* * *
Вести должен взрослый, в этом я всегда была уверена. Это правильно. У меня есть способ установления контакта с негативно настроенными детьми: я рассказываю об экспедициях, о том, как работала в цирке и зоопарке. Я хороший рассказчик, подросткам обычно интересно. Но Сереже было все равно, его не цепляло. Он не ругался матом, просто откровенно скучал.
– Знаешь, тут слишком много всего, в чем я, в общем-то, не разбираюсь, – честно призналась я в конце концов. – Жизнь в поселке, жизнь в детдоме, да еще и жизнь в лесбийской семье… Что я про все это знаю? Ничего! Несмотря на все экзотические примочки, у меня-то самой была самая обычная жизнь. Мои дети – восьмое поколение ленинградцев-петербуржцев, мы никуда не переезжали, все занимались самыми обычными вещами, работали врачами, инженерами, учителями…
– А сколько у вас детей? – вдруг, словно проснувшись, спросил Сережа.
– Двое.
– А квартира у вас какая?
– Трехкомнатная.
– А обои какого цвета? А муж у вас есть? А собака? А что ваши дети любили есть, когда маленькие были? А между собой они дрались?
Я отвечала, ничего не понимая: это что, уже начались "провокации", о которых меня предупреждали? Не похоже…
В конце визита я пригласила Викторию и при ней спросила Сережу:
– Ты еще придешь?
– Да, – ответил он.
Мы с Викторией обменялись одинаково изумленными взглядами.
* * *
Дальше было странное. Сережа, сильный, умный и жесткий подросток, вел наши сеансы. В основном я рассказывала о жизни своей семьи, начиная с XVIII века (откуда сохранилось предание); даже по его просьбе принесла и показала фотографии – он рассматривал их долго и внимательно. О его семьях (родной и приемной) не говорили ни разу. Все мои попытки он жестко блокировал. Я продолжала эту странную игру, потому что Виктория давала обратную связь: дома стало легче, даже Ира это признала. И Надя чуть-чуть расслабилась.
– Но чего же он от меня хочет? – непрофессионально спросила я у Виктории.
– Я спрашивала его: что вы там делаете? Он сказал: говорим о самом обычном.
И вот тут я догадалась: Сережа, с его неоднократно и трагически разорванной биографией, с моей помощью строил для себя "точку отсчета"! Ухватившись за мои слова, он хотел разобраться, что такое "обычное" и от чего ему самому следует отталкиваться в своих оценках происходящего вокруг.
На следующей встрече я озвучила свою гипотезу. Сережа надолго задумался, потом неуверенно кивнул: может быть…
"Наверняка!" – подумала я, потому что именно с этого момента он стал рассказывать о себе. Местами его рассказы были черны настолько, что у меня перехватывало дыхание: не должно быть такого опыта у десятилетнего ребенка! Но он-то видел все это как норму человеческого существования…
– Виктория! – сказала я однажды. – Без вас тут не обойтись. Понимаю, как вам это будет трудно, но тем не менее: вы должны рассказать Сереже вашу собственную историю чувств – от депрессивного поселка, через нравы рабочих общежитий, к поиску и наконец обретению любви. Ничего не приукрашивайте, его собственный опыт таков, что… Надо, Вика, надо! – и я, как она сама делает, рубанула воздух ладонью, отметая все возражения.
* * *
Виктория не смогла. Рассказывала эмпатка Надя по подготовленному Викторией тексту, добавляя от себя и время от времени заливаясь слезами. Сережа слушал хмуро и сразу по окончании, ничего не сказав, ушел на улицу.
На следующий день Виктория и Надя с утра стояли у меня под дверьми:
– Он сказал: "Верните меня в детдом, вам всем без меня только лучше будет".
– Знаете, что ответить? – спросила я у Виктории.
– Не верну! – застоявшийся поликлинический воздух шевельнулся от движения пронесшейся мимо ладони.
