Так вот. Сидел этот папаша всегда в одной позе, подперев голову кулаком. Черный кудлатый чуб ему на глаза свисает, и куда он смотрит, мне не видно. Назовешь его фамилию, он вскочит как ошпаренный, вытаращит на меня глаза и молчит. Спросишь: "Что ты там делаешь?", а он всегда одно и то же: "Думаю". Ну, стал я тогда в конце концов его за это думание стыдить, при всем классе причем. Раз так, другой, третий. И вот однажды после очередного внушения подходит ко мне его сынишка и говорит: "Дяденька учитель, не ругай больше папаньку, а то над ним дома пацаны смеются. Уроки он знает, я ему их все в поле рассказываю. Он, - говорит мальчонка, - на пахоте сутками работает, а здесь как сядет, так и заснет уставший". - "Как же так, он же ведь слышит меня?" Мальчик со вздохом: "То не он слышит, а я. Ширну его в бок колючкой от акации, вот он и вскакивает. Мне, - говорит, - папанька сам так делать велел".
Оказалось, сын у него в поле погонышем работает, и, пока отец пашет, мальчик уроки мои все, как есть, отцу объясняет. Тот потом дает сыну отоспаться, а вечером снова берет его в школу следующий урок слушать.
Пришлось мне им обоим потом документы об окончании ликбеза выдавать. Так что польза от думанья определенно есть, - улыбнулся Дмитрий, подмигнув Федотову.
Бойцы перебрасывались шутками, негромко смеялись, и казалось им, что не война кругом, а тихий мирный вечер и что сидят они не в холодной боевой машине, а в маленькой, затерянной в лесной глухомани охотничьей сторожке в ожидании утра и призывного тетеревиного бормотанья.
В заиндевевшей тридцатьчетверке танкисты пробыли несколько часов. И вот наконец вдали послышался срывающийся гул моторов. А вскоре мимо слившегося со снегом неподвижного белого Т-34 прогромыхали, лязгая гусеницами, вражеские танки, с надрывным гулом прошли огромные грузовики с пушками на прицепе, проскочили легковые машины с потушенными фарами.
- Пальнуть бы сейчас, командир, по тому вон "опелю", - нетерпеливо прошептал Бедный. - Глядишь, какого–нибудь ихнего туза и угробили бы.
- Да, красиво идут, - отозвался Лавриненко, - прямо через прицел!
- Как мы теперь через всю эту груду железа проскочим? - вслух подумал Шаров.
- Придумаем что–нибудь, - успокоил Дмитрий, внимательно наблюдая за колонной. - Немцы народ аккуратный, пунктуальный, да и устали небось с дороги–то, спать хочется. Вот когда они отбой сыграют, тогда и наш черед.
Наступила полночь. Дмитрий открыл люк, прислушался. Там, куда прошла вражеская колонна, все было тихо и спокойно.
- Угомонились, - сказал он, опускаясь в машину. - Вот теперь давай, Миша, на полном газу домой, через село. Пугнем фрицев, устроим подъем среди ночи, чтобы потом до утра им кошмары снились.
В морозной тишине леса глухо взревел мотор, и танк, вздымая буруны снега, двинулся вперед. Из–за лохматых туч показалась луна, и теперь можно было легко ехать без света. Немцы, видно, решили, что с тыла могут подходить только свои машины, и не приняли необходимых мер предосторожности. Выскочив на окраину села, тридцатьчетверка включила фары и на полной скорости помчалась по центральной улице.
Между домами стояли вражеские танки, машины, мотоциклы, пушки. Луч света вырвал из темноты стоявший около крыльца одного из домов черный "опель". Бедный чуть двинул рычаги, и тридцатьчетверка, вильнув в сторону, ткнула его гусеницей. "Опель", сорвавшись с тормозов, врезался в угол дома и загорелся. Из окон с воплями стали выскакивать полураздетые фашисты.
Впереди, размахивая автоматами, на дорогу выбежали несколько вражеских солдат, но, увидев танк, тут же бросились врассыпную.
- Забегала саранча! Черт бы их за ухо! - зло выругался Шаров. - Получайте от гвардейцев! - И резанул по немцам из пулемета.
