Вот при вручении в прошлом году своей Солжпремии Валентину Распутину объявил, что тот "выделился в 1974 году внезапностью темы - дезертирством с фронта, - до того запрещенной и замолченной, и внезапностью трактовки ее". Тут такой же, как у Куняева, расчет на девственных идиотов. Разумеется, тема эта не была ни замолченной, ни запрещенной. Еще в 1941–1942 годах в многомиллионной "Правде", в "Красной звезде" и других газетах безо всякой "внезапности" печатались и передавались по радио, ставились в театрах произведения, в которых были и дезертиры, и предатели. Таков, например, сильный рассказ Александра Довженко "Отступник". Тогда же шла в театрах пьеса Леонида Леонова "Нашествие", в которой целая галерея предателей и фашистских прихвостней. А едва ли не за пятнадцать-двадцать лет до Распутина появились на эту же тему повести Ч. Айтматова "Лицом к лицу", писателя-фронтовика Юрия Гончарова "Дезертир", стихи Евгения Винокурова того же названия… И это вовсе не полный список, а только то, что сразу вспомнилось. Так обстоит дело с враньем нобелевского лауреата о "запрете" и "внезапности" темы. Но еще отвратительней, просто как провокатор, он лжет о "внезапности трактовки": изображает дело так, будто Распутин сочувствует дезертиру, жалеет его. Да ничего подобного. Тогда Распутин столь же сурово осудил своего героя, как и писатели, упомянутые выше. Но сейчас он ни словечка не возразил благодетелю… В этом году новое присуждение Солжпремии - дележ ее между покойным Константином Воробьевым и здравствующим Евгением Носовым. И опять речь благодетеля в том же самом духе… Повесть К. Воробьева "Это мы, Господи!" опять объявил "первой, да и последней в советской литературе о немецком плене".
Ну хоть бы сменил пластинку! Ведь и тут можно назвать целый ряд произведений от "Судьбы человека" Шолохова, "Молодой гвардии" Фадеева, двухтомника "Пропавшие без вести" Злобина до "Альпийской баллады" Быкова, до автобиографической повести "Все это было!" Юрия Пиляра, узника Маутхаузена. Во всех этих произведениях речь идет и о плене, и об оккупации, и о борьбе против немцев.
Сам К. Воробьев еще в декабре 1941 года лейтенантом попал в плен. Солженицын негодует, что, мол, после освобождения - "недоверие и допросы". А ты как думал, дядя? Конечно, допросы. Так во всех армиях мира. Вон совсем недавно сербы сбили американский бомбардировщик и взяли двух летчиков в плен. Они пробыли там всего несколько дней, и сербы их отпустили. И тогда сообщалось, что ими сразу занялись американские спецорганы: проверка! А тут человек был в плену почти два года! Конечно, допросы.
Вот "Сообщение НКВД № 2926-Б в ГКО об аресте группы агентов германской разведки" от 29 ноября 1941 года. Речь идет о задержании при переходе линии фронта 17 вражеских разведчиков. Среди них три финна, поляк, латыш, серб, шесть цыган, но, увы, есть и русские офицеры, побывавшие в плену. Все они признали, что перешли фронт для выполнения разведзаданий (там же, с. 367).
А что касается недоверия, то надо заметить, что еще и в первой молодости Воробьева случалось немало такого, что, по уверению Солженицына, должно было окружить его стеной сплошного недоверия. Так, он был уволен из редакции, потом даже исключали из комсомола. Однако в том самом 1937 году он приехал из Курской области в Москву и стал ответственным секретарем заводской газеты, закончил вечернюю среднюю школу. Надо полагать, в комсомоле его восстановили. Отслужив два года в армии, с 1940-го работал редактором в газете не где-нибудь, а в Военной академии им. Фрунзе, откуда был направлен в Высшее пехотное училище им. Верховного Совета. Где же тут недоверие? Совсем наоборот! В октябре 1941 года в составе роты кремлевских курсантов Воробьев оказался на фронте, в декабре попал в плен…
И после плена из биографии не видно, что недоверие преследовало Воробьева. В самом деле, он был оставлен в армии при своем звании и сразу, как только 27 июля 1944 года освободили Шауляй, его назначили там начальником городского штаба МПВО. И еще прослужил в армии года три, до 1947-го. А в 1956 году вышел первый сборник рассказов "Подснежник". И вскоре талантливый писатель стал заведующим отделом литературы и искусства газеты "Советская Литва". А это не рядовая газетка, это орган ЦК компартии республики. Какое же недоверие?..