– Надя?
– Надо ответить так: "Моя первая любовь – это ты, Сережа. Именно ты научил меня любить. Я никогда не предам тебя".
Я могла только кивнуть.
Памяти товарища Сухова
– Проблема у нас такая: она плачет все время, как мы куда-нибудь приходим, – сказала молодая и очень красивая узбечка по имени Гузаль.
Ее дочь Бахмал, которой уже скоро должно было исполниться три года, спокойно обходила кругом мой кабинет, рассматривая игрушки.
– Ну вот, вы же ко мне пришли, а она не плачет, – заметила я.
– Бывает… – сказала мать.
При этом девочка не ответила ни на один мой вопрос, а разрешение взять игрушку спрашивала жестом или нечленораздельным бормотанием.
– Бахмал вообще разговаривает?
– Почти нет. Несколько слов говорит – "мама", "папа", "пить"…
– На каком языке говорят в семье? На каком языке говорят с Бахмал?
Гузаль говорила по-русски с акцентом, но согласовывала слова и строила предложения практически без ошибок.
– На русском, только на русском. Муж вообще узбекского не знает.
– А вы?
– Я знаю, конечно, – обаятельная улыбка.
– Я имела в виду: на каком языке вы говорите с дочерью?
– Тоже на русском. Только песенки иногда на узбекском пою.
– Когда вы приехали в Санкт-Петербург?
– Четыре года назад, чуть больше. Бахмал здесь родилась.
– Расскажите подробней, как родилась и развивалась Бахмал и что вас сейчас беспокоит. И дайте мне карточку…
Беременность и роды без патологий. Невропатолог ставит девочке 1 группу здоровья (что сейчас, если честно, редкость). Мать молода и тоже здорова, выросла в поселке (ауле?) где-то под Хивой. Сейчас семья полная: мама, папа, бабушка, дедушка (со стороны отца). Бахмал все обожают. При всем этом у девочки сильная задержка развития речи и очень странное социальное поведение. До самых недавних пор у нее начиналась истерика даже при входе в автобус. Она часто отказывается заходить в магазин, и ее приходится тащить. В поликлинике она не позволяет врачам до себя дотронуться. Если совсем расстраивается и боится, может сама вызвать у себя рвоту. Никуда не отпускает от себя мать. Пробовали отдать ее в ясли, там она месяц сидела в углу и плакала, ничего не ела и не давала никому себя успокоить. В конце концов бабушка с дедушкой велели невестке не мучить ребенка и оставить Бахмал дома. Воспитатели в яслях в принципе это решение поддерживали.
– А как Бахмал ведет себя дома?
– Когда мы с ней вдвоем, все в порядке, – говорит Гузаль. – Она меня слушается, может сама поиграть, поесть, раздеться. А как бабушка с дедушкой придут – все плохо! Кормить – только с ложки, если что-то не дать – падает и кричит.
– Бабушка с дедушкой сразу дают?
– Конечно. Говорят: "Она маленькая, не понимает еще, начнет говорить, тогда уж…"
– А она всё не начинает и не начинает… – пробормотала я в раздумье.
Уже понятнее, но все равно противоречивого поведения родственников при отсутствии неврологии мало для всего букета симптомов. Есть что-то еще, что от меня пока ускользает. Не все симптомы Бахмал принадлежат ей. Но кому?
– Гузаль, а вы пытались выработать какую-нибудь общую воспитательную стратегию со своими старшими родственниками? Ведь для ребенка вредно…
– Нельзя, никак. Они меня слушать не будут.
– А на чьей стороне муж?
– На стороне телевизора. Как придет с работы, так туда. А вообще – как мама с папой сказали…
– Но это же ваша семья. Вы же могли бы поговорить с ним отдельно, объяснить ему. Когда вы идете куда-нибудь вместе…
– Мы не ходим никуда. Один раз за три года в кино были. Родители говорят: "Зачем деньги тратить?"