Уже на выезде из деревни танкисты протаранили немецкий грузовик, кузов которого доверху был набит какими–то ящиками, и размололи гусеницами несколько мотоциклов, стоявших у обочины дороги. И только тогда, когда тридцатьчетверка, выскочив из села, снова нырнула в лес, ошеломленные фашисты, спохватившись, открыли пальбу. Но лишь морозное эхо откликнулось на их выстрелы.
А в штабе Панфилова в ту ночь узнали от Лавриненко о сосредоточении немецких войск в селе Рождествено и сумели вовремя укрепить сопредельный участок своей обороны.
Глава 12
Когда солдаты плачут
В последние дни Панфилов был в прекрасном расположении духа. Совсем недавно его дивизию наградили орденом Красного Знамени, присвоили звание гвардейской и отметили в сводке Совинформбюро. "Поистине героически дерутся бойцы командира Панфилова, - говорилось в ней. - При явном численном перевесе сил в дни самых жестоких своих атак немцы могли продвигаться вперед только по полтора километра в сутки".
Вся страна узнала о героическом подвиге 28 истребителей танков у разъезда Дубосеково, уничтоживших в жестоком четырехчасовом бою 18 танков противника. А слова политрука В. Г. Клочкова: "Велика Россия, а отступать некуда, позади Москва" - тут же облетели все фронты и стали для защитников Родины призывом к мужеству и стойкости.
Но, несмотря на то что панфиловцы, доваторцы и катуковцы, бок о бок сражавшиеся на Волоколамском направлении, проявляли в боях поистине чудеса героизма, враг, стянув сюда лучшие свои дивизии и создав значительный перевес в живой силе и технике, хоть и медленно, но теснил наши части в глубь страны, километр за километром приближаясь к Москве.
С раннего утра 19 ноября на командном пункте И. В. Панфилова беспрерывно трещал телефон. Звонили из полков. Отовсюду поступали тревожные вести.
Генерал терпеливо выслушивал доклады командиров, узнавал, как подвозят боеприпасы, сколько раненых, как воюют гвардейцы. Панфилов и еще несколько офицеров штаба, склонившись над расстеленной на столе картой района боевых действий, что–то оживленно обсуждали, когда на пороге землянки появились Дмитрий Лавриненко и связист от танкистов Михаил Новичков.
- Товарищ генерал, по приказу Катукова прибыли в ваше распоряжение, - доложил Лавриненко.
Панфилов оторвался от карты, посмотрел на танкистов.
- Ага, вот и наш броневой щит. А мы тут кумекаем, как нам с танками бороться. Кто–то из офицеров скептически заметил:
- Узковат щит–то для нашего участка фронта.
- Ничего, ничего, зато какой щит - гвардейский! Тебя как величать, лейтенант?
- Лавриненко, товарищ генерал.
- Лавриненко? Постой, постой. Так это о тебе в печати шумят?
- Никак нет, товарищ генерал, это о моем экипаже.
- Ну–ну, не скромничай, лейтенант. Не умаляй роли командира. Хотя, конечно, трудно тому командиру, у которого солдаты никудышные. Но Катуков говорил мне, что есть у вас в бригаде такие мастера, которые в одиночку против нескольких вражеских машин ходят да еще и бой выигрывают. Это что, действительно так?
- Так, товарищ генерал.
- И что же, не было случая, чтобы вы от них бегали?
- Да нет, почему же, были. В июне, июле…
- А что теперь изменилось: танки лучше стали или воевать научились?
- И то и другое, товарищ генерал.
- Тогда ответь мне на такой вопрос. Ну а если и у немцев появятся такие же прекрасные машины, как ваши тридцатьчетверки, сможете вы бить их так же, как сейчас?
- Постараемся, товарищ генерал. Только я думаю, что дело не столько в машине, сколько в том, кто в ней сидит. Немцы, конечно, такие же люди, как и мы, но на чужой земле своя жизнь им все–таки дороже, чем приказы Гитлера. А для нас, хотя нам и не меньше их жить хочется, главное - Родина.
