- Точно, Доннел. Потому я и назвал ее вампиром. Животному нужны крылья, чтоб перебраться через эту стену.
Доннел почесал в затылке.
- Я когда-то, - сказал он, - видел в кино картину про вампиров.
Старший принял строгий вид:
- Куда это годится, Доннел! Я ломаю голову над делом - над очень важным делом, так ведь? - а ты тут мелешь мне про кино!
Ты никогда не продвинешься по службе в муниципалитете, если и впредь будешь так же. Вопрос, стало быть, такой: как нам быть с собакой?
Доннел выпятил губы:
- Я не знаю…
- А ты подумай. Что бы ты стал делать, если бы ты был один?
Доннел погрузился в мрачное раздумье. Наконец по его лицу как будто пробежал солнечный луч.
- Сядем в наш фургон и поедем по улицам и будем разъезжать, пока опять не наедем на нее!
Старший покачал головой с таким видом, точно разочаровался во всем роде людском.
- Доннел, неужели ты так никогда и не научишься?
- Не научусь? А чему это я сейчас не научился?
- Смотреть на время, смотреть на время! - веско сказал Фергюссон. - Сколько раз я тебе говорил? Раз ты на казенной службе, ты должен соблюдать свои рабочие часы. Ты только раз начни работать всечасно, день и ночь, - и кончено: они уже станут ждать от тебя того же всегда.
- Оно, конечно, так. Я и забыл.
- Забыл! Ты забыл! Так вот, ты не забывай. Бери пример с меня, мой мальчик, тогда ты кое-чего добьешься.
У младшего был пристыженный вид.
- Так-то! - сказал тот. - Пораскинешь умом - и ногам покойней. Теперь что мы должны сделать? Мы должны написать рапорт.
Он взял карандаш и бумагу. Долго сосал кончик карандаша.
- Нелегкое это дело, Доннел, - сказал он наконец. - Это же черное пятно на моей служебной репутации. Я здесь двадцать два года, и ни разу за всю мою службу не бывало случая, чтобы собака ушла. Я просто не знаю, как о таком доложить.
Доннел почесал в затылке. И тут его осенило:
- Послушайте, а что, если вы попросту забудете? Не доложите о ней вовсе ничего?
Старший удивленно поглядел на него:
- Пожалуй, голова у тебя, Доннел, не совсем пустая. Ты наконец кое-чему научился. Но ты забыл одну оч-чень важную вещь: происшествие в суде. О нем непременно пойдут шуметь!
- Да уж, непременно! - с жаром подхватил Доннел. - Но кто же докажет, что мерзавка была у нас поймана? Если придут с проверкой, мы им предъявим того кудлатого мерзавца, которого мы изловили нынче утром. Просто укажите в рапорте на одну штуку меньше, и не будет тогда ни одной сбежавшей собаки, никакого пятна на вашей… вашей… как ее?… реплутации!
- Ты отлично придумал, Доннел!
Старший засел за отчет. С полчаса он мучительно писал. Только он кончил, как зазвонил колокольчик. Дверь отворилась, и вошел полисмен. Следом за ним вошли девушка с молодым человеком - те, что стояли тогда на мосту.
- Вот сюда их запирают, бродячих собак, - сказал полисмен.
Молодой человек подошел к столу.
- По моим сведениям, - сказал он, - я могу, уплатив расходы по поимке и установленный штраф, забрать отсюда любую неистребованную собаку?
- Правильно, сэр.
- Хорошо. В таком случае, я… то есть не я… вот эта барышня хочет забрать ту колли, которую вы поймали сегодня утром, сэр.
- Колли? - повторил Фергюссон, быстро соображая, как же быть. - Колли? Нет, сэр, сегодня утром не было поймано ни одной колли.
Девушка вышла вперед:
- Послушайте, что вы тут затеваете? Вам отлично известно, что все произошло у меня на глазах: вы при мне сегодня утром поймали колли - и жестоко обращались с ней, да! Если вы опять собираетесь сыграть с ней какую-нибудь злую шутку, так капитан Мак-Кейт - вот он перед вами - вмешается в это дело.
Фергюссон почесал в затылке.
- Хорошо, скажу вам всю правду: собака сбежала.
