- Цилике уже нет. Цилике что-то съела, и ей пришел конец… - сообщил он куцым хвостом, но этого не понял бы ни сержант, ни сам Галамб. Цилике съела последний катышек, начиненный грабителями стрихнином, но теперь сад очистился от грозного яда. Цилике закопают рядом с Бодри, и над ними пышнее зазеленеют деревья. Вот и все.
Репейка прилег у порога так, чтобы видеть и Аннуш, поскольку обычно в это время из кухни очень даже понятно гремела посуда. Однако, сегодня ничего не было слышно. Люди недавно поели, и теперь их влекла только постель. Аннуш призывно взбивала в комнате подушки, и старый Ихарош поднялся.
- Что ж, пора и на покой.
Однако возле щенка остановился.
- Видишь, Репейка, вот ведь оно как! Одна выкупать тебя обещает, другой домик сулит… а потом даже подстилки плохонькой не бросят в угол. Когда тебе голову из-за них разбивают, это все правильно… когда помираешь из-за них, тоже правильно…
- Несу, несу! - крикнула из комнаты Аннуш. - Еще вчера приготовила, да запамятовала.
- Иди, Репейка! Вот твоя миска, а вот и постель. Ведь заслужил, что правда, то правда.
Репейка понимал, что слова эти - не приказ, а так как слово "миска" понял тоже, то подошел и понюхал милую сердцу посудину, потом поднял голову.
- Да-да, - сел он перед миской, - но миска-то пуста…
Это поняла и Анна, поэтому, не мешкая, наполнила ее под горячее одобрение щенка. Покончив с едой, Репейка обнюхал вдоль и поперек сложенную вдвое подстилку.
- Вот твое место, - мягко пригнула Аннуш Репейку. - Здесь будешь спать и дом стеречь.
Репейка это прекрасно понял. Он повертелся немного на подстилке, потом поскребся, словно рыл логово в мягкой земле. Попробовал лечь так и эдак, устраивался, мостился, пока не нашел самое удобное место и положение, которое одновременно было самым подходящим и для наблюдения за калиткой, двором и садом. Он положил голову на передние лапы и, настроив уши так, чтобы слышать, что в комнате, закрыл глаза: к этому времени он остался на порожке один, а над тополем в конце сада открыла глаз вечерняя звезда.
Доктор пожелал всем "спокойной ночи", и пожелание его сбылось. Репейка - не считая обязательных контрольных пробежек - спал превосходно. Поначалу его немного беспокоил разнообразный храп Лайоша, ибо Лайош храпел с перерывами, словно осекался на несколько секунд, и только потом, после всхрапа, напоминавшего икоту, вновь переходил на основной тон. Репейка несколько раз подходил посмотреть на беспробудно спавшего Лайоша, но видя, что он не шевелится, успокаивался: если так, значит так. Просто есть люди, которые спят громко. Правда, старый Ихарош не храпел, но Додо храпел, хотя и более сдержанно. Даже Буби изредка всхрапывал, однако тотчас просыпался и вопросительно смотрел на Репейку:
- Что это?
- Это ты спишь громко… совсем как человек.
Но Буби опять уже спал и совершенно не интересовался ответом Репейки.
После полуночи Лайош храпеть перестал: в воздухе похолодало, и он, свернувшись, закутался в покрывало. Кузнец спал у открытой кухонной двери, улегшись поперек, чтобы жуликам, если б они вздумали теперь проникнуть в комнату, пришлось переступить через него. Но - что уж тут говорить! - не будь Репейки, воры могли бы вытащить старого Ихароша с кроватью и шкафом вместе, так как Лайош спал очень крепко.
Пришло однако время, когда наш Лайош выбрался из глубокой штольни сна, словно был доставлен подъемником на светлую поверхность пробуждения.
Он открыл глаза, вздохнул и сказал себе:
- Ну, Лайош, вроде бы утро наступает…
Еще раз обвел глазами поблескивавшую в сумраке кухни медную посуду, тарелки на стене и, так как все было на своих местах, улыбнулся:
- Ишь, со шприцем придет! Сумасброд он, этот Геза… Привет, Репейка, как спал? - и щелкнул по носу четырехкилограммового ночного сторожа, на что щенок заворчал и стал стаскивать с Лайоша одеяло.
