Логики никакой. Логика появляется в том единственном случае, если допустить, что Иван, чувствуя, что нравственных сил на дальнейшую борьбу с аристократами не хватает, и растеряв всех близких (Настя мертва, друзья предали), стремился иметь рядом хотя бы одного человека, который мог бы стать моральным ориентиром и помочь ему держать себя в руках, не зверея, но при этом заведомо не лез ни в какие интриги. Если учесть, что Филипп, все-таки дав согласие, параллельно (во время посвящения в сан) публично объявил о том, что не будет вмешиваться в мирские дела ("в опричнину и Царский обиход не вступаться (…) из-за опричнины Митрополии не оставлять"), приходится признать, что так оно, скорее всего, и есть. Он ведь был прекрасно информирован (Колычев как-никак, связи со "старомосковским" обширны), и тем не менее. А поскольку все, что мы знаем о Святом Филиппе, свидетельствует, что сломать его было невозможно, и вывод однозначен: в Опричнине как таковой он не видел ничего плохого ни для людей, ни для государства. Вплоть до того, что позже даже поддержал (естественно, прося о снисхождении) репрессии против участников заговора Федорова-Челяднина, пристыдив тех, кто сочувствовал заговорщикам (что, кстати, дополнительно свидетельствует о реальности заговора – лгать Филипп не стал бы ни за что).
Короче говоря, в лице Филиппа царь нашел ровно то, что искал, и никаких оснований для претензий у него не было, да и не могло быть. Зато у многих других, тех самых "облавников и соблазнителей" (по Тишайшему), претензии имелись. Их имена, между прочим, известны. Много позже, отмазывая себя, источники "Жития" сдали заказчиков с потрохами, благо те уже не кусались. Знакомьтесь: "злобы пособницы Пафнутий Суздальский, Филофей Рязанский, сиггел Благовещенский Евстафий" (духовник Ивана, люто невзлюбивший, как ему казалось, конкурента), ну и в первую голову – Пимен Новгородский, церковный иерарх № 2, ненавидевший Филиппа, "иже мечтаже восхитить его престол" (сам очень хотел, но царь в кадрах разбирался и повышения не дал).
Вот это-то кубло и начало сразу же раскидывать сеть интриг, найдя полное понимание у лидеров Опричнины (про отца и сына Басмановых известно точно), которые, естественно, как и боссы любой структуры, невзлюбили митрополита, самим фактом своего присутствия связывавшего им руки. А Филипп не мог рассчитывать даже на поддержку "земских", обиженных на него из-за отказа горой встать на защиту челяднинцев. Он был совсем один и не тот человек, чтобы создавать собственный клан для борьбы в кулуарах. Он мог опираться только на доверие царя и не желал, по сути, ничего большего. Более того, не собирался и делать что-либо для укрепления этого доверия. Только так можно, на мой взгляд, истолковать грустное: "Вижу готовящуюся мне кончину, но знаете ли, почему меня хотят изгнать отсюда и возбуждают против меня Царя? Потому что не льстил я перед ним… Впрочем, что бы то ни было, не перестану говорить истину, да не тщетно ношу сан Святительский".
Короче, он не защищался, а его били. И начали бить задолго до того, когда еще решалось, Филиппу или Пимену занять престол, о чем свидетельствует нелепая коллективная челобитная "об утолении его царского гнева на Филиппа", при том что гнева не было и в помине, совсем наоборот. А уж потом колесо закрутилось вообще вовсю. Сперва по обычной методичке: царский духовник взял на себя функции "нашептывателя" и "явно и тайно носил речи неподобные Иоанну на Филиппа", обвиняя первоиерарха в связях с "земскими". Затем люди Басманова-старшего "уличили в измене" и зверски убили несколько митрополичьих бояр и старцев из окружения Филиппа, пристегнув их к "делу Челяднина". Но опорочить самого Филиппа не вышло: царь потребовал хоть каких-то доказательств, а получив ответ: "Ниже словеса некоторы, ниже темны роздумья", закрыл тему – и сволочи пошли другим, более кривым, зато и надежным путем, целясь на смещение митрополита "внутренними" средствами.
Начался сбор компромата.
На Соловки, где Филипп ранее был настоятелем, отправили что-то вроде неофициальной комиссии в составе уже помянутого Пафнутия Суздальского, архимандрита Феодосия (близкого к Пимену) и опричного князя Василия Темкина-Ростовского, водившего дружбу с Басмановыми, – и ничего удивительного, что "доказательства" нашлись. Трудно сказать, на что польстились или чего испугались "девять иноков", согласившиеся давать нужные показания, зато точно ведома цена участия в шоу игумена Паисия: он, ученик и любимец Филиппа, чье слово ценилось высоко, продал его важным гостям за твердое обещание епископского сана. А когда показания были должным образом подписаны, телега покатилась сама по себе: Пимен и прочие поставили вопрос о необходимости созыва Собора, состоявшегося в ноябре 1568 года и ставшего "позорнейшим из всех, какие только были на протяжении русской церковной истории".