- То есть как это? - спросила девушка.
- Вот так. Сбежала, мэдэм. Вам тут каждый может это подтвердить. Собака вырвалась и пробежала наверх, в зал суда, к судье Мак-Куэрри, а потом выскочила в окно, перемахнула через стену - и была такова!
- И была такова!..
Девушка глядела на него во все глаза. И вдруг ее лицо озарилось радостью.
- Не знаю, правду вы мне говорите или нет, - вмешался ее кавалер, - но я для верности подам письменное требование на эту собаку.
Он сделал пометку в своей записной книжке и направился к выходу. Девушка, сияя, пошла за ним.
- Я очень сожалею, Ительда, - начал он, когда они поднимались по лестнице, - но ничего не поделаешь.
Девушка улыбнулась.
- Превосходно! Я очень рада! Как вы не понимаете: она же опять на свободе. На свободе! Пусть она мне не достанется, но она на свободе.
А внизу, в подвале, у себя в конторе, Фергюссон бушевал перед своим помощником:
- Теперь я должен все-таки написать в рапорте, что она сбежала, потому что эти душегубы, конечно, подадут на нее требование и придется мне объяснять, почему я не могу выдать им собаку.
Он со злостью разорвал в клочки с таким трудом написанный ложный отчет.
- Такая хорошая работа - и пошла прахом! Так пусть же оно послужит тебе уроком, Доннел. Какой ты сделаешь вывод из этого всего?
- Никогда не составляй ложного рапорта, - совестливо ответил Доннел.
- Нет, совсем не то, - с презрением сказал Фергюссон. - Ты никогда не продвинешься по службе. Доннел. Вывод отсюда только один: никогда не верь собаке! Да, вот ты поймал ее. Она прикинулась, можно сказать, кроткой, как грудной младенец. Я ей поверил на одну секунду, и она тотчас превращается как бы в огненный шар на Страшном суде. Дальше. Ей бы надо убояться спрыгнуть, а она что делает?
- Прыгает в окно, - отозвался Доннел.
- Верно. Дальше. Она бы должна убиться насмерть, а она что?
- А она жива.
- Опять же верно. Потом, ей бы должно быть неспособно перескочить через такую стену, а она что?
- Она перескочила.
- Опять скажу: верно! Значит, мораль такова: покудова ты на этой работе, Доннел, никогда не верь ни одной распроклятой собаке. Она… понимаешь… собака, она не то что человек. Да. Собака не человек.
Глава семнадцатая
ЛЕССИ ПЕРЕХОДИТ ГРАНИЦУ
Медленно, упорно Лесси пересекала хлебное поле. Теперь она уже не бежала трусцой. Она еле плелась. Ее голова была низко опущена, хвост безжизненно повис. Худое тело пошатывалось, как будто ей нужно было прилагать все свои силы, чтобы ноги продолжали двигаться.
Но путь ее был неизменно прям. Она шла по-прежнему к югу.
Усталой поступью она пересекала луг. Она не обращала внимания на стадо, пасшееся тут на подножном корму, хотя коровы то и дело поднимали головы, отрываясь от сочной травы, чтобы проводить ее взглядом, когда она проходила мимо.
Трава делалась все гуще и грубей, по мере того как Лесси подвигалась по стежке. Тропа под ее ногами превратилась в плотно убитый ил. Потом ил превратился в водяную лужу, а лужа - в берег реки.
Лесси остановилась на утоптанном месте. Сюда скот приходил напиться и постоять на холодке в дневную жару. Кроме нее, тут и сейчас стояло несколько животных - зашли по колена в воду у отмели. Коровы оборачивались и поглядывали на собаку, а челюсти их непрестанно двигались.
Лесси тихонько заскулила и подняла голову, как будто принюхиваясь к какому-то запаху с дальнего берега. С полминуты она покачивалась на лапах. Потом, осторожно нащупывая дно, пошла вброд, все глубже и глубже погружаясь в воду. Вот уже пропало под ногами дно. Вода вынесла ее на стрежень. Лесси поплыла, выруливая сзади хвостом.