Тут уместно вспомнить о судьбе Степана Злобина. Он попал в плен еще раньше - в октябре 1941 года - и пробыл там еще дольше - до января 1945-го, т. е. почти всю войну. И что же? Надо полагать, и у него были допросы, проверка. Но сразу после этого, как и до плена, стал сотрудником дивизионной газеты. И дошел со своей дивизией до Берлина. Получил орден Отечественной войны II степени, медали "За победу над Германией", "За взятие Берлина". После войны Злобин был председателем секции прозы Союза писателей. А в 1952 году за роман "Степан Разин" получил Сталинскую премию первой степени. Вот как это описывает именной марксист-ленинец Марлен Кораллов в новейшем биографическом словаре "Русские писатели XX века" (М., 2000 / Составитель и редактор П. Николаев): "Руководство СП не включило автора "Степана Разина", чья анкета была "запятнана", в список кандидатов на Сталинскую премию". Сразу вранье. О какой "запятнанности анкеты" можно лепетать, если человек состоит в Союзе писателей, работает, издает книги да еще и живет в столице в роскошном высотном доме - последний крик! - на Котельнической набережной? Но слушайте дальше: "Однако Сталин нередко заводил в тупик свой аппарат, сам игнорируя правила, за нарушение которых строго наказывал. Так, трижды удостаивалась Сталинской премии Вера Панова, вдова "врага народа", застрявшая с детьми на оккупированной немцами Украине. Получил премию и Юрий Трифонов, чей отец был расстрелян, а мать отбывала срок".
Очень содержательно! О Трифонове можно бы еще добавить, что, будучи призывного возраста, он почему-то и на фронте не был, и даже в армии не служил. Однажды еще в Литинституте я спросил его: каким же образом? Он ответил: "Я же близорук, очки ношу". И это он мне, очкарику с шестого класса школы, сказал! А сейчас в его биографии читаю: "В начале войны Т. уезжает в Среднюю Азию. Вернувшись в 1944 году в Москву, поступает в Литинститут". Конечно, в Средней Азии военкомат мог его и не сыскать, приезжего москвича…
Завел Сталин в тупик свой аппарат и на сей раз: "Собственноручно дополнил фамилией Злобина список кандидатов в лауреаты". Антисталинист не соображает, какую замечательную черту вождя тут показал: он был так внимателен к литературе, что читал отнюдь не только то, что в "списках"… И вот исследователь Кораллов привел четыре конкретных примера того, как Сталин в интересах литературы "заводил в тупик свой аппарат", и в то же время - ни одного примера, как он "строго наказывал" за нарушение правил! А ведь "тупиковые примеры" можно приводить долго. Да взять хотя бы Твардовского. Еще в 1939 году он был награжден орденом Ленина, потом - еще двумя, да Отечественной войны обеих степеней, да Красной Звезды, да множеством медалей. А тут же еще и три Сталинских премии. Ну и членом партии был с 1940 года, а после войны - чуть ли ни членом ЦК. А ведь у него - "кулацкое происхождение", вся семья была сослана. Вы что, Марлен Кораллов, не слышали об этом? Чего ж тогда лезете в историки литературы, в энциклопедическое издание?..
