Посылая в конце июля 1846 года Плетневу в Петербург первую тетрадь рукописи,Гоголь требует: "Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги подназванием: "Выбранные места из переписки с друзьями". Она нужна, слишком нужнавсем - вот что покаместь могу сказать; все прочее объяснит тебе сама книга".Гоголь настолько уверен в успехе, что советует Плетневу запасать бумагу длявторого издания, которое, по его убеждению, последует незамедлительно: "Книгаэта разойдется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пормоя единственная дельная книга". Узнав о возникших цензурных затруднениях.Гоголь просит Смирнову, которая жила в Калуге, съездить в Петербург ипредпринять необходимые шаги для устранения препятствий, а Плетневу предлагаетв случае осложнения с цензором представить книгу самому государю на прочтение вкорректурных листах: "Дело мое - правда и польза, и я верю, что моя книга будетвся им пропущена".
Первый и весьма ощутимый удар нанесла книге цензура: пять писем-статей былисняты, в других были сделаны купюры и искажены отдельные места. Встревоженныйи огорченный Гоголь жалуется графине А. М. Виельгорской: "В этой книге все быломною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности, чтобы датьвозможность читателю быть постепенно введену в то, что теперь для него дико инепонятно. Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш".
Но гораздо более болезненным для Гоголя оказалось то, что "Выбранныеместа…" были враждебно встречены критикой и большинством читающей публики:перелом в умонастроении Гоголя, явственно отразившийся в книге, для многих сталполной неожиданностью. Гоголь как бы нарушил законы жанра и в светскомпроизведении заговорил о таких вопросах, которые исконно считались привилегиейдуховной прозы. П. А. Вяземский не без остроумия писал С. П. Шевыреву в марте1847 года: "…наши критики смотрят на Гоголя, как смотрел бы барин накрепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника ивдруг сбежал из дома и постригся в монахи".
В спорах быстро выявилась основная тенденция - неприятие книги. Еебезоговорочно осудили не только западники (Герцен, Грановский, Боткин,Анненков), но и люди близкие Гоголю - например, Константин и Сергей ТимофеевичАксаковы (последний, правда, впоследствии раскаялся в своих резкихвысказываниях). Апофеозом стала статья Белинского и его известное письмо кГоголю от 15 июля н. ст. 1847 года из Зальцбрунна, в котором критик утверждал,что Гоголь изменил своему дарованию и убеждениям, что книга написана с цельюпопасть в наставники к сыну наследника престола; в языке книги он видел падениеталанта и недвусмысленно намекал на сумасшествие Гоголя. Но главный пункт, накоторый нападал Белинский и который является центральным в книге, - был вопросо религиозном будущем народа.
"По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! - писал критик. -<…> Приглядитесь пристальнее, и вы увидите, что это по натуре своейглубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следарелигиозности. <…> Мистическая экзальтация вовсе не в его натуре: унего слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме:вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его вбудущем".
Гоголь был потрясен несправедливостью многих упреков. Поначалу он написалбольшое и негодующее письмо, в котором ответил Белинскому по всем пунктам. "Чтомне сказать вам на резкое замечание, будто русский мужик не склонен к религии,- писал, в частности, Гоголь, - и что, говоря о Боге, он чешет у себя другойрукой пониже спины, замечание, которое вы с такою самоуверенностью произносите,как будто век обращались с русским мужиком? Что тут говорить, когда таккрасноречиво говорят тысячи церквей и монастырей, покрывающих Русскую Землю.Они строятся не дарами богатых, но бедными лептами неимущих, тем самым народом,о котором вы говорите, что он с неуваженьем отзывается о Боге <…> Нет,Виссарион Григорьевич, нельзя судить о русском народе тому, кто прожил век вПетербурге, в занятьях легкими журнальными статейками…"
Этого письма Гоголь, однако, не отправил. Он написал другое, короткое исдержанное, заключив его словами: "Желаю вам от всего сердца спокойствиядушевного, первейшего блага, без которого нельзя действовать и поступатьразумно ни на каком поприще". А П. В. Анненкову, знакомому с письмомБелинского, Гоголь признавался, что оно огорчило его "не столькооскорбительными словами", сколько "чувством ожесточенья вообще".