Река не была бурной, как та, что осталась далеко позади, в Горной стране. И не была мутной, с судоверфями по берегам, как та, что прорезала большой промышленный город, теперь уже тоже оставленная на много миль позади. Но она была широкая, с сильным течением, сносившим Лесси вниз.
Усталые задние ноги, отталкиваясь, били по воде, передние неустанно гребли. Южный берег плыл мимо и, казалось, не придвигался ближе.
Ее сковала слабость, ноги били все медленней. Тянувшаяся вперед голова ушла под воду. Это разбудило ее ото сна, и она начала отчаянно молотить. Голова теперь стояла совсем прямо, а передние ноги взбивали пену. Она повела себя, как охваченный ужасом пловец.
Но в мозгу у нее ничуть не помутилось, и она вновь начала упорно продвигаться вперед.
Плыла она долго - долго и отважно. И когда наконец выплыла к тому берегу, у нее, казалось, не хватало силы выбраться на сушу. У первого места ее лапы только скребнули по берегу, и она свалилась обратно в воду. Берег был здесь слишком высок. Ее отнесло вниз. Лесси попыталась еще раз. Она забарахталась и опять упала. Потом ее понесло прибоем, и наконец ее лапы уперлись в пологое дно. Она побрела по нему к берегу.
Набравшаяся в шерсть вода была немалым грузом, и Лесси зашаталась, как будто была не в силах нести эту лишнюю тяжесть. Уже не идя, а еле волоча свое тело, она выбралась наверх по склону берега. И здесь наконец повалилась. Идти дальше она не могла.
Но она была в Англии! Лесси этого не знала. Она была только собакой, идущей домой, - не человеком, умеющим разбираться по географическим картам. Она не знала, что прошла из конца в конец всю Шотландию - Горную страну и Низину; что река, которую она переплыла, была тот самый Твид, который лежит рубежом между Англией к Шотландией.
Этого всего она не знала. Знала она только одно: что когда она вползла повыше на берег, случилась странная вещь. Ее ноги не слушались, как надо, а когда она стала подгонять себя вперед, утомленные мускулы вовсе вышли из повиновения. Она вся обмякла, качнулась вперед и затем повалилась набок.
Она завизжала. Зацарапала землю передними лапами, все еще волочась к югу. Теперь под ней была некошеная трава. Она подтянулась вперед - на ярд… еще на фут… еще на несколько дюймов. И тут наконец мускулы прекратили свою работу.
Лесси лежала на боку, вытянув ноги, как по приказу "умри". Ее глаза остекленели. Она не шевелилась, только видно было, как судорожно вздымался и опадал отощалый бок.
Весь тот день Лесси так и пролежала в траве. Над ней жужжали мухи, но она не поднимала головы, чтобы тявкнуть на них.
Пришел вечер, и за рекой зазвучал пастуший рожок, замычали коровы. Донеслись последние ноты птичьего хора - пение дрозда в мешкотных сумерках.
Пришла темнота со своими ночными звуками - уханьем совы и вороватым урчанием охотницы-выдры, далеким лаем собаки на ферме и шелестом в деревьях.
Пришел рассвет с новыми звуками - всплесками прядающей форели в еще одетой туманом реке. Потом грачи подняли свой извечный крик предостережения - потому что на ферме за пашнями из дверей бревенчатого дома вышел человек. Поднялось солнце, и тени робко заплясали по траве, когда вершины деревьев заиграли блеском в первом ветре нового дня.
Как только солнце коснулось ее, Лесси медленно встала. Ее глаза были тусклы. Медленно переступая, она двинулась в путь - прочь от реки, на юг.
Комнатка была небольшая и скромная. В кресле у стола, на котором мерцала керосиновая лампа, сидел Даниел Фадден и читал не спеша газету. Ближе к очагу, где жарко горел уголь, сидела в качалке его жена и вязала. Она без конца покачивалась взад и вперед, а пальцы ее мелькали над шерстью и спицами. Все движения, казалось, были точно соразмерны: один наклон качалки - три петли на спицах.
Оба они были стары и, казалось, так долго прожили бок о бок, что им и разговаривать было незачем. Каждому довольно было сознавать, что другой существует, что он тут же, рядом.
Наконец муж сдвинул на лоб свои очки в стальной оправе и поглядел на очаг.