- Ну что ж. Не в бровь, а в глаз. Теперь вижу, что не зря Катукова хвалят - бойцов он себе подобрал лучше не надо…
Панфилов хотел что–то сказать, но в это время где–то совсем рядом разорвался снаряд, потом еще один. С потолка землянки посыпалась земля. Тут же в дверь вбежал запыхавшийся офицер:
- Товарищ генерал, вражеские танки прорвали оборону и уже идут в обход Гусенева.
Все засуетились, несколько офицеров штаба бросились к двери, кто–то предложил Панфилову срочно сменить командный пункт.
- Хорошо, сейчас посмотрим, что там творится, а потом и решим, как поступить.
С группой офицеров он вышел из землянки. И в этот же миг раздался взрыв - совсем рядом разорвалась мина.
Панфилов схватился за сердце и упал. К нему кинулись несколько офицеров, подняли с почерневшего от взрывов снега. Но помочь уже было ничем нельзя. Панфилов тоскливо глянул в небо, тихо, но упрямо сказал: "Буду жить" - и умер.
Все растерялись. Погиб всеми любимый генерал. Его, бывшего чапаевца, за личную храбрость, командирский ум и отеческую заботу о бойцах называли боевым братом Чапаева, слагали о нем легенды.
Трудно было поверить, что не стало этого замечательного, беззаветно преданного Отчизне человека. Всего за неделю до этого рокового дня он писал своей жене Марии Ивановне:
"…Ты, вероятно, не раз слышала по радио и читала в газетах о героических делах бойцов, командиров и в целом о нашей части. То доверие, которое оказано мне - защита нашей родной столицы, - оправдывается… у меня хорошие бойцы, командиры - это истинные патриоты, бьются, как львы, в сердце каждого одно - не допустить врага к родной столице, беспощадно уничтожать гадов. Смерть фашизму!
…Сегодня приказом фронта сотни бойцов, командиров дивизии награждены орденами Союза. Два дня тому назад и я награжден третьим орденом Красного Знамени.
…Я думаю, скоро моя дивизия должна быть гвардейской, есть уже три Героя. Наш девиз - быть всем героями… Следи за газетами.
…Очень по вас соскучился, но скоро конец фашизму, тогда опять будем строить великое здание коммунизма".
Гибель Панфилова потрясла всех.
Дмитрий Лавриненко и Миша Новичков вышли из командного пункта сразу за штабистами Панфилова и видели смерть генерала.
Миша, не стесняясь, плакал, уткнув лицо в снятую шапку, а Дмитрий стоял рядом с ним и растерянно смотрел вслед офицерам, уносящим Панфилова.
Почудилось ему вдруг, что это несут тело его отца, зарубленного белобандитами, стекают на снег алые, словно рубиновые бисеринки, капельки крови, белая конница с победным улюлюканьем уходит в степь, а отомстить за отца некому. Хрустнули суставы в побелевших от напряжения сжатых кулаках Дмитрия, и такая охватила его ярость, что нестерпимо захотелось сейчас же, сию секунду врезаться в самую гущу врагов и бить их, бить, не переставая, пока будут силы.
- Командир, танки! - вывел его из оцепенения резкий крик Бедного. Дмитрий оглянулся. Из леса прямо на поляну, где располагался штаб Панфилова, выползло восемь фашистских панцирников. Раздумывать было некогда. Надо было во что бы то ни стало остановить врага. Лавриненко хотел по привычке крикнуть: "Заводи!", но увидел, что приказ не нужен - стоявшая рядом тридцатьчетверка уже готова к бою.
Машина сорвалась с места и, стремительно набирая скорость, оставляя за собой снежный шлейф, ринулась навстречу врагу.
Белая тридцатьчетверка открыто, без выстрелов летела прямо на вражеские танки. Немцы, то ли опешив от такой дерзости, то ли решив, что на танке торопятся к ним парламентеры, перестали стрелять, сбавили скорость. Между тем расстояние между советским танком и восемью неприятельскими машинами быстро сокращалось. А когда до фашистских танков осталось всего несколько десятков метров, Лавриненко приказал водителю резко остановить тридцатьчетверку и, едва та, прочертив на мерзлой земле две короткие черные дорожки от гусениц, замерла на месте, один за другим прогремели подряд семь выстрелов.
- Это вам, сволочи, за Панфилова, получайте, гады! - И Дмитрий снова нажал на педаль спуска, но на этот раз снаряд разорвался в перегревшемся стволе танка.