- Если хочешь, давай поиграем…
- Ты прав, Репейка, уже встаю, этот полоумный Янчи Лакатош сказал, что в четыре явится лошадей подковать. Да, а ведь Аннуш говорила, будто ты по первому слову можешь и шлепанцы принести…
Репейка вскочил и вынес на кухню шлепанцы Ихароша, прихватив сразу обе.
Тут уж Лайош встал и задумчиво поскреб обросший щетиной подбородок, - с таким звуком скребут доску для теста перед престольным праздником.
- Вот шлепанцы, - ластился Репейка, - а теперь поедим?
- Выходит правда!.. Нет, столько уж собаке знать не след…
Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Ихароша, кузнец сунул ноги в шлепанцы, собрал все, что нужно для умывания, и пошел к колодцу. Однако эту операцию Репейка наблюдал лишь издали. Репейка почитал себя существом сухопутным и воду употреблял только для питья, да и то немного. Против купания он не возражал, коль скоро получал приказ, но, едва процедуре приходил конец, пулей вылетал на солнцепек и катался по траве или где придется, спеша во что бы то ни стало избавиться от невыносимого запаха мыла…
Но и Лайошу вода вряд ли была очень по душе, он ухал, отдувался и ежился, как будто его щекотали. Впрочем, он не долго испытывал себя этой вообще-то презираемой им жидкостью и скоро, накинув рубаху, бегом бросился прочь от колодца. Правда, однако, и то, что Лайош встал еще раньше солнца, когда с полей потянуло холодным росным туманом, как будто ночь, удаляясь, подымала за собой шлюзы света.
Репейка в это время уже сидел у кровати старого хозяина, позабыв даже о еде - а этим много сказано! - потому что теплая рука человека почесывала лохматую щенячью голову и не обижалась, когда щенок бережно брал в зубы то один, то другой палец, ласково, нежно их покусывая.
- Вот они, шлепанцы, этот бездельник притащил их мне, я едва сказал: шлепанцы, а он уж и несет. Ну, мне пора…
- Протяни, сынок, руку, там на шкафу бутылка стоит. Натощак для желудка пользительно.
- Гм… хмм… вот это лекарство! Не пойду больше домой ночевать! У Аннушки-то вымаливать приходится по утрам… а запах какой! Ну, так я пошел, спасибо вам, дядя Гашпар. Вы еще полежите, скоро и Аннуш придет.
- Аннуш? вскинул голову Репейка и вдруг решил, что должен проводить Лайоша, чтобы потом проводить Аннуш в дом. Не увидев, однако, Анны, он был разочарован. Странно. Человек говорит о чем-то, чего - нет. Собака всегда говорит только то, что - есть. Репейка еще постоял немного, приподнявшись на задние лапы и передними упершись в забор, когда же шаги Лайоша затихли, побежал в дом; его старый хозяин опять задремал.
Мастер Ихарош погрузился в странный неглубокий сон, чувствуя при этом и сквозь дрему бесконечную слабость. Ноги онемели, скрещенные на груди руки стали тяжелыми, словно камень. Он понимал, что не спит и что надо бы снять руки с груди, но почему-то не делал этого.
Хорошо, что пришла Аннуш, и сразу все наладилось. Он позавтракал в постели, что весьма не понравилось щенку, который любил сидеть возле человека, когда тот ел. К сожалению, Аннуш одновременно дала завтрак и Репейке, так что ему приходилось спешить, хотя и во время еды он дважды забегал в комнату, чтобы понаблюдать за хозяйским завтраком. Это наблюдение - по мнению Анны, попрошайничество - не обходилось без кусочка-другого в награду, поэтому Репейка не обращал внимания на дурное настроение Анны.
- Ах ты, несыть, ведь получил уже свой завтрак!.. От Лайоша дух шел, словно из корчмы…
Ага, сообразил старый мастер, вот оно что! - но промолчал.
- …не хочу я, чтобы он привадился к палинке. А вы, отец, его спаиваете.