Дальше: "На этот раз Сталин расхвалил "выдающееся", "талантливое" сочинение Злобина. Роман был выгоден режиму и лично вождю". Без уверенности в личной выгоде эти марлены не могут взглянуть ни на одно событие, ни на один поступок…
Завершается этот умственный фейерверк так: "Звание лауреата вывело Злобина из-под ударов огранов безопасности". Ну назвал бы хоть один удар! Да уж не было ли таким ударом бесплатное получение квартиры в высотном доме? И наконец: "Впервые появилась возможность, прежде всего материальная, работать над давними замыслами". А до этого что, нищенствовал в своей роскошной квартире? Да как же "Степана Разина"-то написал? Ведь роман огромный. А до него были написаны "Остров Буян" и первый вариант "Пропавших без вести"…
Но вернемся к Воробьеву. И жизнь, и литературная судьба талантливого писателя были не из легких, но - не без радостей… Повесть "Это мы, Господи!" автор послал в "Новый мир". Солженицын пишет: "Она была, конечно, отстранена: власть победителей не хотела знать, кому и во сколько досталась победа. Повесть отбросили"… Не иначе как именно "отбросили". Каждую клетку этой скорбной твари Божьей распирают ложь и демагогия. Любой пустяк он может раздуть до немыслимых размеров и убийственного обличительного значения. В самом деле, при чем тут "власть победителей", ненавистных ему? Разве не естественней другая версия: попался неопытный рецензент или редактор - только и всего. Обычное дело литературной жизни. Легко теперь Солженицыну валить на власть, когда его "Один день" Лев Копелев вручил лично Твардовскому. А еще более вероятно другое: ведь это первая повесть совсем молодого автора, и писалась она в оккупации, на конспиративной квартире, "в нервности", по выражению Солженицына, и притом всего месяц. Может быть, это был лишь первый вариант, над которым еще предстояла работа. Что ж удивительного, если он не удовлетворил редакцию? Я бы, например, будучи редактором, тоже не напечатал "Красное колесо". И власть была бы тут совершенно ни при чем. Дело в самом сочинении: скукотища, несъедобщина, тягомотина.
Да ведь Солженицыну самому приходилось получать отлуп. И от кого! Аж от Твардовского. Он говорил ему о "Раковом корпусе": "Даже если бы печатание зависело целиком от одного меня, я бы не напечатал. Там - неприятие советской власти. У вас нет подлинной заботы о народе! Такое впечатление, что вы не хотите, чтобы в колхозах стало лучше. У вас нет ничего святого". Впечатление было совершенно правильное, но, к сожалению, запоздалое.
В 1962 году Воробьев напечатал в "Неве" повесть "Крик", а в 1963 году в том же "Новом мире" - повесть "Убиты под Москвой". Солженицын уверяет, что вторая повесть вызвала "бешеную атаку на уничтожение". Очередное бешеное вранье. И откуда только в старом человеке столько силы на это дело? Талантливого писателя заметили и оценили сразу. Еще в 1960 году не кто-нибудь, а тогда уже прославленный Юрий Бондарев и не где-нибудь, а в "Литгазете" напечатал о нем статью "Новый писатель", другая его статья о нем называлась "Талантливый писатель", была и третья. Горячо поддержал Воробьева также Виктор Астафьев в 1965 году и еще два раза - позже. Весьма одобрительно писали о нем известные критики Олег Михайлов, Юрий Томашевский, Игорь Золотусский, Игорь Дедков и другие. И опять же не где-нибудь, а в столичных газетах и журналах - в "Москве", "Нашем современнике", "Литературной России", опять в "Литгазете", не прошли мимо даже "Литературная учеба" и "Литература в школе". Так что из всех упомянутых выше лиц бешеный здесь только один.
И ведь такое глумление над фактами, над правдой - во всех его писаниях, включая полубессмертный "Архипелаг". И при этом, вручая в апреле свою премию, не моргнув глазом, опять затянул свою любимую песню: "Человеку, жаждущему правды, невозможно брести в реке лжи".
Это он-то жаждет правды, не может жить без нее, ночей не спит! А дальше о своем лауреате: "Воробьев читал, что полилось в печати о фронте, о войне, и приходил в ярость от перекажения (!), от облыгания (!)". Ведь словечка без выверта не молвит, а хоть бы один примерчик "облыгания" привел. Разумеется, появлялись халтурные и книги, и фильмы, как появлялись они во все века, но "Василий Теркин" Твардовского - это "перекажение"? "Они сражались за Родину" и "Судьба человека" Шолохова - это "облыгание"? "В окопах Сталинграда" Виктора Некрасова - это что? "Батальоны просят огня" и "Горячий снег" Бондарева - это как? Фильм "Летят журавли" Калатозова - какое тут "перекажение"? "Враги сожгли родную хату" Исаковского - в чем тут "облыгание"?..
