняв это за политический и нравственный императив, мы не оградим себя должным образом от культистских рецидивов в будущем".
Апрельская записка кончалась так: "...Перестройка входит в решающую фазу размежевания с прошлым. Не на словах, которые могут толковаться по-разному. На деле, которое не поддается переиначиванию. В этот момент истины все встает на свои места, спадают маски. Каждый свидетельствует сам, что он стоит и за что стойт".
Пару недель спустя я направил М. Горбачеву записку с тезисами по внешней политике. Звонок А. Яковлева, который извещал меня о желании генерального получить лапидарно сформулированные мысли на сей счет, особого энтузиазма не вызвал, поскольку никакого отклика на предыдущий труд не было. Но поручение есть поручение, деваться некуда.
В пять страниц (см. приложение 10) уместилась приличная толика крамолы:
"На каком-то этапе наше общество порвало с системным подходом при анализе процессов и вернулось к собирательству до кучи, к пресловутому валу и бездонному равнодушию с их неизбежными следствиями - утратой позитивной цели, смешением действительно важного и третьестепенного, притуплением чувства не только возможной выгоды, но и реальной опасности...
Кризис нашей политики в конце 70-х - начале 80-х гг. в какой-то мере закономерен. Это была сугубо утилитарная и во многом догматическая политика, завязанная на девять десятых, если не больше, на сотрудничество с США и тем поставившая себя в зависимость от Вашингтона. Это была, далее, политика, дошедшая в волюнтаризме до крайней черты, ибо игнорировала воздействие конфронтации, особенно обременительной для советского общества как экономически менее развитого и географически более уязвимого, на жизненные условия народа, на наше социальное развитие. Это была, наконец, в чем-то авантюристическая политика, поскольку она руководствовалась не реалиями, а абстрактными видениями, обрекавшими капитализм на неотвратимый упадок и социализм на неизбежное торжество".
Судить, что из нелестного отзыва о едва истекшем прошлом пересекалось с настоящим, оставлялось заказчику. Равно как и о призыве "выкурить сторонников силы из их прибежищ, сорвать с них одежды, показать, что милитаризм тянет жизненные соки общества, чтобы воспроизводить себя и себе подобных. Милитаризм пуще всего боится гласности и яркого света. Его питательная почва - недоверие, напряженность, трения, не знания, а мифы". Ни намека, что стрелы пускаются в апологетов силы и милитаризм только чужестранного происхождения.
О самой конференции распространяться не собираюсь. Шла она нервозно, с подъемами и спадами. Генеральный секретарь пребывал не в лучшей форме. Реплики, которыми он сыпал, не впечатляли. На просьбы делегатов пояснить, как сочетаются передача партией власти Советам и соединение постов региональных партийных и советских руководителей в одном лице, вразумительных комментариев не следовало. Тем не менее резолюции об изменении политической системы были благополучно проведены - решения, без сомнений, капитального свойства.
Затея расправиться на конференции с Б. Ельциным провалилась. Он вышел из этой переделки с привесом в очках и укрепившейся уверенностью, что в противоборстве с М. Горбачевым в состоянии круто повысить ставки.
Но тот факт, что конференция не пошла за ним в "деле" Б. Ельцина, а намечалось, сложись все гладко, вывести возмутителя спокойствия из состава ЦК и даже отлучить его от партии, М. Горбачев воспринял как пощечину. По арифметике генсека, чуть ли не половина делегатов была настроена по отношению лично к нему предвзято или враждебно. А тут еще масла в огонь подлил
Е. Лигачев, давший прозрачно понять, что на М. Горбачеве свет клином не сходился в апреле 1985 года, не сходится и теперь, в июне 1988 года. Такого сконфуженного М. Горбачева мне не доводилось наблюдать до августа 1991 года.
Не берусь говорить за других, но у меня остался от конференции тягостный осадок. Особых поводов киснуть не было, если пренебречь наскоками Е. Лигачева также на меня как издателя "Московских новостей" и главного редактора этой газеты Е. Яковлева, приурочившего публикацию скандального репортажа о "партийных привилегиях" ко дню открытия партфорума. Вроде бы имелись основания ощущать некое удовлетворение в связи с решением о средствах массовой информации (в составлении соответствующей резолюции я принимал непосредственное участие), утверждавшим свободу мнения в прессе как норму. Это позволяло с еще меньшими оглядками заниматься тем, что покрывалось широкой формулой "гласность".
Тревога за страну, что свербила мою душу, получила подпитку. Можно ли пускаться в дальнее плавание, когда среди команды, даже на капитанском мостике, склока? Быть пустым хлопотам, если политики, принявшие штурвал, четвертый год не сговорятся насчет координат порта назначения. Пустые хлопоты - еще не худший исход. Ведь бывает и так - старое сносят одни под постройки, которые будут возводить другие.
Тянуть лямку и молчать, будто ты ничего не замечаешь или заранее на все согласен, лишь бы самого не трогали? Не могу. Беру перо и в один присест строчу генеральному секретарю послание:
"Уважаемый Михаил Сергеевич!
Конференция, несомненно, Ваш стратегический успех. И каждый, кто болеет за перестройку, вправе Вас поздравить.