Это было несправедливо, ведь угощать совсем не то, что "спаивать". Лайош никогда не бывал пьян, а эти несколько капель укрепляющего напитка могли быть ему только на пользу. Но Аннуш, похоже, встала нынче с левой ноги.
Старый мастер расстроился.
- Что ж, мне и не угостить его? И тебя угощу. Вон там она, на шкафу.
- Да у меня нутро от нее вывернет.
- Тогда не пей. Помню, бывало ты говорила: нравится…
- Давно это было…
- Помнится, девушкой ты и мне каждое утро подносила.
- Это другое дело…
Старый мастер вдруг устал и ничего больше не стал говорить. Анна же шумно приступила к уборке, хотя обычно управлялась тихо.
- Можно окно-то открыть?
- Открой. - И старый Ихарош отвернулся к стене, показывая, что хочет еще поспать, а может, давая понять, что обижен. Тишина скоро обезоружила Аннуш, утренний дурной стих сошел с нее. Больше не гремел совок, не стучал черенок метелки, и она ни с того ни с сего почувствовала себя очень несчастной. Аннуш даже всплакнула по этому поводу, а поплакав, уже не в таком мрачном свете вспомнила запах палинки, шедший от Лайоша. Над затухающей досадой тотчас возникло облачко тревоги.
А ведь я его обидела, подумала она, обидела этого бедного, больного старика… Теперь она все старалась зайти так, чтобы увидеть его лицо - правда ли, что спит он? Глаза у Гашпара Ихароша были закрыты, но…
Анна вышла, чтобы хоть Репейке сказать что-нибудь, однако щенок от уборки сбежал в сад и как раз сейчас решил убедиться, на месте ли вчерашняя кость. Кость была на месте, да только горю Анны это помочь не могло. Она выставила к порожку кресло и набросила на него легкое одеяло, немного смягчив тем угрызения совести, но молчание отца было ей все мучительнее.
Какая же я неблагодарная, глупая гусыня, подумала Анна и даже порадовалась, что никто ей не возразил. Она вошла в комнату и, наконец, решилась:
- Кончила я, отец, что на обед-то принести?
Старик повернулся и посмотрел на нее долгим взглядом, от которого ей захотелось вдруг сжаться в комок.
- Отец, родной… - Аннуш присела на край постели и положила ладонь на его руку. - Ну, ударьте меня!
- Немного мясного супу я съел бы… да свари побольше, чтобы и Лайошу осталось на вечер.
Аннуш опустила голову, и они долго сидели так, даже не заметили, когда вернулся Репейка. Да и хорошо, что не заметили, потому, что морда и вся голова Репейки была в земле после усердной работы - зато глаза удовлетворенно блестели:
- Я зарыл кость поглубже… правда, никто там не ходит, но как знать…
Солнце поднялось уже высоко, просунув между занавесками свои сверкающие часовые стрелки, и стали видны летучие пылинки, которые выплывают из неизвестности и в неизвестность уплывают, как и вспыхивающее на миг и тут же исчезающее нечто, которое люди именуют жизнью.
Гашпар Ихарош лежал необычно долго, пока желание встать не пересилило зова кровати, но, встав, почувствовал себя лучше: лежа в постели, человек больше принадлежит ночи, снам и вчерашнему дню, сам же полон болезненной неуверенности.
Голова теперь не кружилась. Ихарош подогрел воды, побрился и долго мылся и чистился: ведь если завтра выедут спозаранок, на все это не хватит времени. Особенно долго длилось бритье, рука уже не была такой твердой, как прежде, и многодневная щетина, словно поле, поросшее жесткой колючкой, бритве не поддавалась, так что пришлось несколько раз затачивать лезвие, пока морщинистое лицо не стало гладким, как оструганная липа.
- Вот так, - сказал старый мастер и заботливо вытер бритву, купленную - позвольте, когда ж это? - в тысяча девятьсот тринадцатом году на весенней ярмарке.