Мероприятие, судя по всему, и впрямь было омерзительное. Даже Георгий Федотов, к Ивану беспощадный, признает, что "Святому исповеднику выпало испить всю чашу горечи: быть осужденным не произволом тирана, а собором русской церкви и оклеветанным своими духовными детьми". Недаром же вскоре после выяснилось, что протоколы "волей Божией утеряны", а в "Житии" о нем не сказано ни слова и вся вина возложена на царя. Точно так же и Курбский вопит: "Кто слыхал зде, епископа от мирских судима и испытуема?" – делая вид, что судила не Церковь, а царь. Но факт есть факт: царь ни при чем. Он, может быть, и хотел бы вмешаться, но строго соблюдал "соглашение" 1566 года о взаимном невмешательстве, да и единогласие иерархов не могло не смущать, поскольку уж что-что, а готовили шоу профессионалы высшего класса, и выглядело все, надо полагать, без сучка без задоринки.
Конкретно известно мало. Заслушали выводы "комиссии", иноков, игумена Паисия. Выслушали обвинительную речь Пимена, явно целившего в следующие митрополиты. Единогласно утвердили, что в период "соловецкого служения" Филипп допускал "некие нестроения многие", хотя и не очень серьезные, но сану митрополита не соответствующие. И столь же единогласно (во что и кому это обошлось, остается только гадать) задрали руки за смещение Колычева и определение его "на покой" в престижный московский монастырь. О чем и доложили царю, а тот повелел выделять смещенному владыке из казны колоссальное по тем временам содержание – "по четыре алтына в день". После чего совершенно неожиданно – просто внутренним распоряжением, и неведомо чьим – место "покоя" поменяли на тверской Отрочий монастырь, куда старца, арестованного лично тем же Басмановым-старшим, увезли под присмотром некоего Степана Кобылина, "пристава неблагодарна" из басмановской охраны. Ага, ага, того самого (впоследствии) "старца Симеона", чьи воспоминания много позже стали основой для написания "Жития".
Казалось бы, дураки в шоколаде. Ан нет. Несмотря на рекомендации Собора, кандидатуру Пимена Новгородского царь даже не стал рассматривать, избрав на место митрополита Кирилла, игумена Троице-Сергиева монастыря, насколько можно судить, расправы над Филиппом не одобрявшего (или, по крайней мере, к гонителям бывшего владыки никакого отношения не имевшего), и, вполне возможно, с его подачи начал по своим каналам собирать информацию о сюжете. Причем, судя по "Житию", вполне успешно, поскольку уже год спустя пришел к выводу, что "яко лукавством належаша на святого", и решил расставить все точки над "е" лично.
Благо и повод появился: компетентные органы донесли государю о нехороших делах в Новгороде, к которым имел прямое отношение Пимен, и царь, приняв решение разобраться на месте, определил одним из пунктов маршрута Тверь. Куда (это, как ни странно, указывает не кто иной, как Курбский) накануне похода "аки бы посылал до него и просил благословения его, такоже и о возвращении на престол его". То есть командировка Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского в Отрочий монастырь (об иных "слах" ничего не известно, да и вряд ли они были), скорее всего, подразумевала именно сообщение ссыльному святителю этой новости и, возможно, какие-то вопросы по Пимену.
Тут стоп. Включаем мозги. Трудно, но надо.
Филипп, конечно, не от мира сего, но знает многое. А при личной встрече с царем – которую интриганы еще до Собора блокировали всеми силами – может рассказать подоплеку событий, и царь поверит, хотя бы потому, что Пимен Новгородский уже под подозрением. А связи Пимена со "старомосковскими" – секрет Полишинеля. А Малюта (да простит меня Лукьяныч за амикошонство) на ножах с Басмановыми. А охраняет бывшего митрополита Степан Кобылин, "пристав неблагодарный" и личный басмановский выдвиженец. В такой ситуации совершенно логичными кажутся слова Филиппа, сказанные за три дня до смерти: "Близится завершение моего подвига".
Не знаю, кого как, но лично меня совершенно не удивляет версия, согласно которой доверенному лицу царя по прибытии в монастырь осталось только сообщить в Москву, что святейший скончался, и отстоять поминальную службу. Однако, судя по дальнейшему, Иван имел уже достаточно пищи для ума. А возможно, и въедливый Малюта зафиксировал какие-то детали. Так что практически мгновенно последовали оргвыводы. Согласно "Четьям минеям", "Царь… положил свою грозную опалу на всех пособников и виновников его казни".