Перечень может быть долгим, но старый бесстыдник все равно до последнего дня будет лгать на своем выморочном языке. И вот что при всем этом особенно хотел бы Солженицын видеть в литературе о войне, в частности, о плене: "Кто расскажет о жестокой борьбе между пленными за выживание на краю гибели и сколько зла и низости обнаружилось при этом?" Не о борьбе с фашистами, а между пленными! Не о мужестве и благородстве, а о зле и низости среди пленных!.. Наши люди боролись против фашистов и в оккупации, и в лагерях смерти, как рассказали об этом, в частности, Степан Злобин, сам возглавлявший подполье в лагере Цейтхейн, и Юрий Пиляр, участник такого подполья в лагере Маутхаузен. Узники лагерей поддерживали друг друга, создавали тайные организации, устраивали побеги, и сколько при этом было явлено отваги, высоты духа, благородства! И Злобин организовывал побег, а Воробьев бежал из плена, создал партизанскую группу, которая влилась в большой отряд… Но все это абсолютно не интересует свистуна Нобелевской премии, всю жизнь всегда и во всем его интересует только зло, только низость, только ложь. С этим скоро и столетний юбилей отметит.
Сейчас, когда жизнь его, как догадался, "на исчерпе", он, видите ли, вдруг начал жутко страдать за фронтовиков: "Больно, когда невежественная молодежь высмеивает боевые ордена никому уже не нужных ветеранов, израненных, больных и нищих". Ему больно, ему жалко… Так ведь есть два огромных поместья с дворцами - в Троице-Лыкове и за океаном в штате Вермонт. Вот вместо лицедейства и устроил бы там дома отдыха для фронтовиков. Ну - как Толстой помогал голодающим и духоборам, как Чехов и Короленко строили больницы, как Горький спасал обреченных, как Шолохов вытаскивал невиновных из тюрем, спасал от голода, а потом построил школу и больницу… Ну, вперед!.. Тебя же Бондаренко в один ряд с ними ставит… Вперед, живой классик!..
Я ему в июле написал письмо насчет Эдуарда Лимонова. Дескать, сидит мужик уже несколько месяцев ни за что. Родине не изменял, не убил никого, ничего не украл. Так вы, говорю, чаи с президентом распиваете, - замолвите в любой удобной для вас форме словечко о собрате, поддержите хлопоты Союза писателей о смягчении его участи. Стояла как раз дикая жара, я и на это налегал: "Вы-то лучше других представляете себе положение узника. В эти несносные дни мы и на лоне природы от жары места себе не находим, а он там в каменном мешке". Как же он ответил? И не ворохнулся…
Еще в те дни, когда его обласкал Хрущев, когда все считали его невинным страдальцем и бескорыстным борцом за справедливость, Солженицына однажды пригласил министр Охраны общественного порядка (так одно время называлось МВД) и сказал: "Вы пишете, что заключенные у нас находятся в ужасных условиях, у них непосильная работа, их морят голодом. Вот вам на выбор два лагеря, езжайте туда, чтобы все увидеть своими глазами". Солженицын действительно писал: "Наших оступившихся соотечественников исправляют голодом! Им снится хлеб!"
И вот такая удача! Сам министр поднимает шлагбаум. Надо немедленно соглашаться, ведь там голодающие. Но гость настороже, он соображает: "Уж из того, что с готовностью он эти два назвал - ясно, что потемкинские устройства". Что ж, не будем строго судить за недоверчивость, ибо такие "устройства" в разных сферах жизни отнюдь не столь уж невероятная вещь. Борец сейчас, конечно, скажет: "В эти не хочу, разрешите съездить в другие". И назовет два, три, четыре лагеря - ведь он их знает наперечет. Посмотрим, что ответит министр. Если откажет, то по крайней мере будет уличен в недостойной игре. Ну, Александр Исаевич, вперед!..