- Надо бы подкинуть уголька, - сказал он.
Жена кивнула, качнувшись вперед, а губы ее продолжали беззвучно считать. Она "закругляла пятку", и нужно было соблюдать точный счет.
Муж медленно встал. Подошел к раковине, чтобы взять ведерко. В шкафу в нижнем отделении был угольный ящик. Он набрал немного угля в совок.
- Эх, уже почти что весь, - сказал он.
Жена посмотрела через плечо. Оба мысленно подсчитали, во что это обойдется - "подкинуть уголька". Как быстро ушел у них последний центнер! Вся их жизнь была полна забот о таких вещах. Они еле сводили концы с концами. У них не было других доходов, кроме ничтожной пенсии, которую им выплачивало правительство за их сына, убитого во Франции. Да еще каждый получал общегосударственную пенсию по старости - десять шиллингов в неделю. Небогатые средства, но они расходовали их экономно и не делали долгов. Крошечный деревенский домик на большой дороге, вдалеке от какого бы то ни было города, представлял совсем дешевую квартиру. На небольшом клочке земли при домике Фадден выращивал овощи. Он держал с десяток кур, несколько уток и еще гуся, которого "откармливал к Рождеству". Гусь этот был их самой большой и самой верной утехой. Шесть лет назад рано по весне Фадден выменял дюжину свежих куриных яиц на крошечного гусенка. Он его бережно растил, похваляясь, в какую прекрасную, упитанную птицу он у него превратится к Рождеству.
Так и вышло - из гусенка получился чудесный упитанный гусь. За несколько дней до Рождества Фадден взял свой топорик и, не выходя за порог, долго сидел и глядел на лезвие, не решаясь выйти за порог. Наконец жена, все поняв, подняла голову и кротко улыбнулась.
- Дан, - сказала она. - В этом году мне что-то не хочется гуся. Если ты заменишь его курицей… и…
- В самом деле, Далли, - сказал Фадден. - Это было б слишком расточительно - такой большой гусь на нас двоих. Правильно, нам хватит и курицы…
Так гусь получил пощаду. С тех пор его из года в год, как положено, откармливали к Рождеству.
- Уж в этом году он у нас пойдет в дело, - каждый раз возвещал Фадден. - Куда это годится - целый год откармливать гуся, чтоб он тут расхаживал и важничал, точно первая персона на свете! В этом году мы его прирежем.
И каждый раз гусь оставался в живых. Жена знала наперед, что так и будет. Когда Фадден воинственно объявлял, что птица будет забита на рождественское жаркое, она смиренно приговаривала: "Ну конечно, Дан". И когда он в последнюю минуту начинал колебаться и мяться и приговаривал, что гусь чересчур велик для них двоих, она подхватывала: "Ну конечно, Дан". И наедине с собой она часто говорила, что гусь будет еще жить и жить, когда оба они, как она выражалась, "будут давно уже мирно спать глубоко под землей".
Но она и не желала, чтобы было иначе. В самом деле, если бы Дан вдруг исполнил свои столь твердо возвещаемые намерения, ей, верно, показалось бы, что под ней провалилась земля.
Конечно, это не дешево стоило - кормить огромного, прожорливого гуся, но всегда же можно на чем-то сэкономить. Пенни здесь, пенни там. Можно расчетливей покупать и расчетливей расходовать, выгадывая медные гроши.
Так и жили они - благородно и достойно, в добром согласии, хоть и думая всегда о считаных своих грошах, как вышло и в этот вечер, когда они оба мысленно прикинули, сколько припасено было угля и долго ли они с ним протянут.
- Ах, незачем прибавлять жару, Дан, - сказала жена. - Присыпать золой - и самим на покой! Мы и так слишком поздно засиделись.
- Ничего, посидим еще немножко, - сказал Дан, зная, что Далли очень любит вечерком часа два посидеть с вязаньем в качалке перед очагом. - Еще совсем рано. Я подкину немного. Потому что, честное слово, сегодня очень холодно - нудный дождь и ледяной восточный ветер.
Далли кивнула головой. Качаясь, она прислушивалась, как завывает ветер к востоку от их низенького дома и дождь сечет по ставням.
- Вот уж скоро и осень, Дан.