Обиженным не ушел никто.
Организаторов суда лишили всего нажитого и смели с доски: Паисия, вместо столь желанной епископской митры, сослали "под строгое послушание" на Валаам, Филофея вообще "извергли из сана" и "наказали мирски" (что бы это могло значить?), пристава Кобылина постригли в монахи и загнали к черту на кулички. По Соловецкому монастырю, источнику "показаний" на Соборе, вообще прошлись катком: все монахи, хоть как-то причастные к работе "комиссии", были разосланы по "обителям захудалым", причем – намеренно или нет, не знаю, – в такие места, где вскоре перемерли от голода и болезней, а в довершение новым игуменом царь прислал на Соловки (предельное унижение!) "чужого постриженика", некоего Варлаама из Белозерского Кириллова монастыря, "нравом лютого без снисхождения".
Но круче всего – редкий случай, когда справедливость все же берет свое, – пришлось первым лицам. Пимен (по совокупности, включая и новгородские фокусы) получил пожизненное, которое отбывал в одном из отдаленных монастырей, "живя в строгости и под страхом вседневным погибели". Достаточно скоро нехорошей смертью умер и старший Басманов (вполне вероятно, что Малюта съел конкурента, опираясь не только на доказанные связи того с новгородцами, но и на какие-то данные, полученные им от "басмановского человечка" Кобылина). А князь Темкин-Ростовский, "комиссионер", прожив еще полтора года, пошел под топор чуть позже, после того как самым позорным образом провалил свой участок обороны Москвы от татар.
Конец истории.
С этого момента – с ноября 1569 года – можно говорить: "С цепи сорвался".
Но знаете… я ставлю себя на место Ивана, и мне страшно.
Мне по-настоящему страшно.
Глава X. Огонь по штабам
И вновь напоминаю.
Я не пишу ни историю (хотя бы краткую) Ивана Грозного, ни даже историю Опричнины. Моя задача – писать правду. В частности, сейчас как можно более кратко и логично изложить события, связанные с большим террором XVI века, чтобы любому вменяемому человеку стало ясно, как и что. В идеале, конечно, пишу для молодежи (а в самом идеале мечтаю об учебнике), но, думаю, старшему поколению тоже не помешает кое-что освежить в памяти. И вот по этой причине, к сожалению, лишен возможности останавливаться на всех загадках царствования Ивана, равно как и оттирать всю грязь, которую на него вылили. Могу лишь мимоходом, не углубляясь в тему, отметить, скажем, что все байки о якобы "убийстве" им старшего сына и наследника – грязная, умело накрученная заинтересованными лицами ложь. Слава богу, давно уже и начисто опровергнутая.
Равным образом и прекраснодушным оппонентам, уверенным, что только в "ужасной России" и только "безумец Иван" мог устраивать казни "без суда", а уж тем паче "собственноручно убивать неугодных", в цивилизованной же Европе этого быть не могло, потому что не могло, хотел бы сообщить следующее:
– во-первых, начиная с 1547 года именно воля венчанного царя была на Руси источником высшего права, приоритетного по отношению к праву традиционному, а соответственно, казнь Репнина, пусть и помимо Думы, совершилась вполне законно;
– во-вторых, все действия Ивана, начиная с момента учреждения Опричнины, дополнительно легитимировались волей Земли, вотировавшей царю абсолютные полномочия;
– и в-третьих, вполне могло. Стефан VII Томша, господарь Молдовы, например, лично забил дубиной Якоба Ераклида, своего предшественника, и всеми был понят правильно. А если Балканы не показатель, то, скажем, Яков II Стюарт лично зарезал Черного Дугласа, и никто ему слова худого не сказал. А если кому-то и Шотландия не в пример, то напомню о Карле IX, мило отстреливавшем подданных из окна своего кабинета в Лувре. Никто ведь его не заставлял, просто захотелось. Да и Али Насер Мухаммед, бывший президент Южного Йемена, в январе 1985 года прекрасно расстрелял собственный кабинет министров своими руками – и не надо говорить, что арабский Восток не Европа; очень даже Европа, но как раз времен Ивана…
Впрочем, стоп.
Вернемся в Москву XVI века.