Среди немногих, безоговорочно принявших книгу, был П. А. Плетнев, которыйназвал ее в письме к Гоголю "началом собственно русской литературы", нооговорил, что она "совершит влияние свое только над избранными". Вряд ли этоустраивало Гоголя, ведь он собирался наставить на путь истинный всю Россию.
Весьма сдержанно отнеслось к книге и духовенство, традиционно невмешивающееся в дела светской литературы. С. Т. Аксаков в письме к сыну Ивану вфеврале 1847 года передал мнение митрополита Московского Филарета, которыйсказал, что "хотя Гоголь во многом заблуждается, но надо радоваться егохристианскому направлению". Архиепископ Иннокентий, которому Гоголь послалэкземпляр "Выбранных мест…", свое отношение к ним высказал в письме к М. П.Погодину: "…скажите, что я благодарен за дружескую память, помню и уважаюего, а люблю по-прежнему, радуюсь перемене с ним, только прошу его непарадировать набожностию: она любит внутреннюю клеть. Впрочем, это не то чтобон молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен,то поднимут на смех, и пользы не будет". Гоголь отвечал преосвященномуИннокентию (в июле 1847 года), что не хотел "парадировать набожностию", то естьвыставлять ее напоказ: "Я хотел чистосердечно показать некоторые опыты надсобой, именно те, где помогла мне религия в исследовании души человека, новышло все это так неловко, так странно, что я не удивляюсь этому вихрюнедоразумения, какой подняла моя книга".
На "Выбранные места…" откликнулся и святитель Игнатий (Брянчанинов), в тупору архимандрит, настоятель Троице-Сергиевой пустыни близ Петербурга, авпоследствии епископ Кавказский и Черноморский, один из авторитетнейшихдуховных писателей XIX века, канонизированный Русской Православной Церковью наПоместном Соборе 1988 года. Он отозвался о книге Гоголя довольно критически:"…она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны,движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчетливого,душевного, а не духовного".
Отзыв архимандрита Игнатия Гоголю переслал П. А. Плетнев. В ответном письмек Плетневу из Неаполя в мае 1847 года Гоголь признал справедливость упреков, ноутверждал, что для произнесения полного суда над книгой "нужно быть глубокомудушеведцу, нужно почувствовать и услышать страданье той половины современногочеловечества, с которою даже не имеет и случая сойтись монах; нужно знать несвою жизнь, но жизнь многих. Поэтому никак для меня не удивительно, что имвидится в моей книге смешение света со тьмой. Свет для них та сторона, котораяим знакома; тьма та сторона, которая им незнакома…"
Последнее замечание Гоголя о святителе Игнатии едва ли справедливо. Еще домонашества тому было хорошо известно светское общество, представители которогои впоследствии обращались к нему за духовным руководством. С ранней юностистремившийся к подлинной духовно нравственной жизни и явивший в себе высокийобразец такой жизни, святитель Игнатий в этом смысле был, разумеется,неизмеримо опытнее Гоголя. Весьма показательно, например, его отношение кпопулярной в России книге "О подражании Иисусу Христу" Фомы Кемпийского. Этакнига, которую многие современники Гоголя, и в частности Пушкин, ставили рядомс Евангелием и которой увлекался сам Гоголь - он рекомендовал ее для чтениясвоим друзьям, - оказала определенное влияние на "Выбранные места…".Насколько Гоголь высоко оценивал книгу Фомы Кемпийского, настолько святительИгнатий резко ее порицал: "Книга эта написана из "мнения", - считал он, - и"ведет читателей своих прямо к общению с Богом без предочищения покаянием:почему и возбуждает особенное сочувствие к себе в людях страстных, незнакомых спутем покаяния, непредохраненных от самообольщения и прелести, не наставленныхправильному жительству учением святых отцов Православной Церкви".