– Гм… Но вы могли бы и сами постараться. Ведь когда-то, до рождения Бахмал, вы понимали друг друга. Вспомните то время, когда он за вами ухаживал…
– Не было того.
– Как это не было?!
– Они тут, в Петербурге, давно живут. Тридцать лет уже. А женить сына на родину повезли. За месяц всё – приехали, узнали, и свадьба была. Потом сюда уехали.
Вот оно, оказывается, как. Достаточно преуспевшие, по меркам земляков, давно закрепившиеся в северной столице узбеки решили, что пора женить сына. Поехали на родину, выбрали и купили себе там красивую, умную, образованную, воспитанную и здоровую невестку. Привезли сюда. Здесь она живет по сути на положении инкубатора для наследников, няньки и домработницы. Сразу, как забеременела, родители сына отселили ее спать в отдельную комнату – нечего, все важное уже случилось, вдруг ребенку повредит? Сын подчинился. Зарабатывают в семье сын и отец. Женщинам выдают деньги строго на хозяйство. Сходить с дочкой в зоопарк считают баловством, "да и она в метро будет плакать, зачем?"
– Гузаль, как вы учились в школе, в техникуме, там, под Хивой?
– Я отличница была, самая веселая в нашем классе, много друзей, все меня любили.
– А что вы теперь чувствуете, когда стоите перед свекром и свекровью и не можете ничего сделать?
– Меня тошнит.
Ага. Вот теперь все симптомы прояснились.
– Приведите ко мне бабушку Бахмал. Чтобы пришла, скажите так: психолог хочет говорить с главной женщиной в семье.
* * *
Бабушку звали Адолат, что в переводе с узбекского означает "справедливость". Она с ходу пошла в наступление:
– Небось невестка вам жаловалась на меня, да? Гулять не даю, на ребенка кричать не даю, по дому всю работу проверяю. Вы скажете: ваши традиции здесь не работают, надо по здешнему порядку жить, надо самостоятельность дать, пусть гуляет где хочет, пусть старших не слушает, мужа не слушает, пусть спит допоздна, пусть на дочку кричит…
– Помилуйте! – я подняла руки ладонями к собеседнице. – Я что, похожа на товарища Сухова или председателя Общества освобождения женщин Востока? Вы совершили всего одну ошибку, но ее уже не исправишь.
– Какую это ошибку? – подозрительно спросила Адолат.
– На рынке провинциальных узбекских невест вы, столичные жители из России, могли выбирать. Понятно, что вы выбрали лучшее. Но здесь и таилась ловушка. Вы приобрели для себя и своего сына слишком красивую, умную и самостоятельно мыслящую девушку. Для ваших целей надо было брать что-нибудь поневзрачнее. Сейчас Гузаль бьется о прутья клетки, а страдает развитие вашей внучки.
Адолат надолго задумалась.
– И что же теперь? – спросила она.
– Вы старше и умнее, – сказала я. – Вам и придется всё налаживать. Знаете, как лишнюю воду при поливе отводят?
– Конечно. Еще один арык открыть надо.
– Ну вот. Отведете от внучки ее злость, напряг, разочарование. Отправите невестку на какие-нибудь курсы, медицинские или педагогические, чтобы полезно было. Потом, когда Бахмал подрастет, – на работу. Можно прямо в садик, в школу, чтоб за детьми (будут же еще?) присматривала. И еще: раз в неделю – в кино, в театр или в музей, под присмотром вашего сына, конечно, – вы же видите, какая она красавица, а у нас сейчас в городе неженатых гастарбайтеров пруд пруди, так что, сами понимаете…
– А Бахмал как же?