А какая погода была сумасбродная в то утро! - вспомнилось ему. - Абрикосовые деревья стояли уже в цвету, а снег доходил до щиколоток. Да, послужила мне бритва, что верно, то верно… босняк, торговавший скобяным товаром, клялся, что настоящая шведская, и через тридцать лет брить будет, тогда, мол, вспомню его… Прав оказался босняк тот: бритве без малого уж сорок…
Гашпар Ихарош вложил инструмент в футляр из беличьей кожи - давно ведь известно, что только в беличьей шкурке лезвие остается сухим - и, покончив с делами, сел рядом с Репейкой в выставленное на порог кресло.
- Избаловала меня дочка, рассиживаюсь тут, словно епископ.
Он подумал, что надо бы записать дела на завтра.
- Голова-то совсем дурная стала, еще позабуду что-нибудь. - Но идти в дом за карандашом и бумагой не хотелось. Хорошо было сидеть на припеке, смотреть на холмы за садом, на колеблющийся над жнивьем воздух, бесшумное скольжение вздувшихся парусом, разлохмаченных снизу туч, на подрагивающие, серебристые с изнанки листья тополя, на плотный соломенный навес пчельника, покрытый мхом, таким зеленым и свежим, словно выглянувшие из-под снега озимые.
В общем день был сонный и тихий: старый Ихарош задремал, когда же очнулся, о карандаше и бумаге не вспомнил, позабыл обо всем. Он не ждал уже завтрашнего дня, да и вся поездка стала как-то не к спеху. И чего пристал к нему этот доктор? Может и не окажется нигде вишневого чубука, а тогда зачем ехать? Лекарство доктор и сам привезет…
Посердившись, мастер опять уснул.
Репейка лежал рядом с ним на подстилке, но ни играть, ни двигаться ему не хотелось. Присутствие старого хозяина сейчас не радовало, его друг-человек словно удалился в свое одиночество. Нельзя, да и невозможно его беспокоить…
Настал полдень. По рукам старого мастера пробегали иногда мухи, но он не просыпался. За крутой линией тени ослепительно сияло солнце, но в доме, во дворе, в саду выжидательно затаилась тишина.
И когда явилась Анна с обедом в сумке, Репейка встал, но не бросился ей навстречу.
Нет.
Гашпар Ихарош открыл глаза только тогда, когда дочь уже стояла перед ним.
- Это ты?…
- Задремали, отец? Вот и правильно… малым да старым положено много спать.
- Оно верно: старики, вроде меня, в детство впадают, под конец хоть пеленай их…
Анна уловила налет раздражительности.
- А какой я суп мясной состряпала!.. Лайошу на два дня хватит.
- Прокиснет в такую жару.
- Не бойтесь, отец, разве ж Лайош допустит… про два дня я просто так сказала… словом, много супу-то.
- Вот и с поездкой этой… вы говорили все, ну я и согласился. А на кой я туда поеду?
- Когда захотите, отец, тогда и поедете. Не к спеху ведь… а так-то вы же сами и собирались… Лайошу чубук хотели купить… да это ж не горит. Я так и скажу доктору.
- Зачем торопиться. Знаешь ведь, какой он, Геза-то…
Но и доктор ни на чем не настаивал.
- Как вы решили, дядюшка Гашпар? - спросил он, влетев под вечер весь в поту, и даже присесть не захотел.
- Да присядь же, вечно все на бегу…
- Я вот мотоцикл себе куплю, право слово, куплю, и как увижу, что кто-нибудь заболеть собирается, - тут же и задавлю.
- Дурной ты, Геза, - улыбнулся старик, - тебя ж посадят…
- Только не меня! Доктору убивать разрешается. Вот видите, был бы у меня сейчас мотоцикл, вы, дядя Гашпар, сели бы сзади, аккуратненько, по-лягушачьи…
Старик громко рассмеялся.
- Ну, нет… это уж нет! У меня бы голова закружилась, так и свалился бы. Мы уж лучше на твоем возке, добрый возок, да на рессорах, куда надежнее.
- Ну, как хотите, дядя Гашпар, а только с ранним выездом ничего не выйдет. Мне еще надо будет прием провести, пару старушенций поотравить, чтоб, когда вернемся, зятья поджидали нас на околице с цветами… словом, часов в восемь буду здесь. До тех пор позавтракайте. Да, в город, слышно, какое-то новое пиво завезли… Ну, а эту чудо-собаку не возьмем с собой? Поедешь с нами, Репейка?