С отзывом преосвященного Игнатия о "Выбранных местах…", как видно, былисогласны и оптинские старцы, к которым святитель был близок (духовный сынстарца Леонида, он в молодости проходил послушание в Оптиной, а на склоне летнамеревался поселиться в тамошнем скиту). В библиотеке Оптиной Пустынихранилась книга Гоголя с вложенным в нее отзывом архимандрита Игнатия,переписанным рукою старца Макария.
По-видимому, резко отрицательное мнение о "Переписке" имел ржевскийсвященник отец Матвей Константиновский (Гоголь послал ему книгу по рекомендацииграфа Толстого). Отзыв отца Матвея не сохранился, но мы можем судить о нем поответу Гоголя, который писал ему в мае 1847 года: "Не могу скрыть от вас, чтоменя очень испугали слова ваши, что книга моя должна произвести вредноедействие и я дам за нее ответ Богу". По всей вероятности, отец Матвей упрекалГоголя в самозваном учительстве, в увлечении светскими темами (в частности, оннападал на статью "О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще ободносторонности", как уводящую общество от Церкви к театру), а Гоголь защищалсятем, что "закон Христов можно внести с собой повсюду <…> Его можноисполнять также и в званьи писателя" (из письма от конца сентября 1847 года). Идалее - в этом же письме знаменательная фраза, возможно, отзвук веймарскихсобытий: "Если бы я знал, что на каком-нибудь другом поприще могу действоватьлучше во спасенье души моей и во исполненье всего того, что должно мнеисполнить, чем на этом, я бы перешел на то поприще. Если бы я узнал, что я могув монастыре уйти от мира, я бы пошел в монастырь. Но и в монастыре тот же мирокружает нас, те же искушенья вокруг нас…"
Наиболее благоприятный отзыв о "Выбранных местах…" из духовных лицпринадлежал архимандриту Феодору (Бухареву). Он вылился в целую книгу - "Триписьма к Н. В. Гоголю, писанные в 1848 году", увидевшую свет через двенадцатьлет после своего создания. Отец Феодор стремился связать "Выбранные места…"со всем творчеством Гоголя, и в особенности с "Мертвыми душами", главную идеюкоторых видел в воскресении падшего человека. Он читал Гоголю отрывки из своейкниги. "Из его речей, - свидетельствует Вухарев, - мне можно было с грустиювидеть, что не мешало бы сказаться и благоприятному о его "Переписке" голосу:мне виделся в нем уже мученик нравственного одиночества…"
Но надо заметить, что все отзывы духовных лиц носили частный характер - онибыли переданы в письмах (за исключением книги архимандрита Феодора, вышедшейуже после смерти Гоголя). Напротив, шквал светской критики, обрушившийся на"Выбранные места…" с журнальных страниц, создал в обществе резконедоброжелательное мнение о книге. В ней видели отказ Гоголя от художественноготворчества и самонадеянные попытки проповедничества. Распространилосьубеждение, что Гоголь помешался, и оно держалось до последних дней жизниписателя. И. С. Тургенев, посетивший вместе с М. С. Щепкиным Гоголя в октябре1851 года, вспоминал, что они "ехали к нему, как к необыкновенному, гениальномучеловеку, у которого что-то тронулось в голове… Вся Москва была о нем такогомнения". В который раз подтвердились слова апостола Павла: "Душевныйчеловек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает этобезумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судитьдуховно" (1-е Кор. 2,14).