Однако происходит нечто ошеломительное: он, всесветно объявивший себя их глашатаем и защитником, радетелем и со-страдальцем, вдруг спокойно говорит: "Я отказываюсь". То есть и в предложенные лагеря ехать не хочет, и своих встречных вариантов не выдвигает. Отказывается полностью! Ну как же так? Ты же уверен, что там люди умирают от голода! Объяснение (как у Куняева, оно у него на все есть) такое: "Я жалкий каторжник… Человек, не занимающий никакого поста… Кем я поеду? Я отказываюсь"…
А Лев-то Толстой, тоже никаких постов не занимавший, не спрашивал, кем поедет, а садился в тарантас или на подводу и ехал помогать действительно голодающим в нищую Бегичевку, что недалеко от Рязани. А ведь был притом действительно в труднейшем положении: тогда как раз готовилось его отлучение от церкви. Правда, некий пост он все-таки занимал - священный пост русского писателя, народного заступника. А Солженицын и тогда уверял и теперь твердит, что это и его пост. Во всяком случае, по вниманию к нему он тогда стоял бесспорно на первом месте в литературе, затмив даже Куняева и Бондаренко. С ним беседовали министры, секретари Союза писателей и даже секретари ЦК, его "новомирские лбы", как он их называл, даже выдвинули на Ленинскую премию, а тогда одно лишь выдвижение - и то много значило…
Да, в ту пору многие считали его твердо стоящим на том благородном посту, о чем он и сам трубил неутомимо. Но вот потребовалось предпринять не литературную акцию, за которую платят гонорар и возможна премия, а куда-то поехать, бескорыстно потратить время и силы, поспорить, похлопотать, побегать, - и он уже только "жалкий каторжник". И не желая глянуть в глаза голодающим (сам-то он в жизни не голодал, даже в лагере), он отворачивается от своей Бегичевки и бежит домой обедать: жена просила не опаздывать…
А между прочим, идея устроить в своих поместьях дома отдыха для фронтовиков ведь была бы тем более душеспасительна для замшелого грешника, что ведь никто другой так злобно и грязно не клеветал на этих самых фронтовиков и на всю Красную Армию, на ее полководцев, на всю Великую Отечественную войну, никто так бесстыдно не нахваливал генерала Власова и других предателей.
В полном соответствии с гитлеровской пропагандой и задолго до появления полоумного Резуна этот живой классик объявил виновницей войны не фашистскую Германию, а свою родину, усмотрев в действиях ее руководства в 1940 и 1941 годах "склонение иностранного государства к объявлению войны СССР". То есть полтора года наше руководство только тем и озабочено было, лишь о том и мечтало, как бы подбить Гитлера на агрессию против родины!
Но, говорит, "Америка, Англия, Франция, Канада, Австралия при первой (!) опасности гитлеризма протянули руку Сталину". А тот, надо полагать, не желал помощи, ему нужна была агрессия немцев, он готовился встретить их с цветами под Москвой. Но к какому времени относит мыслитель "первую опасность гитлеризма"? Если к июню 1941 года, то какую же "руку" могла протянуть, допустим, Франция, сама уже год стонавшая под фашистской пятой? А Англия? Отброшенная за Ла-Манш, она сама нуждалась в помощи не меньше нас. Что же до Австралии, то она и дипломатические-то отношения с нами установила лишь в октябре 1942 года. Америка же, вступившая в войну только в декабре 1941 года, тогда, в июне, и англичанам-то не шибко помогала. А в целом картина войны у него такая: "Огромный Советский Союз воевал против маленькой Германии". Против маленькой, бедненькой, несчастненькой… Полоумный Резун, право, часто выглядит умнее Солженицына.
Он при первом же появлении уверял: "Я четыре года воевал на фронте". Когда возвращался из Америки, то в Омске на встрече с лопоухими почитателями добавил: "Я воевал доблестно!" А на самом деле два первых самых страшных года войны в глубоком тылу обитал то под юбкой супруги, то в обозной роте чистил конюшню, то кантовался в каком-то блатном училище, то в запасном полку, а остаток войны - в таких условиях, что без конца строчил стихи да рассказы и донимал ими по почте московских писателей - Федина, Лавренева, профессора Тимофеева…