Репейка сдержанно дважды вильнул хвостом.
- Да, это мое имя, но не припомню, чтобы мы были в дружбе.
Однако эта мысль увлекла Ихароша.
- Сядешь с нами, - объяснял он щенку, - познакомишься с аптекарем, а я свеженькой сарделькой тебя угощу…
Они вместе с Репейкой проводили доктора, когда же Анна пришла с ужином, радостные предвкушения никак не хотели уступить место сумеркам и усталым мыслям.
- Так вы поедете, отец?
- Почему ж не ехать? Погода хорошая, да и щенка с собой возьмем.
- Только пива не пейте, отец!
- Отчего ж не пить, ежели доктор разрешает? Репейка тоже получит маленький стаканчик после сардельки. Правильно, Репейка?
Репейка встал передними лапами на колено старику, но голову повернул к корзинке с ужином.
- Что там? - смотрел он на Анну. - Я уже едва владею собой. Мясо?
Однако Анна не ответила. Сейчас Анне было не до веселья: она только что говорила с доктором, который за воротами сразу перестал быть весельчаком, радовавшимся мотоциклу.
- Ничего утешительного сказать не могу, Анна… и ведь дяде Гашпару уже восемьдесят… но, может, в больнице скажут что-нибудь другое.
- А что они скажут? - спрашивала себя Анна в сумраке кухни. - Что?
И до следующего дня все жила в доме выжидательная тишина, не исчезла и после того, как возок доктора выехал со двора. Анна потерянно тыкалась из угла в угол.
- Погода стоит хорошая, выехали они вовремя, - твердила она про себя. - Очень жарко не будет, а вечером, по холодку, и домой прикатят…
Но за бодрыми мыслями притаилось сомнение и летучий неясный страх.
Однако погода была действительно прекрасная, и старый мастер не чувствовал ничего такого, из-за чего тревожилась Анна. Репейка тоже ничего не чувствовал, с беззаботным видом ехал и доктор.
На козлах сидел старый возница - по доброй воле взялся отвезти пассажиров: три его сына убирали пшеницу, а отказать доктору в такой услуге нельзя, к тому же, по слухам, и мастеру Ихарошу нужно в город позарез. Хотя по нему вроде и не видно…
Лошади покойно и привольно цокали по дороге копытами, жнивье, пашни, кукурузные поля, леса и пастбища медленно уплывали назад.
Доктор рассказывал истории, два старика смеялись, и возница еще подумал: ишь, каким весельчаком может быть этот злючка-доктор. Подумать подумал, да не обрадовался: ведь если доктор так веселится, значит либо все очень уж хорошо, либо, напротив, совсем скверно.
Однако, старый Ихарош посмеивался. Репейка тоже присоединился к общему веселью, хотя этого и не было видно, так как он вилял хвостом под сползшим с сиденья покрывалом. Но когда доктор потрепал вдруг его по голове, щенок весь напрягся и не зарычал только потому, что очень уж впритык был заперт здесь с этим человеком. Он все-таки отстранился от похлопывавшей его руки и посмотрел на хозяина.
- Мне не нравится, что этот человек прикасается ко мне, - сказали его глаза, - я его не трону, но мне это не нравится…
- Тебе бы следовало быть полюбезнее, - возмутился доктор, - не то, погоди, достану свой шприц…
- Не бойся, Репейка, - вступился старый Ихарош, - тогда придет Лайош со своим молотом… да и вообще, этот доктор - человек хороший, тем более, что экипаж-то его… - И все смеялись!
Они смеялись под огромным куполом неба, но рядом бежала тень, и настороженно провожала их укутанная в паутину лесная тишина, и тяжко дышало над жнивьем лето с опадающей уже грудью.
А вдали протянулись в воздухе темные нити. Тоненькие, толстые, они дрожали, потом исчезли.
- Что бы это могло быть?
- Игра воздуха, - сказал доктор, - в конце лета такое бывает.
- А шум этот?
- Где-то машины идут…
- Я ничего не слышу, - сказал возница.