Гоголя огорчала не столько журнальная критика, сколько нападения друзей."Душа моя изныла, - писал он С. Т. Аксакову в июле 1847 года, - как ни креплюсьи ни стараюсь быть хладнокровным. <:…> Можно еще вестибрань с самыми ожесточенными врагами, но храни Бог всякого от этой страшнойбитвы с друзьями!" Гоголь стремился выработать в себе христианское чувствосмирения. В этом свете следует понимать и его признание в письме к С. Т.Аксакову в августе того же 1847 года: "Да, книга моя нанесла мне пораженье, нона это была воля Божия. <…> Без этого поражения я быне очнулся и не увидал бы так ясно, чего мне недостает. Я получил много писемочень значительных, гораздо значительнее всех печатных критик. Несмотря на всеразличие взглядов, в каждом из них так же, как и в вашем, есть своясправедливая сторона".
Это свое понимание христианского смирения, почерпнутое из писаний святыхотцов, Гоголь сжато изложил в сочинении "Правило жития в мире", созданном зимой1843/44 года в Ницце: "От споров как от огня следует остерегаться, как бы нисильно нам противуречили, какое бы неправое мнение нам ни излагали, не следуетникак раздражаться, ни доказывать напротив; но лучше замолчать и, удалясь ксебе, взвесить все сказанное и обсудить хладнокровно. <…> Истина,сказанная в гневе, раздражает, а не преклоняет".
В том же письме к Аксакову, где Гоголь говорит о своем "поражении", онвысказывает убеждение, что никто не смог дать верного заключения о книге, иприбавляет: "Осудить меня за нее справедливо может один Тот, Кто ведаетпомышления и мысли наши в их полноте".
Вокруг Гоголя сложилась атмосфера трагического непонимания. Он сделал выводиз резких критик: "Не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того ужепоученье". Он возвращается к "Мертвым душам" с убеждением: "здесь мое поприще"- и работает над ними вплоть до самой смерти. "Выбранные места…" самымнепосредственным образом связаны с продолжением главного творения Гоголя,призванным разрешить, как он говорил, загадку его жизни. Книга оказаласьсвоеобразным лирико-философским эквивалентом второго тома: отдельныеписьма-статьи (в первую очередь обращенные к графу Толстому) звучат какнаброски глав поэмы. "Видя, что еще не скоро я совладаю с моими "Мертвымидушами" <…> - писал Гоголь в августе 1847 года С. Т.Аксакову, - я поспешил заговорить о тех вопросах, которые готовился развить илисоздать в живых образах и лицах".
Можно сказать, что неприятие публикой "Выбранных мест…" предопределило инеудачу второго тома "Мертвых душ", который Гоголю, по-видимому, не довелосьзакончить. Последним, кто ознакомился с главами второго тома, был ржевскийпротоиерей отец Матвей Константиновский (мнением которого Гоголь особеннодорожил) - вероятно, это произошло во время их последней встречи, незадолго досожжения рукописей. "Возвращая тетради, - рассказывал отец Матвей, - явоспротивился опубликованию некоторых из них. В одной или двух тетрадях былописан священник. Это был живой человек, которого всякий узнал бы, и прибавленытакие черты, которых… во мне нет, да к тому же еще с католическимиоттенками, и выходил не вполне православный священник. Я воспротивилсяопубликованию этих тетрадей, даже просил уничтожить. В другой из тетрадей былинаброски… только наброски какого-то губернатора, каких не бывает. Ясоветовал не публиковать и эту тетрадь, сказавши, что осмеют за нее дажебольше, чем за переписку с друзьями".Возможно, предостережение отца Матвея, напомнившего Гоголю о судьбе его книги,стало последним толчком в решении сжечь второй том "Мертвых душ".
Отец Матвей, по-видимому, был одним из немногих, кто понимав смыслпредсмертной трагедии Гоголя. "С ним повторилось обыкновенно" явление нашейрусской жизни, - говорил он. - Наша русская жизнь не мало имеет примеров того,что сильные натуры, наскучивши суетой мирской или находя себя неспособными кпрежней широкой деятельности покидали все и уходили в монастырь искатьвнутреннего умиротворения и очищения <…> Так было и с Гоголем. Онпрежде говорил, что ему "нужен душевный монастырь", а пред смертию он ещесильнее по желал его".