- Командир, горят фрицы! Семь танков горят! Вот это да! - восхищенно воскликнул Бедный, никогда еще не видевший такого результата. Но Лавриненко уже не слушал его. Отпрянув от прицела, он вдруг в ярости крикнул: "Куда, собаки?! Жить хочется?! Не выйдет!.."
Не успели танкисты сообразить, в чем дело, как Лавриненко, выскользнув в тесное отверстие люка и выхватив пистолет, уже гнался по заснеженному полю за четырьмя немцами, которые выскочили из горящих танков и теперь удирали к лесу. Туда же отполз восьмой танк с желтым крестом.
Громко скрипел под ногами Дмитрия снег, сапоги скользили по обледеневшим кочкам, а он бежал за немцами, то и дело останавливался, навскидку стрелял им вслед и вновь бежал.
Одного из вражеских танкистов Дмитрий начал настигать метрах в пятидесяти от первого зажженного танка. Тот, поняв, что ему не уйти, остановился и, повернувшись к Лавриненко, вскинул пистолет. Но Дмитрий выстрелил первым. Однако и фашист, падая, успел все же спустить курок - пуля сорвала с головы Лавриненко шлем. Не обратив на это внимания, Дмитрий перезарядил пистолет и продолжил погоню.
Двух других гитлеровцев его пули настигли в нескольких десятках метров от леса. Последний же фашист оказался "легким на ноги". Его сухая, туго перетянутая ремнем фигура все больше и больше удалялась от Дмитрия. "Не догнать", - понял он. И тогда Лавриненко резко оборвал бег, поднял пистолет, тщательно прицелился и, замерев на мгновение, спустил курок. Немец дернулся, сделал еще несколько шагов и, ухватившись за тонкую вершину небольшой елочки, медленно повернул к Дмитрию лицо с застывшей на нем жуткой гримасой звериной злобы, ненависти и боли. Он попытался было выстрелить, но пошатнулся и, вскинув руки, навзничь повалился в снег.
Погоня кончилась. С Дмитрия сразу спало напряжение, и он стоял теперь неподвижно, опустив пистолет, и опустошенно смотрел куда–то поверх распластавшегося у сломанной ели врага.
Сзади, в нескольких шагах от него, остановилась тридцатьчетверка. Когда танкисты увидели, что их командир погнался за фашистами, они хотели было ударить по гитлеровцам из пулемета, но побоялись задеть Дмитрия, а пока танк петлял между горевшими машинами, с вражескими танкистами было уже покончено. Дмитрий не спеша подошел к тому месту, где упал шлем. Подобрал его, тщательно стряхнул снег и, пригладив успевшие схватиться ледяной скорлупой волосы, надел.
Он уже закрывал за собой люк башни, когда в нескольких метрах от танка раздался оглушительный взрыв.
Из леса выползало еще девять вражеских машин.
- Назад… - успел лишь скомандовать Дмитрий, но в следующую секунду тридцатьчетверку потряс мощный удар. Один вражеский снаряд разорвался прямо в машине, второй угодил в трансмиссию. Танк загорелся.
Задыхаясь от едкого дыма, сбивая с горящей одежды пламя, из люка вылезли двое: Лавриненко и Федотов. Механик-водитель и радист остались в танке. Дмитрий снова вскочил на броню, наклонился в проем люка и окликнул товарищей. Но никто не отозвался. Тогда он протянул руку в пыщущее жаром нутро горящей машины и, нащупав воротник радиста, потянул на себя. Вместе с Федотовым они вытащили раненого Шарова. Быстро отнесли его подальше от танка, положили на снег. Дмитрий снова бросился к машине, однако Федотов успел схватить его за рукав, крикнув:
- Поздно, командир!..
Но Дмитрий рвался к танку, кричал срывающимся голосом:
- Я приказываю!.. Там Бедный!..
Тогда Федотов изо всех сил дернул Дмитрия на себя, тан–кисты упали, и в это время воздух потряс сильнейший взрыв - это начали рваться оставшиеся в тридцатьчетверке снаряды.