Вполне вероятно, этим следовало завершить предыдущий очерк, но пойдет и начать с этого очерк очередной: подозрения в отношении Пимена, заставившие Ивана задуматься о возвращении в Москву Филиппа, возникли не с бухты-барахты. И дело было не только в интригах негодяев против праведника, но в том, что аккурат осенью 1569 года неким Петром Ивановичем Волынцем царю был через Малюту подан донос о существовании большого, очень разветвленного заговора. Вкратце: якобы один из поваров Ивана подкуплен и готов отравить царя в момент, когда Владимир Старицкий, командовавший в тот момент одной из армий на юге, будет возвращаться из похода. Далее все как положено: войско берет под контроль столицу, уничтожает опричную гвардию и устраняет наследника. Что самое страшное, прозвучали имена влиятельных людей из аппарата Москвы, в том числе и опричного, а также информация о соучастии в заговоре практически всей новгородской элиты и связи заговорщиков с Литвой, которая в случае успеха получала бы за поддержку Псков и Новгород (грамота о чем уже подписана, а "список" ее спрятан "за образами" в Софийском соборе).
Данный заговор сторонники "официальной версии" из поколения в поколение стремятся изобразить выдумкой, провокацией Ивана. Даже на уровне терминологии: так, Карамзин, явно желая принизить значение этого факта, упорно, хотя и непонятно, на каких основаниях, именует доносчика, довольно зажиточного новгородского помещика, вхожего в терем Старицких, "бродягой". Типа, что подставное лицо и донос могли сочинить на Государевом дворе, а "список" (копию) договора подбросить. И вообще, мол, никакой идиот не станет прятать компромат "за образами". А главное, упирают на то, что никаких документов не сохранилось. Что есть чистая правда. Материалы сыска, как и весь архив Ивана (вспомните протоколы Собора, устранившего Филиппа), "пропали". Но все-таки сохранилась Переписная книга Посольского приказа, четко указывающая на существование "Статейного списка из сыскного изменного дела". То есть дело было, и кому-то очень понадобилось его изъять. А кроме того, первая же ниточка, потянутая следователями, напоминает Алексей Шарымов, подтвердила, что нет дыма без огня. Боярин Василий Данилов, один из видных лидеров Земщины, глава Пушкарского приказа – то есть шеф российской оборонки, – на перекрестном допросе показал, что да, в самом деле было намерение "Новгород и Псков отдати литовскому королю, а царя и великого князя Ивана Васильевича хотели злым умышленьем извести".
То есть не зря Казимеж Валишевский отмечает, что сам по себе "Петр Волынец хотя и не заслуживал доверия, но случаи прежних времен придавали его доносу некоторое значение". Тем паче что показания Данилова заставили вспомнить январские события, когда литовцам без боя сдался Изборск, новгородский "пригород", считавшийся одной из самых сильных пограничных крепостей России. Тогда по итогам расследования особых репрессий не было, но все же из Пскова выселили в глубь России 500, а из Новгорода – 15 знатных семей, считавшихся не очень благонадежными или состоявших в родстве-свойстве с изборскими "сдатчиками". А вот в октябре на ситуацию посмотрели иными глазами – и коль скоро так, начинают играть и мелкие нюансы.
И что ориентация новгородских элит на Запад, как и ненадежность Старицких (три заговора уже вполне тенденция), никогда не была секретом.
И что "за образами" – вовсе не идиотизм, а очень даже там где надо, поскольку именно за иконостасом, куда абы кто, убоявшись гнева Божьего и стражи, не полезет, да и не сможет, надежнее всего устраивать тайник.
И недавнее слияние Польши и Литвы в Речь Посполитую, то есть многократное усиление главного противника на всех фронтах, включая разведку и дипломатию.
И наконец, тот факт, что ровно за год до сюжета, в сентябре 1568 года, родными братьями (не без участия Польши, желавшей прекратить войну со шведами) был свергнут и заточен надежный союзник России, Эрик XIV Ваза.
В таком раскладе совсем по-новому – не как проявление мании преследования – воспринимаются и знаменитое (на 100 % подлинное) обращение Ивана к Елизавете Тюдор c запросом о возможности получения политического убежища, и предельно жесткая оперативность его действий.
Прежде всего уже в конце сентября царь ставит точку на затянувшемся трагифарсе со Старицкими. Владимира Андреевича спешно отозвали с юга, из действующей армии и… А вот что "и", вопрос. Ни допросов, ни пыток и ничего в этом роде. Традиционно считается, что царь даже встретиться не пожелал, а послал к кузену Малюту с Грязным, на тот момент опричных видных, но не из высшего эшелона, которые князя и "опоили" (заставили принять яд), затем расстреляв всю семью покойного. Но это, скажем так, "усредненный" вариант. Вообще-то версий тьма. По Таубе и Крузе, была вырезана (не отравлена) вся княжеская семья, естественно, под зычный хохот Ивана. Карамзин ограничивается двумя сыновьями и женой, а дочерей щадит. Кобрин, напротив, вместе с князем "травит" только его жену и дочь. А Костомаров, гуманист, вообще ограничивает полет фантазии двумя жертвами: князем и его супругой.