- Да, недалеко! Сегодня в первый раз восточный ветер. И сразу такой холодный! Пробирает до мозга костей. Долго на таком ветру я бы не вытерпел!
Жена качалась не переставая, и мысли ее унеслись далеко. Всякий раз, как кто-нибудь заговорит о дурной погоде, она обращалась мыслью к Данни-младшему. Там, в окопах, у них не было жаркой печи. Всю ту первую зиму люди прожили в грязных канавах в земле - и спали так по ночам без крова над головой. Можно себе представить, как все тело сводило от холода, и все-таки, когда Данни приехал в отпуск домой, он был такой румяный, такой здоровый и крепкий! А когда она спросила, бережется ли он, кутает ли грудь и горло, чтоб не застудить, он взялся за бока и рассмеялся - громким, сильным, раскатистым смехом.
"Эх, мама, уж коли я пережил эту зиму во Франции, меня теперь никакая стужа не возьмет!" - прогудел он.
И сгубила его не стужа, не болезнь. Пуля из пулемета - так написал его полковник в письме, которое Далли бережно хранит до сего дня, припрятав вместе с брачным свидетельством.
Ах, война, военные орудия!.. Пули косили всех подряд. Храбрых и трусливых, слабых и самых крепких, таких, как Дании. И не для смерти нужно было мужество - ведь умирали и трусы, - мужество требовалось, чтобы жить, жить в этой сырой земле, в холоде и под дождем, и при этом всем сохранить силу духа. Вот в чем мужество. И как часто она рисовала это себе, когда дул ветер и хлестал холодный дождь! Так давно это было, а она все еще рисовала это себе, качаясь со своим вязаньем - петля, переброс, качнись вперед, петля, переброс, качнись назад…
Она придержала качалку и подняла голову. Посидела минутку тихо. Потом опять ушла в свою думу - петля, переброс, качнись вперед, петля, переброс, качнись назад…
Опять она остановилась. Затаила дыхание, чтобы лучше слышать - слышать сквозь шум огня. Шипел уголь, плевалась зола, капая в выемку за решеткой; шелестела газета; подальше постукивал ставень, закрепленный хуже остальных; нахлестывал, чавкая, дождь. А дальше, за всем этим, был еще какой-то шум, доносившийся в порывах ветра. Или ей это примнилось от мыслей о Дании, о давних годах?
Она свесила голову. Выпрямилась снова:
- Дан! Там какая-то возня у курятника!
Он тоже выпрямился в своем кресле.
- Эх, Далли, вечно тебе что-нибудь вообразится! - укорил он жену. - Ничего там нет, просто ветер. Да ставень немного разболтался. Нужно будет его закрепить.
Он вернулся к своему чтению, но седая маленькая женщина по-прежнему сидела прямо. Она опять заговорила:
- Ну вот, опять! Там кто-то копошится! - Она встала. - Если ты не хочешь присмотреть за своими курами, Даниел Фадден, я пойду сама.
Она накинула шаль, но тут поднялся и муж.
- Ну-ну-ну! - заворчал он. - Уж ты сиди. Раз ты этого хочешь, так я пойду - просто чтобы у тебя было спокойно на душе. Пойду и посмотрю.
- Вечно ты забываешь обмотать шею теплым кашне! - укорила она.
Она проводила его взглядом и потом осталась в комнате одна. Ее ухо, приученное одиночеством ловить все шумы жизни, прислушивалось к его удалявшимся шагам, а потом, через короткое время, расслышало сквозь вой разыгравшейся бури, что шаги быстро возвращаются. Он бежал. Она вскочила и, прежде чем открылась дверь, уже стояла у входа.
- Накинь шаль и пойдем, - сказал он. - Я нашел. Где фонарь?
Они вместе быстро зашагали в ночь, нагибаясь против ветра и дождя. Пройдя некоторое расстояние по большой дороге, старик наконец остановился у окаймлявшего ее боярышника и осторожно сошел вниз по насыпи. Жена светила ему фонарем. И вот она увидела то, что нашел ее муж, - лежащую в канаве собаку. Собака повернула голову, и Далли увидела, как в мутном глазу зажегся белый раскаленный свет - отраженная вспышка фонаря.