– А вы-то на что? Годик уж еще помучаетесь, а потом – в садик, ей ведь нужно социализироваться. А сейчас отдельными тройками (вы, ваш муж, Бахмал; мать, отец, дочь) возите ее в наши парки – это для нее менее травматично, чем закрытые помещения, пусть постепенно привыкает. Два раза в месяц – обязательно, как лекарство, лучше чаще. Каждый месяц будете приходить ко мне вместе с Бахмал, отчитываться о проделанной работе.
– Я буду приходить?
– Конечно вы. Мне нужно разговаривать с тем, кто решает. Сейчас позовите мне Гузаль на десять минут, я ей скажу, как карточки сделать для развития речи у дочери.
С Гузаль мы в основном говорили об ее отношениях с мужем. Что ж, могло быть и хуже: ей достался вполне добродушный, спокойный и неглупый экземпляр. Есть с чем работать. Про карточки я велела ей прочесть в Интернете.
* * *
– Здравствуйте, тетя! – сказала мне Бахмал через три месяца, входя в мой кабинет. – Как поживаете? Можно ту куклу взять?
– Конечно, можно, зайчик! – я так и расплылась в улыбке. – Какой прогресс в речи! Адолат, да вы просто волшебница!
– Тогда хватит, может? – хитренько глядя, спросила практичная Адолат. – А то какой расход! Им, вишь, понравилось везде ходить-бродить…
– Нет-нет, ни в коем случае не прекращать! – воскликнула я. – Бахмал еще как минимум год нужно нагонять сверстников в речи и социализации…
"А потом уж пусть Гузаль сама крутится как хочет", – подумала я.
Почему-то мне кажется, что она справится.
Плохой человек
Девочка пришла ко мне в конце вечернего приема. Тогда, я помню, на дворе стояла мокрая желтолапая осень, запах холодной воды и увядающих кленовых листьев заползал в приоткрытое окно, и фонарь светил сквозь уцелевшую листву.
На ней была клетчатая юбка из дешевой шотландки и грубоватые осенние туфли. Она сняла их в предбаннике и прошла в кабинет в шерстяных колготках, осторожно ступая по ковру (бахил тогда еще не было, а тапки она с собой не принесла).
Села на стул, сложила узкие кисти лодочкой в подоле, склонила голову на бок и сказала:
– Меня зовут Маргарита. Понимаете, я очень плохой человек.
– А давай-ка пока не будем вешать ярлыки. Расскажи мне сначала, почему ты так решила. Или это решил кто-то другой?
– Нет, нет, я сама, в том-то и дело, – покачала головой Маргарита. – Если бы кто-то другой, так я еще могла бы не согласиться…
– Но почему? Когда и как ты пришла к такому выводу?
Как психолог, я честно приготовилась бороться с этим Маргаритиным неконструктивом. Я недавно закончила психологический факультет университета. Там меня учили, что человек должен принимать и даже любить себя. Только тогда у него получится все остальное. Я даже прошла несколько тренингов, в процессе которых это самое "принятие" должно было сформироваться. Но до сих пор мне в работе все больше встречались люди, которые "не принимали" других, например, своих родителей, или детей, или учителей в школе, а себя считали, на американский манер, вполне ок.
И вот Маргарита…
– У меня умерла прабабушка, – грустно сказала девочка. – Когда я была маленькой, она рассказывала мне сказки и вязала полосатые шерстяные чулочки. Я ее очень любила. По крайней мере, все (и я сама) так думали. И вот, когда она уже умирала (и я это знала), я вдруг поймала себя на том, что я думаю о том, что скоро освободится комната, и мне, может быть, ее отдадут, и, раз прабабушки не будет, ей уже днем никто не будет мешать, и я смогу привести подружек, и еще о других… выгодах ее смерти, иначе я даже и сказать не могу… Когда бабуля умерла, я сильно плакала, и все думали, что по ней, а на самом деле я плакала… по себе… вы понимаете?
В этом месте я наверняка должна была подать какую-то важную психотерапевтическую реплику, но у меня почему-то не нашлось слов, и я просто кивнула.