Немецкая колонна, выйдя из леса, сразу наткнулась на семь своих горящих машин, и фашисты, подумав, видимо, что дорогу здесь прикрывает большая группа советских танков, повернули назад. А Лавриненко и Федотов принялись искать хоть какой–нибудь транспорт, чтобы доставить раненого стрелка–радиста в санчасть.
Юное лицо Шарова было мертвенно бледным, он умоляюще смотрел на своих товарищей и тихо, совсем по–детски стонал.
Лавриненко, оставив с раненым Федотова, побежал в деревню, чтобы там искать помощи. Ему повезло - у одного из крайних дворов стояла запряженная в сани лошадь. Дмитрий сдернул с изгороди вожжи и погнал и без того перепуганное взрывами животное к лесу.
Но напрасно торопился Лавриненко. Шаров лежал на снегу, широко раскинув оцепеневшие руки и, не мигая, с застывшей на лице улыбкой смотрел куда–то поверх деревьев, а рядом с ним, сняв шлем и опустив голову, стоял Федотов.
Дмитрий медленно слез с саней и встал рядом.
Сгорел в танке Бедный, прекрасный, опытный механик-водитель, боец, с которым пройдено вместе столько фронтовых километров, столько пережито, столько выиграно жестоких схваток с врагом… А теперь его, Дмитрия, помощи не дождался и Шаров. Подумалось вдруг: "Зачем выскочил из машины? Зачем бросил экипаж? Ну, что с того, что убил тех гитлеровских танкистов, если при этом потерял своих товарищей…"
Лавриненко казнил себя за этот опрометчивый поступок, искал ему объяснение и не мог понять, как такое могло произойти с ним, как случилось, что не заметил он приближающиеся к поляне вражеские машины.
Жгучая тоска сжала сердце, ком подкатил к горлу. Дмитрий смотрел на неподвижное тело Шарова, и вспомнился ему почему–то такой же жаркий бой под Орлом, у села Первый Воин, и тихий взволнованный голос Михаила Бедного, старательно выводивший мотив знакомой песни:
…Он упал возле ног вороного коня
И закрыл свои карие очи.
Ты, конек вороной, передай, дорогой,
Что я честно погиб за рабочих…
Дмитрий обнажил голову. Морозный ветер чуть шевелил его взлохмаченные мокрые волосы, руки нервно подрагивали, а по щекам этого сильного, не знавшего страха человека текли слезы…
Глава 13
Драг будет разбит!
К началу декабря инициатива в сражениях под Москвой стала переходить к советским войскам. За четырнадцать дней немецко–фашистского наступления на Волоколамском направлении только гвардейцы Катукова сожгли 106 танков, подавили 40 дзотов и пулеметных гнезд, более 50 тяжелых и противотанковых орудий, полностью вывели из строя свыше 60 автомобилей–тягачей, уничтожили до трех полков пехоты противника, потеряв при этом только семь своих танков. В бригаде не было ни одного случая отступления без приказа даже отдельных танковых экипажей.
Танкисты почти не отдыхали: днем приходилось отражать по нескольку атак подряд, а ночью помогать ремонтникам восстанавливать поврежденные машины. Так как запасных частей не хватало, танкисты под покровом темноты делали вылазки в места, где днем шел бой, и снимали запчасти с машин, оставшихся в поле; ходили в разведывательные рейды в тыл противника, помогали укреплять оборонительные рубежи.
Дмитрий воевал теперь с новым экипажем, но по–прежнему его тридцатьчетверка была одной из самых результативных в бригаде. Специальный корреспондент "Комсомольской правды" В. Славин в информационном материале "Вчера под Москвой", датированном 29 ноября, писал:
"Храбро и упорно бьются наши люди за Москву. Не щадя сил своих, они стремятся преградить путь врагу, нанести ему смертельный удар. Пять дней непрерывно ведет бой танкист–гвардеец тов. Лавриненко. За последние два дня гвардейский экипаж Лавриненко уничтожил 13 фашистских танков".
За день до генерального наступления наших войск под Москвой, 5 декабря 1941 года, М. Е. Катуков подписал наградной лист (его удалось найти в архиве Министерства обороны СССР), где дал Лавриненко такую характеристику: "Тов. Лавриненко, выполняя боевое задание командования, с 4.10 и по настоящий день со своим экипажем беспрерывно находится в бою.