– Я с детства очень люблю читать и читаю много. И классику, и современную литературу, и вот сейчас стала – фантастику, фэнтези. Наверное, можно сказать, что я представляю себе, как человек устроен изнутри, – по книгам, ведь к живым-то людям внутрь не заглянешь. И вот после смерти бабули я, может быть, впервые стала думать о себе, какая я, сравнивать, и поняла…
Я уже знала, что она скажет дальше, и по спине у меня пробежал холодок. Послать Маргариту на тренинг "принятия себя"? Но я-то знаю, что это не поможет…
– Я поняла, что почти никогда не радуюсь по-настоящему успехам своих подруг. Я лицемерю, говорю: "Как здорово! Как красиво! Какая удача!" – но сама так не думаю. Больше того – я испытываю что-то вроде удовлетворения, когда у них что-нибудь не получается. Я не жалею своих родителей и, в общем, не люблю младшего брата, хотя вот его мне иногда действительно бывает жалко – когда он, например, упадет и коленку разобьет. Но когда он был совсем маленький и мешал мне, а родители требовали, чтобы я с ним играла, я хотела, чтобы его совсем не было, и даже представляла себе это. Больше всех мне жалко кошку и вообще животных, даже засохшую осу между рамами, что, конечно, неправильно.
– Послушай, Маргарита, но ведь животные в нашем мире более беззащитны, и это…
– Нет! – Маргарита сделала отрицательный жест рукой. – Я давно думаю ужасные вещи и делаю неприличные. Я иногда делаю гадости просто так, нипочему. Я много вру. Не фантазирую, как маленькие дети (хотя это я тоже умею), а именно вру – ради своей выгоды, чтобы что-то скрыть или показаться кому-нибудь получше и поинтересней. Я очень злопамятная, а если обычно не мщу за обиды, так это потому, что труслива и еще мне лень. Бо́льшую часть времени я не делаю ничего сто́ящего. Я могла бы что-то узнать, чему-то научиться, но я этого не делаю, зато уже научилась притворяться, что в чем-то разбираюсь лучше других. Я просто не отдавала себе в этом отчет. А тут вот поразмыслила как следует и поняла, что во мне вообще нет ничего, что определяет достойного, порядочного человека. Ни чести, ни совести, ни милосердия… И я вдруг подумала: а что, если все люди внутри такие же, как я, и всё вокруг (и в книжках тоже) вранье? Ведь про меня тоже все думают, что я тихая, скромная девочка… Я очень, очень испугалась, даже есть два дня не могла, мама уже хотела меня к врачу вести. Но я набралась храбрости и спросила сначала у подружек, а потом у родителей…
– И что же они тебе ответили? – мне было очень интересно.
– Они сказали, что с ними-то все в порядке, что они – хорошие и всегда хотят и стараются поступать правильно и хорошо. Бывает, конечно, что у них не получается, но это тогда обстоятельства…
Я, не удержавшись, рассмеялась.
– И ничего смешного, – сказала Маргарита. – Я очень обрадовалась. Потому что печально, конечно, что я получилась такая плохая, но если бы все были такие, то осталось бы просто пойти и повеситься…
– А вот этого не надо! – запротестовала я.
– Да нет, я не собираюсь, – заверила меня Маргарита. – Я ведь к вам зачем пришла-то?..
– Ты, наверное, хочешь измениться?
Призрак тренинга все еще несколько тревожил мое воображение.
– Да нет, я же понимаю, что я уж какая получилась. Кто меня теперь изменит? Мне интересно, почему? И как это все остальные получились другими?
– Ты, по крайней мере, получилась честной и отважной, – сказала я ей. – В твоем возрасте и положении я, например, ни разу не решилась ни у кого такого спросить. Ни у друзей, ни, уж тем более, у родителей или психолога. Так и осталась со своим открытием…
– И вы тоже?! – серые глаза Маргариты распахнулись от удивления.